На все про все уходит час. Наконец грабли скребут металлическими ногтями по коричневой мокрой грязи. Я встаю на колени, чтобы извлечь последние листья. Мисс Кин могла бы мной гордиться. Я наблюдаю. Застигнутые лучами солнца червяки, извиваясь, ползут в укрытие. Бледно-зеленые ростки чего-то живого пытаются пробиться сквозь листья. Прямо на моих глазах они выпрямляются навстречу солнцу. Я буквально вижу, как они растут.
Дверь гаража открывается, и папа выезжает на джипе. При виде меня папа останавливается на дорожке. Выключает двигатель и вылезает. Я поднимаюсь с колен и стряхиваю грязь с джинсов. Мои ладони покрыты волдырями, а руки уже болят от работы с граблями. Не могу сказать, сердится папа или нет. Может, ему нравится, чтобы двор перед домом утопал в дерьме.
Папа: Это же куча работы.
Я:
Папа: Куплю в магазине мешки для листьев.
Я:
Мы оба стоим, скрестив руки, и смотрим, как неокрепшие побеги пытаются вырасти в тени кустов, пожирающих дом. Солнце прячется за облаком, и я зябко ежусь. Надо было надеть толстовку. Ветер шелестит сухими листьями, цепляющимися за ветки дуба со стороны улицы. Я могу думать только о том, что оставшиеся листья опадут и мне придется продолжить работать граблями.
Папа: Смотрится гораздо лучше. Я хочу сказать, когда все чисто.
Новый порыв ветра. Листья дрожат.
Папа: Думаю, мне стоит подстричь кусты. Но тогда, естественно, будут видны ставни, а они нуждаются в покраске. Но если я покрашу эти ставни, мне придется покрасить и все остальные ставни, а отделка — тоже большая работа. А еще входная дверь.
Я:
Дерево: Тсс шур-шур читачита ш-ш-ш…
Папа поворачивается и прислушивается к звукам, идущим от дерева. Я не знаю, что делать.
Папа: И это дерево больное. Видишь, на ветках слева совсем нет почек. Не мешало бы кого-нибудь позвать взглянуть на него. Не хватает только, чтобы во время грозы оно рухнуло прямо к тебе в комнату.
Спасибо тебе, папа. Как будто у меня и без того мало проблем со сном. Проблема номер 64: ветки летающего дерева. Не надо было мне грести листья. Посмотрите, к чему это привело. Не надо было затевать ничего нового. Надо было оставаться дома. Смотреть мультики с большой миской «Чириоуз». Надо было оставаться в своей комнате. Оставаться со своими мыслями.
Папа: Похоже, стоит съездить в хозяйственный магазин. Хочешь со мной?
Хозяйственный магазин. Семь акров небритых мужчин и женщин с горящими глазами в поисках идеальной отвертки, гербицидов и грилей, работающих на вулканическом газе. Шум. Свет. Дети, бегающие по проходам с резаками, и топорами, и пилами. Люди, ругающиеся из-за цвета краски для ванной. Нет уж, спасибо.
Я мотаю головой. Поднимаю грабли и начинаю подравнивать гору опавших листьев. Волдырь лопается и оставляет на ручке граблей след как от слезы. Папа кивает и, бряцая ключами, идет к джипу. Пересмешник садится на нижнюю ветку дуба и принимается меня бранить. Я выгребаю листья из горла.
Я: Может, купишь немного семян? Семян цветов?
Наша учительница физкультуры, мисс Коннорс, учит нас играть в теннис. Теннис — единственный вид спорта, время на который, можно сказать, потрачено не совсем впустую. Баскетбол тоже можно было бы считать неплохой игрой, если бы в твои обязанности входили исключительно штрафные броски, но бо́льшую часть времени ты на площадке с еще девятью игроками, которые толкаются, и пихаются, и вообще слишком много бегают. Теннис более цивилизованный вид спорта. Играют всего два человека, если только это не игра пара на пару, в чем я никогда не участвую. Правила простые: нужно лишь каждые несколько минут переводить дух, заодно можно и позагорать.
На самом деле я научилась играть пару лет назад, когда у родителей было временное членство в фитнес-клубе. Мама записала меня на теннис, и я играла с папой, но только до тех пор, пока они не решили, что ежемесячная абонентская плата им не по карману. Поскольку я более-менее умею держать ракетку в руке, мисс Коннорс ставит меня с Николь — Богиней Качков, чтобы показать остальным, как надо играть.
Я подаю первой, хороший удар, не слишком сильный. Николь отвечает великолепным ударом слева. Какое-то время мы просто гоняем мяч через сетку. Затем мисс Коннорс свистит в свисток и объясняет дебильную систему счета в теннисе, где цифры не имеют смысла и нулевой счет вообще не принимается во внимание.
Николь подает следующей. И получает очко. Отличная подача со скоростью девяносто миль в час: прежде чем я успеваю среагировать, мяч целует корт перед линией. Мисс Коннорс говорит Николь, что та потрясающая, и Николь улыбается.
Я не улыбаюсь.
Ко второй подаче Николь я уже вполне готова и отбиваю мяч, который попадает ей чуть ниже шеи. Мисс Коннорс говорит что-то приятное мне, и Николь поправляет струны ракетки. Моя подача.
Я несколько раз подбрасываю мяч, Николь приподнимается на цыпочки. Она больше не валяет дурака. Задето ее женское самолюбие. Она не позволит победить себя убогой тихоне со странностями, которая когда-то была ее подругой. Мисс Коннорс говорит, чтобы я подавала.
Я с размаху бью по мячу, посылая его прямиком Николь в зубы, скалящиеся из-за ее сделанного на заказ фиолетового загубника. Она увертывается.
Мисс Коннорс: Ошибка при подаче!
Класс хихикает.
Зашаг. Не та нога выдвинута вперед, палец за меткой. Я делаю вторую попытку. Еще одно свидетельство цивилизованности тенниса.
Я стучу желтым мячом — раз, два, три. И кидаю его высоко вверх, словно выпускаю на волю птицу или бросаю яблоко, затем выгибаю руку, разворачиваю плечо, уменьшаю мощность удара и степень злости, но не забываю целиться. Моя ракетка живет своей собственной жизнью, сгусток энергии. Она обрушивается на мяч, тот пулей летит над сеткой. Николь не успевает даже глазом моргнуть, как мяч взрывается на корте, оставляя воронку. Он падает у нее за спиной и ударяется об ограждение с такой силой, что то обиженно дребезжит. Никто не смеется.
Ошибки при подаче нет. Я получаю очко. Тем временем Николь выигрывает, но с небольшим отрывом. Все остальные ноют и жалуются на волдыри. У меня на руках костные мозоли после уборки двора. Я достаточно крепкая, чтобы играть, и достаточно сильная, чтобы выигрывать. Может, удастся уговорить папу немного потренироваться со мной. Если я сумею хоть кого-то хоть в чем-то победить, это будет единственным славным событием реально провального года.
Прибыли ежегодники. Похоже, все понимают важность этого ритуала, кроме меня. Ты охотишься на любого человека, который кажется тебе смутно знакомым, и заставляешь писать его в твоем ежегоднике, что вы двое закадычные друзья, и вы никогда не забудете друг друга, и вообще у вас в памяти навечно останется _____ класс (заполните пробел), и он желает тебе отличного лета. С любовью.
Я вижу, как некоторые ребята просят теток из школьной столовой подписать их ежегодники. Интересно, что они пишут? «Желаю, чтобы твои куриные котлеты были всегда хорошо прожарены». Или, может, «Пусть твое желе всегда дрожит».
Чирлидеры получили нечто вроде специального разрешения стайками бродить по коридору с ручками наперевес в поисках автографов учителей и учеников. Когда они проплывают мимо меня, я чувствую, как от них тянет соревновательным душком. Они считают подписи.
Появление ежегодников бросает свет на еще одну школьную тайну: почему все популярные девочки мирятся с отвратительными привычками Тодда Райдера. Он свинья. Сальный, скользкий, с вонючим ртом и к тому же немытый, он станет достойным пополнением братства колледжа штата. Но популярные школьники весь год лижут ему задницу. Почему?
Тодд Райдер фотографирует для ежегодника.
Полистай страницы — и сразу увидишь, кто у него в фаворитах. Будь поласковей с Тоддом, и он сделает такие фотки, что модельные агентства тебе телефон оборвут. Но только попробуй обидеть его — и сразу будешь похож на эмигранта из трейлерного парка после не самого удачного дня.
Если бы я руководила средней школой, то в первый же день запретила бы подобные вещи. Я так и не разобралась в Могуществе Тодда. Он как-то щелкнул меня, когда я, в своем куцем зимнем пальто, убегала от камеры, втянув голову в плечи.
Я не собираюсь покупать ежегодник.
Лахудра постриглась почти налысо. На голове у нее словно торчащий рожками выстриженный мех. И все волосы, длиной не более полудюйма, черные — никакого ненатурального рыжего. А еще у нее новые очки, бифокалы в фиолетовой оправе, которые висят на украшенной бусинками цепочке.
Я не знаю, чем это вызвано. Может, она влюбилась? Получила развод? Выехала из родительского подвала? Все почему-то забывают, что у учителей тоже имеются родители, но они есть.
Кое-кто из ребят считает, будто она сделала это, чтобы сбивать нас с толку во время работы над итоговым сочинением. Я не уверена. У нас две темы на выбор. «Символизм в комиксах» или «Как рассказ изменил мою жизнь». Я думаю, происходит что-то другое. Я думаю, она нашла хорошего психотерапевта или, может, опубликовала роман, который писала со времен Сотворения мира. Интересно, а она будет преподавать в летней школе?
Айви сидит за моим столом в художественном классе, из узла ее волос торчат четыре цветных маркера без колпачков. Я встаю, она поворачивает голову, и — есть! — у меня на блузке радуга. Айви извиняется сто миллионов раз. Если бы на ее месте был кто-то другой, я решила бы, что это сделано нарочно. Но последние несколько недель у нас с Айви установились вроде как дружеские отношения. Не думаю, что она хотела сделать гадость.
Мистер Фримен разрешает мне выйти в туалет, где я пытаюсь отмыть пятна. Наверное, я похожа на собаку, гоняющуюся за собственным хвостом: я извиваюсь и изгибаюсь, пытаясь разглядеть в зеркале свою спину. Дверь распахивается настежь. Это Айви. Она открывает рот, но я машу на нее рукой: «Не надо больше ничего говорить. Я знаю, что ты сожалеешь. Это был несчастный случай».