Мимо чапает охранник. Разглядывает восковых теток в витрине «Сирс», потом прется в обратную сторону. Даже не удостаивает меня фальшивой улыбки типа: «Ты не потерялась?» Я не пятиклашка. Он начинает третий проход, палец лежит на рации. Заложит меня? Нужно идти искать автобусную остановку.
Остаток дня я провожу в ожидании того момента, когда настанет 14:48 – это, в принципе, совсем как в школе. Решаю, что получила хороший урок, на следующий день ставлю будильник на пораньше. Вовремя просыпаюсь четыре дня подряд, четыре дня подряд сажусь в автобус, после уроков возвращаюсь домой. Хочется орать в голос. Все-таки время от времени нужно брать вы- ходной.
Разгадка шифра
Волосатая все время покупает новые сережки. Одна пара свисает до самых плеч. Другая с колокольчиками – как те, которые мне подарила на Рождество Хезер. Мне теперь свои, наверное, больше носить нельзя. Должно тут быть какое-то правило.
На уроках английского у нас Месяц Натаниэля Готорна. Бедный Натаниэль. Знает он, что тут с ним вытворяют? Мы предложение за предложением читаем «Алую букву», рвем на куски, грызем косточки.
Тут все дело в СИМВОЛИЗМЕ, говорит Волосатая. Каждое выбранное Натаниэлем слово, каждая запятая, каждый абзацный отступ – все они там не просто так, а с какой-то целью. Чтобы получить приличную оценку, нужно догадаться, что именно он пытался тут и там передать. Он что, не мог просто сказать, что имеет в виду? Или ему бы красную букву на грудь налепили? «Т» – в смысле «тупой», «Д» – в смысле «дубина»?
Вообще я зря хнычу. Бывает и интересно. Такой шифр: мы типа залезаем ему в голову и ищем ключ к его тайнам. Ну вот про это самое чувство вины. Понятно, конечно, что Эстер мучается виной, и пастор мучается тоже, но Натаниэль хочет отчетливо нам показать, как это серьезно. Если б он просто повторял: «Она испытывает чувство вины, вины, вины, вины», книжка вышла бы скучная, ее не стали бы покупать. Вот он и вставляет туда СИМВОЛЫ типа погоды, всякого там света и тени – показывает, что ощущает эта несчастная Эстер.
Я думаю: интересно, а Эстер пробовала этому типу отказать? Она такая тихая. Мы б с ней подружились. Я так и вижу: мы вместе живем в лесу, у нее на груди буква «А», а у меня – ну, может быть, «С», означает смятение, сумасшествие, страх. И стыд.
В общем, разгадывать шифры на первом уроке было весело, но потом оно как-то затянулось. Волосатая решила нас добить.
Волосатая:
– Описание дома, где в стены вделаны осколки стекла, – что это означает?
В классе гробовая тишина. Оставшаяся от осени муха гудит у холодного окна. В коридоре грохает дверца шкафчика. Волосатая сама отвечает на собственный вопрос:
– Вот вы представьте себе, как выглядит стена, в которую вставлены осколки стекла. Она… отражает? Поблескивает? Возможно, блестит в солнечную погоду. Ну, давайте, чего это я тут одна шевелю мозгами? Стекло в стене. В наше время им утыкивают тюремные стены. Готорн хочет нам показать, что этот дом – тюрьма или просто опасное место. В нем больно. Так, я просила вас найти примеры использования цвета. Кто перечислит несколько мест, где описаны цвета?
Последнее жужжание, и муха умирает.
Рейчел/Рашель, моя бывшая лучшая подруга:
– Да кому какое дело, что там означает этот цвет? Откуда вы вообще знаете, что он хотел сказать? В смысле он что, написал отдельную книгу «Символизм в моих книгах»? Если нет, значит, вы все выдумываете. Кто-то тут действительно считает, что этот Готорн сел и напихал в рассказ всяких скрытых смыслов? Рассказ он и есть рассказ.
Волосатая:
– Это Готорн, один из величайших американских писателей! У него нет ничего случайного – он гений!
Рейчел/Рашель:
– Мне казалось, нам положено высказывать собственное мнение. Мое мнение такое: читать довольно трудно, но та часть, где Эстер вляпывается, а этот святоша почти выходит сухим из воды, – ну она ничего так. А весь этот символизм вы, по-моему, придумали. Я вам не верю.
Волосатая:
– А учителю математики ты тоже говоришь, что не веришь в то, что трижды четыре – двенадцать? Ну так вот: символизм Готорна – это как таблица умножения: понял принцип – и дальше все просто.
Звенит звонок. Волосатая перекрывает дверь, чтобы дать нам домашнее задание. Сочинение про символизм, пятьсот слов о том, как искать скрытые смыслы у Готорна. В коридоре весь класс орет на Рейчел/Рашель.
Вот что бывает, если заговоришь.
Застряли
Мистер Фримен опять обвел администрацию вокруг пальца. Он написал имена всех учеников на одной стене своего кабинета, а потом сделал табличку – на столько недель, сколько осталось до конца учебного года. Раз в неделю он оценивает наши успехи и делает на стене пометку. Называет это вынужденным компромиссом.
Рядом с моим именем вопросительный знак. С деревом я застряла. Даже дошколенок сумел бы вырезать дерево получше. Я уже сбилась со счета, сколько перепортила заготовок. Мистер Фримен зарезервировал для меня все оставшиеся. Вот оно мне надо. Очень хочется попробовать что-то другое, попроще – типа спроектировать целый город или сделать копию с «Моны Лизы», но мистер Фримен ни в какую. Предлагает попробовать другой материал, я взяла ярко-красную краску, которую накладывают прямо пальцем. Краска остудила мне пальцы, а вот дереву ну никак не помогла. Деревьям.
Нашла на полке книгу с пейзажами – там куча изображений всех гребаных деревьев на свете: платан, липа, осина, ива, ель, тополь, орех, вяз, сосна, кедр. Кора, цветы, ветки, иглы, шишки. Чувствую себя прямо лесничим, но то, чего от меня ждут, у меня не получается. В последний раз мистер Фримен имел сказать про меня что-то хорошее, когда я соорудила эту фигню из индюшачьих костей.
У мистера Фримена есть и собственные проблемы. Он почти все время сидит на табуретке и таращится на новый холст. Тот весь выкрашен в один цвет: густо-синий, почти черный. Оттуда не пробивается свет и туда не проникает, а без света нет и теней. Айви спрашивает у него, что это. Мистер Фримен выходит из прострации и смотрит на нее так, будто только сейчас заметил, что по классу шастают какие-то там ученики.
Мистер Фримен:
– Это Венеция ночью, цвет души бухгалтера, отвергнутая любовь. Когда я жил в Бостоне, у меня на апельсине однажды выросла плесень точно такого цвета. Кровь имбецилов. Смущение. Неистовство. Амбарный замок изнутри, вкус железа. Отчаяние. Город, где погасли все фонари. Легкое курильщика. Волосы девочки, которая растет без малейшей надежды. Сердце главы школьного совета…
Он доходит почти до крика, но тут звенит звонок. Учителя поговаривают, что он на грани нервного срыва. По мне, у него самая светлая голова из всех, кого я знаю.
Бред в обед
В обед вообще никогда не бывает ничего хорошего. Столовка – это гигантская киностудия, где каждый день снимают отрывки из фильма «Обряды унижения подростков». И вонь в ней страшная.
Я, как всегда, сижу с Хезер, но сегодня мы сами по себе, в углу со стороны двора, а не рядом с «Мартами». Хезер села ко всей столовой спиной. Ей видно, как ветер сдувает сугробы во дворе у меня за спиной. Я чувствую, как ветер проникает сквозь стекло и заползает мне под рубашку.
Я не слишком внимательно слушаю, что там, запинаясь, бормочет Хезер, подбираясь к сути. Четыреста ртов дружно движутся и жуют, и это меня отвлекает. На заднем плане – пульсация посудомоечных машин, писклявый голос читает объявления, которые никто не слушает, – прямо осиное гнездо, рай для шершней. А я муравьишка, скрючившийся у входа, и в спину мне дует зимний ветер. Размазываю пюре поверх зеленой фасоли.
Хезер грызет хикаму и цельнозерновую булочку, а потом, добравшись до мини-морковок, сбивает меня с ног.
Хезер:
– Правда как-то неудобно. Ну, то есть как вообще такое сообщают? Неважно почему… нет, не хочется говорить. Ну я к тому, что мы в начале года как-то там сошлись, я была новенькая, никого не знала, и это было очень, очень мило с твоей стороны, но пора нам обеим признать, что мы… ну… совсем… с тобой… разные.
Разглядывает свой обезжиренный йогурт. Я пытаюсь придумать какую-нибудь гадость, что-то злое, жестокое. Не получается.
Я:
– То есть мы больше не друзья?
Хезер [улыбается ртом, но не глазами]: Ну мы на самом деле вроде как и не были друзьями, правда? Ну то есть я у тебя ни разу не ночевала и все такое. Нам нравятся разные вещи. Я модель, люблю ходить по магазинам…
Я:
– Я тоже люблю.
Хезер:
– Ты вообще ничего не любишь. Я в жизни не видела такого депрессивного человека, уж ты меня прости, с тобой жуть как тяжело, и мне кажется, тебе нужно к психиатру.
Я до этого момента, если честно, не считала Хезер своей единственной и лучшей подругой. Но теперь мне вынь да положь: дружить с ней, общаться, хихикать, сплетничать. И вот бы она еще покрасила мне ногти на ногах.
Я:
– Я единственная заговорила с тобой в первый день в школе, а теперь ты меня посылаешь, потому что у меня настроение так себе? По-моему, на то и даны друзья, чтобы помогать в трудный момент.
Хезер:
– Я знала, что ты не поймешь. Ты иногда такая странная.
Я щурюсь на стену с сердечками на другом конце столовой. Все влюбленные могут в День святого Валентина за пять долларов повесить на стену красное или розовое сердечко, где переплетаются их инициалы. Красные пятна на синем фоне выглядят непонятно как. Качки – ах, простите, спортсмены – садятся рядом с сердечками, чтобы сплетничать про новые романы. Бедная Хезер. В канцелярском не продают открыток на случай, когда ты послала свою подругу.
Я знаю, что она думает. Перед ней выбор: общаться со мной и заработать репутацию больной на голову, которая в один прекрасный день явится в школу с винтовкой, или стать «Мартой» – одной из девочек, которые хорошо учатся, делают добрые дела и отлично катаются на лыжах. А что бы выбрала я сама?
Хезер:
– Когда ты выйдешь из этого состояния «жизнь дерьмо», наверняка многие захотят с тобой дружить. Но прогуливать уроки, не ходить в школу – это, знаешь ли… А что дальше, связаться с наркоманами?