Расставшись с Инге, Ури отправился искать кафе «Селина». Несмотря на то, что день был рабочий, а не выходной, вокруг было людно и празднично. Крутая узкая улица, по которой он шел, спускалась к реке полукруглыми каменными ступенями, которые время от времени прерывались овальными площадками, отороченными цветочными бордюрами. На каждой площадке в том ее крыле, которое нависало над рекой, был построен невысокий деревянный помост, и на каждом помосте выступал перед проходящей мимо публикой маленький камерный оркестр, или квартет, или трио. Глядя на усердных оркестрантов, красочно одетых в средневековые национальные костюмы различных немецких земель, Ури, как когда-то на деревенском празднике, перестал вдруг верить в реальность происходящего и почувствовал себя зрителем в огромном театральном зале, раскинувшемся под крышей неба.
Все вокруг было декорацией – и пасторально вьющаяся среди деревьев река, и старинные дома, грациозно сбегающие к реке по склону холма, и сам этот холм, увенчанный неправдоподобной стрельчатой ракетой рвущегося ввысь собора. А расфуфыренные любители искусства, снующие вверх и вниз между собором и рекой, были просто статистами в этом многокрасочном, коллективно задуманном спектакле. Оставалось только удивляться, как народ со столь развитым чувством прекрасного мог наворотить столько зла за короткий промежуток времени от начала до конца Третьего Рейха. Ури с удивлением обнаружил, что он этому удивляется, за что его бы заслуженно осудили все его одноклассники из тель-авивской гимназии «Герцлия», которые точно знали, что удивляться тут нечему. А может, они правы и этому склонному к театральности народу неважно, в каком спектакле быть статистом, лишь бы ему выдали костюмы и выпустили на сцену?
Этим вопросом он с ходу огорошил Вильму и Доротею, которые ожидали его в кафе «Селина», симметрично склоняясь над белым кофейным сервизом, художественно рассеянным по черному мраморному столику. Ури подсел к их столику, отказался от кофе и огляделся: что-что, а уж кафе «Селина» точно было декорацией, скорее даже не оперной, а опереточной. Наслаждаясь тем, что он чужеродным джинсовым пятном вклинивается в черно-белую абстрактную панораму кафе, Ури высказал вслух свою гипотезу о статистах. Разворачивая перед экзальтированными подружками свою культорологическую идею, Ури злорадно предвкушал их бурное возмущение. И точно, обе тут же заклокотали, перебивая друг друга: если бы они не дорожили его обществом, они бы немедленно прогнали его прочь за такое кощунство, забыв приличия – дружно орали они. Но наоравшись всласть, они его не прогнали, а, напротив, подхватили с двух сторон под руки и поволокли осматривать местные достопримечательности.
Пока они живописной тройкой бродили по извилистым улочкам, истоптанным ногами двадцати поколений, Ури остро чувствовал, как он во всем противопоставлен и противоположен своим спутницам, и, пропуская мимо ушей их щебет, пытался разгадать секрет их заинтересованности в нем. Учитывая их склонности, трудно было предположить, что их влечение к нему носит сексуальный характер. Зато он мог поверить, что они, как и Клаус, оказались вовлеченными в мощное электрическое поле, натянутое между ним и Инге. А уж их интерес к Инге не представлял никакой загадки: она увлекала их и как хозяйка замка, и как женщина, – о, как он их понимал! Он на миг отключился и представил себе, как они с Инге обнимались вчера ночью на брошенном на пол одеяле.
Внешний мир вдруг перестал кружиться, и в него ворвался непривычно сердитый вопрос Вильмы:
– ...бум-бум-бум-бум-ческого настроения?
Ури вернулся к действительности и огляделся: они стояли на мощенной розовым гранитом площадке, козырьком нависающей над рекой. Он сосредоточился на голосе Вильмы и медленно осознал, что она задает ему свой вопрос уже не первый раз. Он сделал вежливое лицо и виновато переспросил, что именно она там «...бум-бум-бум-бум» не понимает?
Но Вильма не успела ему ответить – из-под каменной арки, ведущей в соседнюю улочку, появилась экзотическая пара: немолодой, но моложавый мужчина с развевающимися седыми локонами и совсем юная босая девушка с очевидной примесью негритянской крови. Мужчина шагал, опираясь на черную трость с костяным набалдашником, на его узких плечах свободно, как на вешалке, болтался в такт шагам ярко-голубой бархатный пиджак, из-под которого выглядывало белое кружевное жабо. Девушка семенила рядом с ним, проворно отталкиваясь от розовых гранитных плит босыми коричневыми ступнями. Едва завидев мужчину с тростью, Доротея коротко взвизгнула и повисла у него на шее:
– Руперт, Руперт, Руперт! Как я рада! Как рада! – повторяла она счастливым голосом.
Отлепившись, наконец, от Руперта, она чуть отстранилась, уперлась обеими руками ему в грудь и окинула его любовным, но критическим взглядом:
– Худой, бледный, старый, но красивый, как всегда!
– Такой уж старый? – кокетливо спросил Руперт, чем сразу напомнил Ури одного из вечно молодящихся поклонников матери.
– Древний и прекрасный, как этот город! – восторженно прыснула Доротея и обернулась к Вильме:
– Вы ведь знакомы? Это – Руперт Вендеманн – тот самый, знаменитый.
– Ну, конечно, мы знакомы, – сказала Вильма, протягивая Руперту руку. – Мы не раз встречались на конгрессах по защите прав национальных меньшинств. Вы ведь помните меня?
– Как же, как же, – затряс седыми локонами Руперт, задерживая в ладонях руку Вильмы. – Разве вас можно забыть?
Ури почувствовал себя лишним. Стараясь не привлекать внимания, он осторожно попятился и облокотился на ограждающий площадку гранитный парапет.
– Что же вы не знакомите нас со своей очаровательной спутницей? – с нескрываемым интересом спросила Вильма. Неизвестно, догадывался ли Руперт о возможных мотивах интереса Вильмы к его шоколадной босоножке, но выхода у него не было. Он по-хозяйски обнял ее за плечи и представил:
– Это Ульрике, моя верная помощница.
Ульрике выпростала из широкого цыганского рукава коричневую веточку руки и грациозно протянула ее в сторону хищных пальцев Доротеи, скрестившихся по пути с хищными пальцами Вильмы.
– Глядя на это детское лицо, – продекламировал Руперт хорошо поставленным баритоном, – вы никогда не поверите, какой запас энергии скрывается за ним.
Вот уже больше месяца мы с Ульрике колесим из университета в университет и целые дни собираем подписи под нашей петицией. Покажи им, Ульрике!
«Интересно, а что они делают по ночам?» – с непонятной ему самому неприязнью полюбопытствовал Ури, пока бессловесная Ульрике открывала висящую у нее на плече холщевую сумку, расшитую пестрой народной вышивкой крестом. Из сумки она вытащила туго скатанный рулон бумаги и начала его разворачивать. Рулон был устроен весьма хитроумно – там, по сути, было два рулона, соединенных так, что бумага, смотанная с первого, девственно-чистого, тут же наматывалась на второй, покрытый разноцветными рядами подписей.
– Наша цель, – провозгласила Ульрике, – собрать десять тысяч подписей.
– И мы уже к ней близки! – гордо подхватил Руперт.
– А что за петиция? – встрепенулась Доротея.
– Как, вы не знаете? – изумился Руперт. – Странно, мне казалось, что все честные люди уже включились в нашу борьбу!
– В какую борьбу? – встревоженно осведомилась Вильма, явно опасаясь, что она пропустила что-то важное.
Ульрике проворно вытащила из сумки голубую листовку с портретом смуглого усатого парня в куфие:
– Это – Мухаммад Насиб, школьный учитель, высланный из Хеврона израильскими оккупационными властями. Мы требуем, чтобы ему разрешили вернуться на родину.
– А за что его выслали? – полюбопытствовала Доротея.
– Его обвиняют в том, что он во время уроков высылал своих учеников на улицы бросать камни в израильских оккупантов.
– Может, и вправду нехорошо бросать камни во время уроков? – предположила Доротея, задумчиво наматывая стеклянную прядь на стеклянный мизинец.
– Это зависит от условий! – с ученическим жаром отрубила Ульрике и ткнула шоколадным пальчиком в какую-то строчку на листовке. – Вот, почитайте, тут написано: «Угнетенные меньшинства имеют полное право на насилие».
– Ради Бога, Ульрике, только не здесь! – возмущенно перебил ее Руперт. – Эту листовку надо читать вдумчиво, а не так, стоя на одной ноге. Послушайте, тут поблизости есть очаровательное кафе – «Селина», если не ошибаюсь. Давайте пойдем туда. Не знаю, как вам, а нам с Ульрике давно пора перекусить.
– Прекрасная идея! Нам тоже надо в кафе «Селина»! – воскликнула Доротея и вдруг вспомнила про Ури. – Боже мой, мы забыли познакомить Руперта с Ури!
Она начала тревожно озираться, словно заподозрила, что Ури мог тайком от них сбежать. Обнаружив его у парапета, она позвала:
– Что вы там прячетесь, Ури? Идите сюда, мы познакомим вас с замечательным человеком.
Ясно было, что нет никакой надежды избежать знакомства с этим замечательным человеком, столь отвратно похожим на ненавистного поклонника матери. Зато можно было похулиганить всласть. Ури резко оттолкнулся от парапета, на миг взлетел в воздух и приземлился на руки прямо у босых ног Ульрике. Глядя снизу вверх на изумленно застывшие над ним лица, он отрапортовал:
– Старший лейтенант истребительной десантной бригады израильской оккупационной армии Ури Райх!
У Руперта хватило ума принять шутку за шутку: он милостиво засмеялся и скомандовал Ури «Вольно!». Все вздохнули с облегчением в надежде, что Ури сейчас встанет на ноги и конфликт можно будет считать исчерпанным. Они, бедняги, не имели никакого представления, сколько времени может простоять на руках тренированный парашютист из десантной бригады израильской оккупационной армии! Безо всякого к ним сожаления он не спеша прошелся на руках вокруг Ульрике и сокрушенно сказал:
– Моя мама всегда говорила мне, что немцы – расисты, но я ей не верил. А теперь я вижу, что она права.
После этого драматичного заявления он рывком встал на ноги и, указывая на босые коричневые ступни Ульрике, патетически произнес: