– Черт-те что! Я уже всюду, где могла, искала. Ума не приложу, где еще его искать. Я помню, что он долго лежал в маминой шкатулке среди других старых бумаг. Я его так ясно себе представляю – коричневая папка, а в ней несколько больших желтоватых листов с планами отдельных частей. Но это было давно, куда же он делся потом? Куда я могла его перепрятать?
Она резко остановилась перед античным бюро орехового дерева, в котором хранились всякие нужные и ненужные документы, накопившиеся за долгую жизнь Отто, и принялась перебирать аккуратно перевязанные разноцветными тесемками связки старых писем, банковских счетов и контрактов. Отто дважды ударил лапой в рельс: он терпеть не мог, когда рылись в его бумагах – нужно было срочно вызывать Габриэлу. Та немедленно возникла на пороге с чашкой супа на подносе, – наверно, стояла под дверью и ждала удобного момента, чтобы ворваться.
– А вот и наш супчик! – радостно объявила она и, не глядя на Инге, быстрым шагом направилась к креслу Отто. – Замечательный супчик, именно такой, как мы любим!
Инге с треском закрыла выдвинутые ящики комода и невидящими глазами уставилась на ловкие руки Габриэлы, повязывающей салфетку под подбородком Отто. Предоставив Габриэле готовить его к приему пищи, что стало теперь для него непростой процедурой, Отто продолжал напряженно следить за дочерью – что-то неуловимое в ее поведении тревожило его. Она секунду постояла задумчиво прикусив губу, потом тряхнула волосами и сказала то ли ему, то ли себе самой, то ли фрау Штрайх:
– Ничего не поделаешь, придется ехать в Байерхоф!
«Зачем?» – сердито отстучал Отто, хотя он прекрасно знал, зачем ездят в Байерхоф.
– В Управление по Охране Памятников. Там можно получить новую копию плана.
При упоминании Управления по Охране Памятников Отто пришел в ярость и, расплескивая по скатерти аппетитный супчик Габриэлы, принялся сбрасывать с обеденного столика все, до чего мог дотянуться – вилку, ложку, нож, солонку и плетеную хлебницу с хлебом. Некоторое время Инге молча следила, как фрау Штрайх, обиженно поджав губы, поднимает и кладет на стол сброшенные предметы, которые Отто тут же сбрасывает обратно.
– В чем дело, папа? – наконец спросила она.
«Что за горячка? Чего вдруг тебе срочно понадобился план?»
– Хочу кое-что отремонтировать и перестроить.
«Ты что, получила наследство? Интересно, от кого?»
– Почему именно наследство? Есть другие способы получить деньги на ремонт памятника архитектуры.
«С какой стати кто-то даст тебе деньги на ремонт твоего памятника?»
– Есть фонды, которые дают на это деньги, если я обязуюсь после ремонта открыть замок для публики.
Если бы Отто мог взреветь, он бы взревел. Если бы он мог вскочить и стукнуть по столу кулаком, он бы вскочил и стукнул по столу кулаком. Но ничего этого он не мог. Единственное, что ему оставалось, это сбросить со стола фарфоровую чашку с замечательным протертым супом из зеленого горошка, что он и сделал. Габриэла ахнула и закрыла лицо руками. Отто на мгновение стало ее жалко, но сейчас ему было не до нее, тем более что с закрытым лицом она выглядела куда лучше, чем с открытым. Поэтому он оставил ее стоять, как она стояла, и заколотил в рельс со всей яростью, на которую был способен:
«Запрещаю! Запрещаю! Запрещаю!»
В ответ Инге повернулась и молча пошла к двери. Отто заколотил еще громче:
«Вернись! Не смей уходить!» Но она, конечно, и не подумала вернуться – она открыла входную дверь и сказала с порога:
– Не стоит так горячиться, Отто, ты все равно ничего не можешь мне запретить. А мне придется на это пойти, как мне это ни противно, потому что я не вижу другого способа заработать хоть еще немного денег.
«К черту деньги!» – отстучал он, краем глаза следя, как Габриэла отняла руки от лица, взяла тряпку и начала вытирать пол.
– Поверь, папа, у меня больше нет сил бороться за каждый пфенниг, чтобы сводить концы с концами в этом проклятом замке, – тихо сказала Инге и ушла.
Глядя, как за ней закрывается тяжелая дубовая дверь, Отто откинул голову на спинку кресла и громко заскулил. Ему было жаль себя, потому что он не хотел быть ей в тягость, ему было жаль ее, потому что он был ей в тягость, но сейчас ему было особенно жаль замечательный протертый суп из зеленого горошка, который он расплескал по полу без всякой пользы.
Инге
– Итак, в путь! Труба трубит! – пропела Инге, затягивая ремень пассажирского сиденья.
Пока Ури давал последние инструкции Клаусу, Ральф сделал очередную отчаянную попытку протиснуться в кабину, а когда она не удалась, решительно растянулся на асфальте прямо под колесами, всем своим видом давая понять, чтобы они и не помышляли уехать без него.
– Что будем с ним делать? – спросил Ури, – с собой, что ли, возьмем?
– Ни за что! – твердо сказала Инге. – Мы едем далеко и по делу.
Ури сел за руль и начал затягивать ремень:
– Так что, переехать его? Ты же знаешь, я давно мечтаю.
Инге задумчиво разглядывала содержимое своей дорожной сумки:
– Может, и не переехать, но уж обмануть его точно придется, – она вынула из сумки бархатную комнатную туфельку и скомандовала:
– Клаус, открой ворота! А только мы выедем, тут же закрой!
Как только Клаус развел в стороны тяжелые створки ворот, Инге размахнулась, изо всех сил швырнула туфельку прочь от машины и крикнула:
– Ральф, аппорт!
Ральф метнулся за туфелькой, Ури нажал на газ, фургон рванул с места, сходу проскочил через мост и затормозил над самым обрывом. Инге посмотрела назад: Ральф с туфелькой в зубах тщетно пытался прорваться в щель между сходящимися створками ворот. Инге откинулась на спинку сиденья и залилась счастливым детским смехом:
– Мы свободны! Свободны! Я ведь не верила, что мне когда-нибудь удастся вырваться! На целых два дня!
Сзади за закрытыми воротами Ральф зашелся протяжным обиженным лаем.
– Поехали скорей! – сказала Инге. – Пока я его не пожалела.
– А туфелька как же? Она ведь тебе нужна.
– Туфельку мы оставим Ральфу для утешения. Тем более что он все равно ее не отдаст.
Ури, осторожно маневрируя скоростями, разворачивал фургон на краю обрыва:
– Жалко, красивые были туфельки. Очень тебе шли.
– Чем не пожертвуешь ради нескольких мгновений свободы!
– Кстати, дорого тебе вся эта затея обошлась? – полюбопытствовал Ури, выводя, наконец, фургон на дорогу.
– Дешевле, чем я предполагала. И фрау Штрайх, и Клаус согласились взять меньше денег при условии, что я дам им обоим отгул в День Охотника. На этот раз он выпадает на середину недели.
– Господи, неужто опять праздник? Скоро?
– Где-то в конце месяца.
– Сколько у вас тут праздников, уму непостижимо! – то ли восхитился, то ли возмутился Ури. – Можно подумать, что в будний день вам что-то мешает есть сосиски и пить пиво!
– Праздники в нашей глуши – главное средство от скуки. А не то люди бы тут совсем посходили с ума. Я их очень понимаю, я сама иногда готова сойти с ума.
Когда они выехали на скоростное шоссе, ведущее на северо-восток к Байерхофу, солнце уже почти зашло. Подсвеченная розовым сиянием заката асфальтовая лента дороги плавными извивами спускалась в усеянную пестрой россыпью деревушек долину Рейна. Им повезло: надоедливый холодный дождь утром прекратился, и появилась надежда, что начинается короткое, но прекрасное бабье лето. Инге открыла большую карту Германии и расправила ее у себя на коленях:
– Ехать часа три, а то и больше, – она опять беспричинно засмеялась. – Я уже и забыла, какое это счастье – мчаться по шоссе далеко-далеко – это почти как лететь.
– А ты любила летать? – сквозь зубы спросил Ури.
– Очень, – ответила Инге, невольно отмечая напряженность его голоса. Она мельком подумала, что он ревнует ее к прошлому, и эгоистично порадовалась этой ревности. Пусть ревнует, пусть подозревает, пусть что угодно думает и делает, только бы это удержало его возле нее подольше.
– А почему? – спросил он. – Чего там хорошего: висишь между небом и землей, а пассажиры капризничают, один требует воды, другой – виски.
– Бог с ними, с пассажирами, они не в счет. Полеты как наркотик: когда втягиваешься, то становится невозможно без них жить. В полете есть нечто особенное – ты оставляешь привычную жизнь далеко внизу и забываешь о ней, выключаешь ее, как телевизор. И начинаешь новую страницу. И так каждый раз.
– И много таких страниц ты накопила за эти годы?
Сейчас в его голосе звучала уже не скрытая, а откровенная ревность, и острое предчувствие, что он сейчас вернется к разговору о Карле, кольнуло Инге за какую-то долю секунды до того, как он спросил:
– Ведь своего Карла ты тоже встретила в самолете?
Она повернулась и поглядела на Ури, но увидела только его профиль: он неотрывно смотрел на медленно вращающуюся вокруг шоссе зелено-розовую панораму, в которой невысокие холмы с торчащими то тут, то там островерхими крышами церквей плавно переходили в просторные, окаймленные лесом луга. Инге легко коснулась ладонью его лежащих на руле пальцев, но они в ответ не дрогнули приветственно, а неприязненно напряглись. Она подумала, что не стоит портить из-за Карла с таким трудом организованное и так прекрасно начавшееся путешествие. Лучше всего принять вызов Ури и рассказать ему что-нибудь о Карле. Нужно только быстро решить, что именно.
– Послушай, – начала она осторожно, готовая к любой враждебной реакции Ури. – Какой смысл каждый раз выскакивать на меня с очередным разоблачительным вопросом и тут же убегать в кусты, не желая слышать ответ? Ты должен решить для себя, хочешь ты узнать что-нибудь о Карле или не хочешь.
Ури молчал, явно задетый ее проницательностью.
– Ладно, – продолжила Инге немного погодя. – Будем считать твое молчание положительным ответом. Карл сыграл в моей жизни слишком большую роль, чтобы делать вид, будто его вовсе не было. Так что слушай.
Ты прав: я действительно познакомилась с Карлом в самолете. Я до этого уже три года летала на «Люфтганзе», и мне над