кой из него царь, смешно даже. Девяносто девять процентов совокупного живого вещества на Земле составляют растения. Они и есть истинные хозяева пяти материков. Что человек? Так, незначительный вирус. Забившись в душные комнатки, испускает углекислый газ. Завтра прилетит из космоса камешек размером с башню «Федерация» — и нет человека.
Набрал номер собственной приемной. Заставил себя говорить властно, очень спокойно. Поинтересовался у Любы, что происходит.
— Масса событий, — тихо ответила секретарша.
— Гости приехали?
— Да. Четверо. Злые. Заперлись с Алексом в его кабинете.
— Принеси им кофе.
— С какой стати? Они мне нахамили, а я им буду кофе носить?
— Прости им это.
— Как скажете.
— Простим угрюмство.
— Не поняла.
— Простим угрюмство! — процитировал Знаев. — Разве это — сокрытый двигатель его? Он весь — дитя добра и света, он весь — свободы торжество.
— Опять не поняла.
— Ничего страшного, Люба. Потом поймешь. Когда принесешь гостям кофе — скажи, что я уже еду.
Женщина помедлила.
— А вы… правда едете?
— Правда.
— Алекс сказал, что вас сегодня не будет.
— Алекс ошибся. Меня сегодня будет, Люба. И меня сегодня будет очень много. Меня будет так много, как никогда раньше. Причем с каждым новым днем меня будет все больше и больше. Личная экспансия, понимаешь?
— Нет.
Знаев испытал легкое раздражение, но потом вспомнил, что он платит своей секретарше именно за это: чтоб она почти ничего не понимала.
— Иди к гостям, — велел он. — Вари кофе.
Ехал долго. Выбрал хитрый маршрут, в объезд. По широкой дуге обогнул Москву — с северо-запада на север, потом на северо-восток. Дороги здесь были плохие, узкие, пыльные, со множеством поворотов и знаков, то ограничивающих скорость, то отменяющих ограничения, то отменяющих предыдущие отмены; да и сам банкир был плохой, в голове шумело, шея не поворачивалась, однако справлялся, обгонял вереницы грузовиков, везущих кирпич, доски, шифер, — ничего не поделаешь, разгар дачного сезона, ты построился — теперь пусть другие строятся, не одному тебе жить в удобном доме и кислородом дышать…
Когда прибыл и вытащил телефон, почувствовал себя идиотом. А вдруг не застал? Вдруг зря потерял время?
Не своим голосом произнес:
— Привет, это я.
— Привет, — сказала Алиса. Прозвучало приветливо, без тени настороженности. Знаев несколько повеселел.
— Я надеюсь, ты дома?
— А где еще быть безработной девушке?
— Спустись, пожалуйста.
— Боже мой. Ты где?
— Под твоим окном.
— Вообще-то, я еще сплю.
— Я подожду сколько надо.
Она вздохнула. Сейчас скажет: «нет», — придется утереться и уезжать к черту.
— Хорошо. Я сейчас.
Сначала появилась деловитая кошка — помедлила на щербатых ступенях, исчезла в кустах, — несколько облезлая, но вполне самодостаточная миниатюрная пантера, такие водятся только в уютных провинциальных городишках, тогда как ледяные мегаполисы — вотчина бродячих собак, печальных, заискивающих и жалких.
Бывшая сотрудница банка тоже выглядела не идеально: спортивный костюмчик, трогательно дешевенький, волосы забраны в хвост, нелепые шлепанцы — своя в доску, герла «с нашего района», на две минуты выбежала, не хватает только мусорного ведра с торчащими оттуда селедочными хребтами. Лицо серьезное, но не до конца серьезное. Пока обходила машину — смотрела в сторону. Усевшись, не стала полностью закрывать дверь — как будто приготовила путь к бегству. Как будто испугалась, что сейчас банкир рванет с места, украдет, увезет навсегда.
— Как дела? — спросил он, не поворачивая головы.
— Нормально.
— Жаров не звонит?
— Звонит, — четко ответила девушка после паузы. — Каждый день. Вчера вечером звонил… И сегодня утром — тоже.
— Ах вот как, — сказал банкир и ощутил в горле сухость. — Расскажи о нем. Что-нибудь. А то мы с ним давно не виделись.
— У него все отлично. Он наслаждается жизнью.
Банкир помолчал. Опять попробовал повернуть голову — шея не подчинилась.
— Алиса, зачем ты так со мной?
— Как?
— Жаров разбился. Сегодня ночью. Сейчас он в больнице. В тяжелом состоянии. Он не мог звонить тебе сегодня утром. Он, может, вообще никогда тебе не звонил. Или звонил, один раз, для забавы… Зачем ты меня обманывала?
— Чтобы посмотреть, как ты ревнуешь.
— Посмотрела? — Да.
— И что? Интересно было?
— Не в этом дело. Когда ты… ревновал, ты был… самим собой. Настоящим. — Теперь она говорила медленно: подбирала слова. — А не тем… в кого ты себя превратил.
— Тот, в кого я себя превратил, мне нравится. Он хороший малый. Прикольный. Правильный.
— Я рада за вас обоих.
Последняя фраза прозвучала почти враждебно. Как это у них получается, с философским любопытством подумал Знаев. Двадцать семь часов назад эта женщина стонала и покусывала мочки моих ушей, и позволяла делать с собой все, что я хотел, — а сейчас мне боязно даже дотронуться.
— Не вредничай, — попросил он.
— Зачем ты приехал?
— Позвать тебя обратно. Вернись, пожалуйста. Мне без тебя плохо. Вся жизнь к черту летит…
— Из-за меня?
— Не знаю, — искренне сказал Знаев. — Но я чувствую, что, если ты вернешься, все сразу наладится.
— Почему ты на меня не смотришь?
— Шея не крутится.
— Что случилось с Жаровым?
— Авария. Автомобильная.
— И ты, — утвердительно произнесла девушка, — тоже был в этом автомобиле.
— Нет. Меня там не было.
Она вздохнула.
— Вот именно поэтому я к тебе не вернусь. Потому что ты присвоил себе право на обман. А когда тебя обманывают другие — бесишься.
— Я больше никогда тебя не обману. Возвращайся.
— Нет.
— Объясни, почему.
Он все-таки сумел повернуться, всем телом — и тут же увидел ее глаза. Оказывается, пока он сидел к ней в профиль, рыжая сверлила взглядом его висок. А он ничего не почувствовал. Старею, что ли? Или голову отбило?
— Почему… — задумчиво повторила Алиса. — Потому что в это невозможно поверить. В нас с тобой. Ты богат, я нищая. Ты банкир, я никто. Ты поиграешь мной — потом выбросишь. Будь реалистом.
Дожил, — подумал Знаев, не сумев удержаться от горькой усмешки. — Девочка годится мне в дочери — и велит быть реалистом. Ребенок рекомендует взрослому повзрослеть.
— По-твоему, я не реалист?
— Конечно, нет! Ты не принимаешь мир таким, какой он есть. Ты не принимаешь себя таким, какой ты есть. Ты и меня не примешь… А я так не хочу…
Она протянула руку, мягким пальцем провела по царапине на его лбу. По-особенному, без намека на нежность: уважительная, но все-таки дежурная забота женщины, которая вчера с тобой спала, а сегодня решила, что хорошего — понемножку.
— Ты умная, — выдавил банкир.
— Спасибо.
— Ты должна понять, — продолжил он. — Я могу принять тебя такой, какая ты есть. Но… я не могу принять мир таким, какой он есть. Тебя принимаю… а все остальное — нет.
— А твои друзья? Твой ребенок? Твой банк? Твои родители? Их ты тоже не принимаешь?
— Друзья, банк, ребенок, родители — это я сам. А все остальное надо переделать.
— Зачем?
— Улучшить.
— А если у тебя не получится?
— Это неважно.
Она опустила глаза. Нелепый костюм ее не портил.
— Я верю тебе. Но я не верю в нас с тобой.
Она ничего не понимает, с обидой подумал Знаев. Она не понимает, что значит для взрослого серьезного мужчины — мягко сказать, занятого, — вот так приехать к той, которая только вчера сказала «нет», — чтобы попробовать отговорить.
— А в любовь ты веришь? — спросил он.
— Хороший вопрос.
— Знаю.
Алиса невесело вздохнула.
— Да. Верю. Но я не верю, что ее можно найти там… — она показала рукой куда-то вдаль, а лицом изобразила непонимание и пренебрежение. — На твоей территории. Между подвалом с золотом и магазином для войны…
Не трогай мой магазин, хотел крикнуть Знаев, однако промолчал, стиснул зубы. Снова стало его подминать самолюбие, как прошлой ночью на обочине, возле искореженного, готового полыхнуть чудо-автомобиля. Девочка хотела, теперь не хочет — с какой стати я ее уговариваю? Что это за сцена в стиле «богатые тоже плачут»? Дрянь, пошлятина, я теряю время…
Но декорации вокруг банкира неожиданно поколебались, подсвеченные набирающим силу солнцем: и дом с щербатыми стенами, и пыльный дворик, обезображенный кучами глины, и медленные аборигены, бредущие по мелким надобностям, — все стремительно приобрело положительный знак, повинуясь загадочным внутренним законам. Любовь проступила, как пот на лбу бога вечером шестого дня. Она была везде. Каждый бутылочный осколок, каждое пыльное оконное стекло, каждая кучка затвердевшего собачьего дерьмеца, каждая выцветшая тряпка, сохнущая на обвисшей веревке, каждая морщина на лицах, каждый взгляд, вроде бы скользкий и подозрительный, — содержал в себе бесконечные объемы любви.
Это можно было переделать, а можно было оставить как есть; с этим можно было воевать — либо, наоборот, капитулировать; те или иные поступки ничего бы не добавили и не убавили.
Нельзя ощутить любовь острее, нежели летним утром, в России, чуть в стороне от большого города, в тихом месте, заселенном людьми, лишенными амбиций.
— Зря я приехал, — сказал Знаев.
— Нет, — ответила рыжая. — Не зря. Но все равно уезжай.
— Я приеду еще раз.
Он придал фразе утвердительный тон. Поставил перед фактом.
— Приезжай, если хочешь, — сказала Алиса, мирно, но отстраненно. И вопросительно улыбнулась: — Я пойду?
Банкир промолчал, специально. Девушка издала трудноопределяемый звук, гибрид печального вздоха и усмешки, чуть ли не снисходительной. Выбралась из миллионерского экипажа и зашагала к дому. Обернулась, махнула рукой. Прощально, однако и ободряюще.
Умница, — подумал Знаев. — Все-таки оставила мне шанс. Полуфразой, полужестом.
Если бы я был ею, я поступил бы так же.