В заключение он соорудил над костром довольно сложную конструкцию из проволоки и черенков от сломанных лопат, повесил на нее кастрюлю с водой. Сооружение, разумеется, тут же рухнуло, вода вылилась, костер зашипел, как Змей Горыныч.
«Какие замечательные люди окружают меня! — успел подумать Циркуль. — Никто ничего не сказал».
Да, никто ничего не сказал. Ведь мы только и ждали, что он выкинет какой-нибудь номер.
Мы продолжали свой путь. Все меньше становилось бензина в зеленых, а воды в коричневых металлических бочках. Все меньше было ящиков с припасами, и все больше — с находками. Умывание отменили. Посуду не мыли, а протирали ветошью. И все больше захватывала нас пустыня.
Выбитая в лессовой глине караванная тропа вилась как русло пересохшего ручейка, то и дело исчезая под желтыми чешуйчатыми хвостами сыпучих барханов. Повторное осеннее цветение пустынных кустов и деревьев, казалось бы, до корней иссушенных летним зноем. Маленькие, полупрозрачные, словно навощенные, цветочки саксаула. Крепости, белеющие на горизонте, и поиски дороги к ним, и тревожный прерывистый рев мотора, когда машина вступает в пески. И постоянная готовность выпрыгнуть, выхватить сзади, из-под кузова, длинную жердь, называемую шалманом, и бежать, бежать рядом с грузовиком с шалманом в руках, чтобы в нужную минуту метко подсунуть его под заднее колесо. И ночлеги, когда три машины располагаются в виде буквы «П», защищая от ветра наши раскладушки, освещенные отблесками костра.
Циркуль не просто любовался пустыней. Он еще и гордился в глубине души, что его, человека книжного, кабинетного, занесло не куда-нибудь, а в самые Каракумы. Чем труднее нам становилось, тем больший восторг по отношению к собственной персоне испытывал студент. Этот нескладный верзила научился шалманить и ликовал, когда ему вновь представлялась возможность продемонстрировать свое искусство. Нас это злило: машины застряли в песках, а он радуется!
Своей несуразностью, своей восторженностью Циркуль мог накликать на нас беду. Он казался нам источником скрытой опасности, невольным сообщником пустыни, тайным агентом неведомых сил, готовых нам помешать. Того и гляди, с ним самим или — по его милости — со всеми нами случится непредвиденное.
Последняя крепость древнего оазиса. Останавливаемся на привал у ее подножья. Шеф вынимает из планшета новый лист карты, усеянный, будто веснушками, россыпью коричневых точек. Вид этих точек, обозначающих пески, привел шоферов в трепет. Они молча вытащили из-под сидений инструменты и полезли под машины.
Циркуль расплывался в улыбке. Еще бы! Земли древнего орошения кончились. Не будет ни топографического шага, ни окриков архитектора, ни шуточек за спиной. Из Циркуля он опять превратится в человека.
«В каждом коллективе всегда есть лицо, по отношению к которому коллектив чувствует себя единым», — вспомнил он. Что ж! Если оставаться дежурным чудаком, то уж только таким, как фотограф, с которым всем было весело. А пошалманить придется. Тут Циркуль покажет, что он не хуже других. И вообще, когда человек решил быть не хуже других, он делается лучше. А стараясь доказать, что он лучше всех, становится хуже. Не кроется ли за этим какой-нибудь новый психологический закон.
Циркуль вытащил из машины рейку, треногу для нивелира и приготовился тащить их на крепость, чтобы снова печатать метровые шаги по крутым стенам, и глядеть под ноги, и шевелить губами, считая шаг за шагом. Странное дело! Ему было грустно, что все это — в последний раз.
А мы привычно готовили кирки, лопаты, мешочки для находок, упаковочную бумагу, проверяли фотоаппараты, вешали через плечо полевые сумки с инструментами и дневниками.
Архитектор с карандашами и блокнотами в карманах комбинезона, с резинкой, болтавшейся на шнурочке, как медальон, с ящичком для нивелира в одной и с огромной папкою в другой руке подошел к Циркулю и встал рядом. Ему тоже было грустно. Он поставил ящичек на песок и свободной рукой тихо дотронулся до костлявого плеча помощника. У Циркуля от волнения задергался небритый подбородок: значит, он уже не дежурный чудак. Кончилось. Кто следующий?
Достаточно взглянуть на эту статую из необожженной глины, чтобы понять, почему археологи говорят о среднеазиатской античности. (Дворец Топрак-кала. III век нашей эры.)
Древнему художнику из Топрак-калы, наверное, было весело писать такого тигра.
ОРЛЯТА
Мы охали по степи. Пошел дождь. След чьей-то машины, который вел нас на юг, вдруг исчез, словно его смыло. Мы заблудились. Пришлось остановить машины.
Три наших шофера отправились искать дорогу. Они шли под дождем, опустив головы, глядя в землю. Только бы найти след машины или телеги. Но следов не было. Шоферы уходили все дальше и дальше и, наконец, пропали за пеленой дождя.
Вернулись они весело, но почему-то без пальто. Зато под мышкой у каждого было по большому свертку. Шоферы подошли, положили свертки прямо на мокрую землю, раскрыли их, и мы увидели трех больших черных птиц, каждая величиной с хорошего гуся — трех орлов, которые сердито смотрели на нас. Странно, почему они не улетают?
Мы окружили птиц и стали их разглядывать. Птицы раскрыли желтые клювы и запищали тоненько-тоненько, совсем как цыплята. Несмотря на их величину и надменный вид, они были еще беспомощными птенцами.
В поисках дороги шоферы наткнулись на груду черных прутиков. Они приняли их за остатки костра, но это было орлиное гнездо с птенцами.
— Что вы собираетесь с ними делать? — спросил начальник.
— Возьмем с собой, — ответили шоферы, — отвезем в Южный Казахстан и продадим охотникам. Ведь это же беркуты, ловчие птицы. Казахи воспитают их, и беркуты будут охотиться на волков и на лисиц.
— А как отнесется к этому их мать — орлица? — поинтересовался начальник отряда.
Вместо ответа шоферы подняли головы к небу. Уж если птенцы так велики и сердиты, то какова их мать?
— Они сиротки, — сказал шофер Коля Горин. — Когда мы подошли к гнезду, они жалобно пищали. Видно, улетела куда-то мать и пропала. Если мы о них не позаботимся, они погибнут. А мы уж как-нибудь прокормим их, товарищ начальник. Будем для них охотиться: лисиц, сусликов стрелять.
Птенцов положили в машину, укрыли брезентом и поехали дальше.
Под вечер мы напали на автомобильный след. Он привел нас в совхоз.
Шоферы принесли орлятам мяса и попытались их накормить. Но птенцы отшатывались от мяса и ни за что не хотели раскрывать клювы. Коля Горин сумел открыть им клювы только с помощью перочинного ножа. Но птенцы выплевывали кусочки мяса.
— Что делать? — волновались шоферы. — Если они сейчас же не поедят, они погибнут!
— Постойте, — сообразил Коля Горин, — давайте вспомним, как их кормит мать-орлица. Они же еще не могут сами клевать мясо. Орлица вкладывает им мясную кашицу из своего клюва. Я где-то читал об этом.
— Ну что ж, — сказали другие шоферы, — жуй для них мясо, замени им мать родную.
— И жевать не надо, — засмеялся Горин, — есть у нас такая мясная кашица. А это что?
И достал из кармана банку консервов. Он раскрыл ее перочинным ножом, потом тем же ножом раскрыл клюв одному из орлят и вложил туда немного консервов. Орленок глотнул, дело пошло веселее.
— Теперь их нужно напоить, — сказал Горин и опустил голову орленка в кружку с водой. Пить орленок не пожелал.
— Видно, и поит его мать из собственного клюва, — предположил Горин. Он извлек откуда-то черную грушу спринцовки, наполнил ее водой, снова раскрыл ножиком клюв орленка, просунул туда конец спринцовки и начал поить насильно.
После ужина орлята немного приободрились. Головы их держались прямо. Горин удовлетворенно улыбнулся:
— Ну вот, проблема решена. Теперь, они не пропадут.
Утром Горин раздобыл пустой ящик, обвил его веревками. Получилось что-то вроде клетки. Горин посадил орлят в ящик, взобрался на зеленый фургон своей машины и приладил ящик наверху.
Вместе с нами орлята отправились в далекий путь.
Стояла жара. Чернели от зноя пучки степных растений, пересыхали, не доходя до моря, степные речки, ослепительно сверкали солончаки. Мы старались их объезжать. Никакая жара не могла высушить эти топкие соленые болота.
Орлята прекрасно переносили жару и крепли день ото дня. Теперь они уже питались не только консервами. Они с жадностью клевали мясо и кусочки рыбы. Давно прошло время, когда приходилось раскрывать им клювы перочинным ножиком. Но летать они еще не могли, а ходили по земле вперевалку, как гуси. Во время привалов их выпускали из ящика, и шоферы вместе с дежурным, который оставался в лагере, чтобы приготовить обед на костре, приглядывали за орлятами — не дай бог, забредет какой-нибудь из них в степь и потеряется. Потеряется и погибнет. Летать-то он еще не умеет.
Орлята по-прежнему пищали, но уже не выглядели такими беспомощными. В этом мы убеждались, когда ловили их перед тем, как отправляться дальше. Сначала орленок пытался убежать, а потом останавливался, раскидывал крылья, злился и норовил клюнуть вас в руку или в ногу. Иногда ему это удавалось. А потом орлята перестали убегать от дежурных, и было уже непонятно, кто за кем гонится. Орлята сразу набрасывались на того, кто пытался их поймать.
Однажды на берегу реки Эмбы орлят пришлось ловить мне, я был дежурным. Двоих я усадил в клетку без особого труда, но с третьим пришлось повозиться. Кончилось дело тем, что орленок выгнал меня из лагеря. Теперь я надеялся только на то, что он устанет быстрее, чем я, и тогда я его схвачу. Вместо писка из горла орленка впервые вырвался клекот.
Вдруг он махнул крылом, что-то задел, и из-под крыла выскочил голубоватый камешек. Я поднял камешек: кремневая ножевидная пластинка — орудие первобытного человека! Я настолько обрадовался находке, что позволил орленку клюнуть себя в ногу. Рядом с нашим лагерем оказалась стоянка каменного века. Мы нашли много интересного.