ся к Войне за Независимость. Он пишет на доске: «Нет правительства без представительства». Отличный лозунг, в рифму. Жаль, что в те времена не делали стикеров на бамперы. Колонисты требовали права голоса в британском парламенте. Власти их жалобам не внимали. Здорово будет эта лекция звучать в записи. Мистер Череп приготовил выписки, все такое. Голос гладкий, как свежезаасфальтированное шоссе. Ни единой рытвины.
Вот только на пленке не останется злобного блеска в его глазах. Он то и дело зыркает на Дэвида. Если бы на меня учитель сорок восемь минут кряду смотрел убийственным взглядом, я растеклась бы в лужу растаявшего желе. Дэвид зыркает в ответ.
Кабинет администрации – лучшее место для сбора сплетен. Пока я дожидаюсь очередной лекции своей тьюторши про то, как я погано реализую свой потенциал, до меня доносится фрагмент про адвоката Петракисов. Откуда она знает, какой у меня потенциал? Потенциал чего? Пока она разоряется – бла-бла-бла, я пересчитываю точки на кафеле у нее на потолке.
Сегодня тьюторша задержалась, вот я и сижу, никем не замечаемая, на красном стуле, а секретарша как раз докладывает волонтерке из родительского комитета про историю с Петракисами. Родители Дэвида наняли большого страшного дорогущего адвоката. Он грозится засудить районный комитет по образованию, а заодно и Мистера Черепа за все на свете, от некомпетентности до нарушения гражданских прав. Дэвиду разрешено делать магнитофонные записи на уроках, чтобы задокументировать «потенциальные будущие нарушения». Секретарша явно не слишком расстроена тем, что Мистера Черепа могут вышвырнуть за дверь. Наверняка знает его лично.
Дэвид, видимо, рассказал адвокату, как на него зыркали, потому что на следующий день на задней парте установили видеокамеру. Дэвид Петракис – мой герой.
Вомбаты рулят!
Позволила Хезер уговорить себя пойти на Зимний праздник. Ей тошно сидеть одной – как, собственно, и мне. «Марты» не удостоили ее приглашения сидеть с ними. Она в отпаде, но старается этого не показать. Напялила, как положено «Марте», зеленый свитер с огромной физиономией Санта-Клауса, красные легинсы и меховые ботики. Слишком все идеально. А я на праздничные шмотки попросту забила.
Хезер мне мой подарок на Рождество отдала заранее – серьги в форме колокольчиков, которые звенят, если вертеть головой. Значит, и мне придется ей что-то дарить. Может, раздобрюсь и куплю ей подвеску с надписью «Друзья». Она из тех, кто любит такие подвески. Колокольчики она выбрала отлично. Пока выступает Директор Директор, я все время кручу головой, и звон заглушает его голос. Оркестр играет что-то неведомое. Хезер говорит: школьный совет запретил им исполнять рождественские или ханукальные песенки или мелодии Кванзы. Вместо мультикультурности у нас бескультурие.
На празднике должны огласить наше новое название и символ. Директор Директор зачитывает итоги голосования: «Пчелы» – 3. «Айсберги» – 17. «Покорители вершин» – 1. «Вомбаты» – 32. Остальные 1547 бюллетеней – другие предложения или неразборчиво.
«Вомбаты-Мерриуэзеры». Неплохо звучит. Мы вомбаты, богаты и хвостаты! Угловаты, волосаты, староваты, дурковаты. По пути к моему автобусу проходим мимо Чирлидерши Эмбер и Чирлидерши Черны. Они морщат лбы – пытаются подыскать к «вомбату» рифму. Отличная вещь – демократия.
Зимние каникулы
Занятия закончились, до Рождества два дня. Мама оставила записку: хочешь – можешь нарядить елку. Я вытаскиваю ее из подвала, ставлю на дорожке у дома, чтобы обмести от пыли и паутины. Лампочки мы с елки вообще не снимаем. Повесил игрушки – и готово дело.
Рождество – такая штука, где нужен малолетка. С мелкими справлять праздник весело. Интересно, нельзя взять штучку напрокат? Когда я была маленькой, мы покупали настоящую елку, не ложились допоздна, пили горячий шоколад и находили самые подходящие места для любимых елочных игрушек. Но когда я сообразила, что Санта- Клаус ненастоящий, мои родители, похоже, вообще отказались от волшебства. Может, не стоило им говорить, что я знаю, откуда на самом деле берутся подарки. Я разбила им сердце.
Они бы наверняка давно развелись, если бы у них не родилась я. Подозреваю, я стала для них страшным разочарованием. Не красавица, не умница, не спортсменка. Такая же, как они, – обыкновенная клуша, по уши в тайнах и вранье. Поверить не могу, что нам прикидываться до самого моего школьного выпуска. Плохо, что нельзя просто признать, что как семья мы не состоялись, продать дом, поделить деньги и жить каждому своей жизнью.
Счастливого Рождества.
Звоню Хезер, но она ушла по магазинам. Что бы сделала Хезер, если бы была здесь, а в доме не чувствовалось бы, что скоро Рождество? Прикинусь, что я Хезер. Напяливаю всякие зимние одежки, повязываю платок на голову и бух в сугроб. Как на заднем дворе здорово! Деревья и кусты обледенели, отраженный солнечный свет ярче некуда. Осталось только сделать «снежного ангела».
Дохожу до свободного участка и падаю на спину. Платок сваливается на подбородок, я машу крыльями. Запах намокшей шерстяной ткани – как в первом классе, когда идешь в школу холодным утром, а в пальцах перчаток звенят монетки на молоко. Мы тогда жили в другом доме, поменьше. Маман работала в ювелирном отделе, после уроков ждала меня дома. У Папана босс был поадекватнее, и Папан постоянно рассуждал, что надо бы купить катер. Я верила в Санта-Клауса.
Ветер колышет ветки над головой. Сердце стучит, как пожарный колокол. Платок прижался ко рту. Я его стягиваю, чтобы вдохнуть. Влага на коже замерзает. Хочется загадать желание, но я не знаю – какое. Да еще и снег попал за шиворот.
Отламываю веточки омелы, несколько сучков сосны, несу в дом. Связываю красной ниткой, ставлю на каминную полку и стол в столовой. Выходит не так красиво, как у тетки в телевизоре, но пахнет в доме уже лучше. И все равно – взять бы на пару дней ребенка напро- кат.
В Рождество дрыхнем до полудня. Маме я подарила черный свитер, папе – диск с хитами шестидесятых. Они мне – целую пачку подарочных сертификатов, телевизор в мою комнату, коньки, альбом для рисования с карандашами. Говорят: заметили, что ты все рисуешь.
Тут я едва не говорю им всю правду. На глазах слезы. Заметили, что я пытаюсь рисовать. Заметили. Пытаюсь проглотить снежный ком, застрявший в горле. Это будет непросто. Они наверняка подозревают, что я была на той вечеринке. Может, даже слышали, что это я вызвала копов. И все равно мне хочется рассказать им всю правду, когда мы сидим возле нашей искусственной елки и смотрим по видику мультфильм «Рудольф, красноносый северный олень».
Утираю глаза. Они ждут с неуверенными улыбками. Снежный ком все больше. В тот вечер, когда я прокралась домой, их там не было. Обе машины отсутствовали. Предполагалось, что я на всю ночь останусь у Рейчел – они меня не ждали, уж это точно. Я стояла под душем, пока не закончилась горячая вода, потом забралась в кровать и лежала без сна. Мама подъехала около двух утра, папа – перед самым рассветом. То есть уезжали не вместе. Чем они занимались? Мне казалось, я знаю – чем. И как им рассказать про тот вечер? С чего начать?
Рудольф уплывает на льдине. «Я сам по себе», – объявляет он. Папа смотрит на часы. Мама засовывает праздничную упаковку в мусорное ведро. Оба выходят. Я все сижу на полу с альбомом и карандашами. Даже не сказала спасибо.
Тяжкий труд
Два дня свободы, а потом родакам приходит в голову, что мне ни к чему «все каникулы валандаться дома». Буду ездить с ними на работу. Работать мне еще по возрасту рано, но им плевать. Выходные я провожу у мамы в магазине – разбираю вещи, которые принесли сдавать всякие мрачные типы. В Сиракузах хоть кто-то получил на Рождество то, что ему хотелось? Не похоже. Поскольку я несовершеннолетняя, Маман запихивает меня на склад в подвале. Мое дело – заново складывать рубашки, закалывать каждую одиннадцатью булавками. Остальные сотрудники смотрят на меня как на крота – мол, мамаша подослала за ними шпионить. Свернув несколько рубашек, я усаживаюсь и раскрываю книгу. Они облегченно вздыхают. Я одна из них. Мне тоже здесь совсем не нравится.
Мама наверняка знает, что я халявничала, но в машине ничего не говорит. Уезжаем мы, уже когда стемнело, столько у нее работы. Продажи были хреновые – к поставленной цели она даже не приблизилась. Придется кого-то уволить. Останавливаемся на светофоре. Маман закрывает глаза. Кожа у нее ровного серого цвета, как трусы, застиранные так, что скоро расползутся. Мне делается стыдно, что я сложила ей так мало рубашек.
На следующий день меня отправляют к Папану. Он продает какие-то страховки, но как и зачем – я без понятия. Он ставит для меня в кабинете карточный столик. Моя работа – запихивать календари в конверты, запечатывать, наклеивать ярлыки. Он сидит за своим столом и треплется по телефону с приятелями.
Ну и работка – можно закинуть ноги на стол. Можно поржать с друзьями по телефону. Можно выйти с приятностью пообедать. На мой взгляд, ему место в подвале, пусть складывает рубашки и помогает маме. А мое место дома – смотреть телик, дремать, может, даже сходить к Хезер в гости. К обеду я такая злая, что бурчит в животе. Папанина секретарша, когда приносит мне обед, говорит что-то приветливое, но я не отвечаю. Пронзаю взглядом Папанин затылок. Злость злость злость. Еще запечатывать миллион конвертов. Провожу языком по мерзкому липкому клапану. Разрезаю язык острым краем. Вкус крови. Вдруг в памяти всплывает ОНО, его лицо. Злость со свистом улетучивается, как воздух из проколотого шарика. Папан выходит из себя, увидев, сколько конвертов я перепачкала кровью. Говорит – мне пора к пси- хиатру.
Даже приятно вернуться в школу.
Штрафные
Снегу намело полметра, и физрой нам разрешили заниматься в помещении. В спортзале температура плюс десять, потому что «свежий воздух еще никому не мешал». Легко им говорить, в утепленных штанах.
Первое занятие в зале – баскетбол. Мисс Коннорс учит нас штрафным броскам. Я выхожу на линию, два раза стукаю мячом в пол, отправляю его в корзину. Мисс Коннорс велит повторить. И еще раз. Кидает и кидает мне мяч, а я попадаю снова и снова – шурх, шурх, шурх. Через сорок два броска рука отказывает, и я промахиваюсь. К этому времени весь класс уже собрался вокруг и глазеет. Николь прямо писает кипятком.