Старик не поднимал головы, и потому я повторил все сказанное, на сей раз умоляющим тоном. Я никогда не обращался подобным образом к кафру, но в старике я видел не кафра, а хранителя древней тайны, на которую посягнула дерзновенная рука нечестивца.
Наконец он заговорил:
– Искупление невозможно. Зло свершилось, и виновный понесет наказание.
В его голосе не слышалось угрозы, скорее он говорил как предсказатель, против воли прорицающий беду. Его устами вещал закон, который старик даже при желании не мог бы изменить.
Я просил прощения, спорил, умолял, буквально пресмыкался, заклинал открыть мне способ исправить содеянное; но если бы я предложил старику миллион фунтов, все равно бы его тон не изменился. Похоже, он ощущал – и такое же чувство внушил и мне, – что преступление было обращено на некий закон природы и мстителем выступит природа, а не человек. Он не проявил ни малейшего недружелюбия; напротив, думаю, он оценил то, как близко к сердцу я принял происшедшее и как о нем сожалею. Слова, роняемые стариком, не содержали в себе ни капли горечи: он был как древний каменный оракул, повторяющий веления божества, которому служит.
Я ничего не смог поделать со стариком, хотя не отставал от него, пока снаружи не легли длинные тени, а в рондавеле не стала сгущаться тьма. Мне хотелось, чтобы он по крайней мере помог мне вернуть боев и помириться с деревенскими, но у меня не поворачивался язык просить его об этом. Мрачно-торжественная атмосфера не располагала к разговору о бытовых мелочах…
Я уже приготовился выйти за порог, но тут мой взгляд упал на заднюю дверь. Из-за необычной формы соседних утесов закатное солнце только сейчас тронуло верхушки деревьев, пространство за домом наполнилось отблесками и сделалось светлее, чем было, когда я входил. Внезапно на меня напало неодолимое желание пойти туда, и я спросил:
– Дозволено ли мне, отец, пройти через эту дверь?
Как ни странно, старик махнул рукой:
– Дозволено, потому что у тебя чистое сердце. – И добавил слова, показавшиеся мне загадочными: – Того, что там пребывало, там больше нет. Оно ушло исполнить закон.
Не без трепета вступил я в мистический предел. Помня о пережитом Эндрю ужасе, я не снимал руки с револьвера: внутри могла встретиться странная и опасная фауна. В вышине сияло небо, но внизу царил оливково-зеленый сумрак. Я боялся змей, сервалов и к тому же знакомицы Эндрю – зеленой антилопы гну!
Площадь загородки не превышала пары акров, и даже шагая очень осторожно, я вскоре совершил полный обход. Обе стороны ограды шли полумесяцем и упирались в отвесные скалы. Не слишком густой подлесок, высокие стройные стволы – все это напоминало священную рощу язычников из каких-то стародавних времен. Вверху среди кружевной листвы проглядывало малиновое закатное небо, внизу меня окружала густая мгла.
Вокруг не было заметно ничего живого, ни птицы, ни зверя; не скрипели ветки, не колыхались кусты; всюду господствовали, как в склепе, затишье и смерть. После кругового обхода я решил пересечь участок по диагонали и вскоре набрел на то, что искал, – водоем. Источник бил в практически круглой чаше диаметром ярдов шесть и, что меня изумило, был окружен парапетом из тесаного камня. В центре рощи сделалось немного светлее, и я разглядел, что парапет сработан никак не руками кафров. Вечер – то время, когда вода обретает волю; днем она дремлет, а в темноте начинает жить собственной странной жизнью. Я попробовал рукой воду: она была холодна как лед. Она не пузырилась, но словно бы медленно, ритмично пульсировала, как будто из глубины приливали волнами свежие токи – приливали и отступали. Не сомневаюсь, что при свете я убедился бы в ее кристальной прозрачности, но сейчас это была темная, нефритово-зеленая поверхность, непроницаемая для взгляда, колеблемая магическими импульсами из самых земных недр.
Трудно объяснить, какое впечатление произвела на меня эта вода. Раньше меня переполняло благоговейное почтение, но теперь роща и источник внушали мне постыдный беспредметный ужас, какой нападает временами на детей. Я чувствовал, что забрел за пределы умопостигаемого мира. В этом месте явно не действовали законы природы. Сейчас, в начале лета, в вечернем воздухе должны были тучами виться мошки и летучие муравьи, со всех сторон должны были звучать неисчислимые ночные шумы. Вместо этого здесь царило безмолвие и мертвое, каменное оцепенение, нарушаемое только тайными пульсациями холодных вод.
Я насмотрелся довольно. Смешно в этом признаваться, но я стремглав, топча мелкую растительность, помчался в рондавель, где все так же, в позе Будды, сидел на полу старик.
– Видел? – спросил он.
– Видел, – отозвался я, – но что видел – сам не знаю. Отец, смилуйтесь над глупым юнцом.
Он снова повторил слова, от которых меня прежде бросило в дрожь:
– То, что здесь пребывало, ушло исполнить закон.
Обратно в лагерь я возвращался бегом и несколько раз чуть не падал: мне мерещилось, что Эндрю грозит опасность. Не то чтобы я поверил в его зеленую антилопу, но, по его словам, в загородке было полно живности, меж тем как я убедился, что там совершенно пусто. Что, если он выпустил наружу какого-то опасного зверя?
Эндрю я застал в палатке, вода в котелке выкипела, костер погас. Парень, красный как рак, спал мертвецким сном, и я понял, что произошло. Прежде он практически не пил спиртного, а теперь открыл одну из наших четырех бутылок виски и вылакал добрую треть. Значит, его действительно сильно припекло.
После этого дела наши шли все хуже и хуже.
Утром нам неоткуда было взять воды: я не представлял себе, как поплетусь с калебасой обратно в рощу. Бои не вернулись, деревенские не приближались к нам на пушечный выстрел. Всю ночь они донимали нас шумом: выли и стучали в барабанчики. Оставаться здесь дольше не было смысла, сам я спал и видел, как бы поскорее покинуть это место. После предыдущей ночи во мне поселилось беспокойство, хотелось бежать – от чего, сам не знаю. Эндрю явно занемог. В те дни никто не возил с собой термометры, но и так было заметно, что у парня жар.
После завтрака мы запрягли мулов, и поездка оказалась изнурительной, потому что всю работу пришлось делать самим. Я правил фургоном, Эндрю – капской повозкой, и я только гадал, как долго он усидит. Я рассчитывал, что, продвинувшись к востоку, мы сумеем нанять других боев и возьмемся за разведку горных пород над излучиной Лимпопо.
Но слухи бежали впереди нас. Знаете, как кафры умудряются с телеграфной скоростью сообщать новости соплеменникам, находящимся за тысячи миль? Барабанный ли бой служит сигналом или у них просто развита телепатия – объясняйте как хотите. После полудня впереди показался обширный крааль, но никто не пожелал с нами разговаривать. Более того, деревенские держались угрожающе, и мне пришлось продемонстрировать им свой револьвер и произнести довольно суровую речь, прежде чем мы сумели убраться подобру-поздорову. То же повторилось на следующий день, и я начал опасаться, как бы мы не остались без провизии, потому что ни курицы, ни яиц, ни маисовых початков нам никто не хотел продавать. Эндрю был тот еще компаньон. Он совсем распустился и вел себя как неотесанный дикарь. Если бы не его совершенно очевидная болезнь, мне было бы трудно себя сдерживать.
В общем, перспективы не радовали, и в довершение всего Эндрю на третье утро свалился с жесточайшим приступом малярии. И это был уже просто кошмар. Я боялся, не дошло бы до «черной воды», и бросил сердиться на парня, а только о нем заботился. Мне не оставалось ничего другого, как отказаться от экспедиции и изо всех сил спешить к побережью. Я направился на португальскую территорию и в тот же вечер добрался до Лимпопо. К счастью, нам попалось более цивилизованное племя, ничего не слышавшее о наших приключениях, и туземный вождь согласился взять на временное хранение наши пожитки и продать нам большую туземную лодку. Я нанял четырех крепких парней, посадил их на весла, и утром мы поплыли вниз по реке.
Пять дней прошли как в тумане, и наконец я поместил Эндрю в госпиталь в Лоренсу-Маркише. Гемоглобинурии, благодарение Господу, у него не обнаружили, но обычной малярией дело не ограничилось; подозреваю, не обошлось без воспаления мозга. Как ни странно, у меня отлегло от сердца. Поведение парня в первые два дня было пугающим. Я даже думал: что, если старый жрец в самом деле наложил на него проклятие? Вспомнилось, какую оторопь вызвала у меня поляна с источником, а ведь Эндрю, с его примесью кафрской крови, мог быть восприимчивым к тому, что мне недоступно. Я слишком много странствовал по Африке, чтобы упорствовать в скептицизме относительно тайных языческих верований. Но болезнь объясняла все. Эндрю уже нездоровилось, поэтому он так гадко обошелся со старым человеком и поэтому, вернувшись, бредил о зеленой антилопе. Известно, что при начале лихорадки сознание бывает спутанно, человек собой не владеет, возникают нелепые фантазии… В то же время я не убедил себя окончательно. Из головы не выходили старик, его зловещие слова, опустевшая роща на закате.
Я старался как мог, и еще до прибытия на побережье Эндрю пошел на поправку. Для него устроили на корме постель, мне приходилось днем и ночью следить, чтобы он не свалился за борт, к крокодилам. Он вел себя буйно, ему чудилось, что за ним гонятся. Иной раз моих сил едва хватало, чтобы его удержать. Эндрю вскрикивал, как умалишенный, молил, проклинал, и я обратил внимание на одну странность: в бреду он говорил не по-голландски, а исключительно на кафрских наречиях, в основном на сесото, который знал с детства. Я ждал упоминания зеленой антилопы, но, к моему облегчению, эти слова ни разу не прозвучали. Понять, чего именно он боится, было невозможно, однако ужас его не отпускал: тело трепетало с головы до пят, а в глаза я просто не осмеливался заглянуть.
В конце концов я оставил Эндрю на больничной постели: он был слаб, как котенок, но лихорадка прошла, и сознание прояснилось. Он сделался прежним добрым парнем, рассыпался в извинениях и благодарностях. А потому я с чистой совестью послал в деревню за своим снаряжением и возвратился в Ранд.