Я:
– Это ты так пытаешься сказать мне что-то хорошее?
Хезер:
– У тебя плохая репутация.
Я:
– В каком смысле?
Хезер:
– Короче, не садись больше со мной за обедом. Извини. Да, и не ешь чипсы. От них прыщики вскакивают.
Она аккуратно сминает свои обертки в бумажный шар, бросает его в мусор. А потом идет к столу, где сидят «Марты». Друзья, подвинувшись, освобождают для нее место. Проглатывают ее целиком, а она на меня даже не оглядывается. Ни разу.
Проспрягаем
Я прогуливаю, ты прогуливаешь, он, она, оно прогуливает. Мы прогуливаем, вы прогуливаете, они прогуливают. Мы все прогуливаем. По-испански мне это не сказать, потому что на испанский я сегодня не пошла. Gracias a dios. Hasta luego.[6]
Вырезаем сердечки
Когда в День святого Валентина мы выходим из автобуса, девчонка с очень светлыми волосами ударяется в слезы. «Я Люблю Тебя, Аньжела!» – написано краской на сугробе у парковки. Не знаю, чего Анджела ревет – от счастья или из-за того, что миленький ее такой безграмотный. Пупсик поджидает ее, нос у него красный. Они целуются прямо у всех на виду. С Днем святого Валентина.
Меня праздник застал врасплох. В младшей школе День святого Валентина был этакой страшилкой, потому что полагалось подарить открытки всем одноклассникам, даже тому, который заставил тебя наступить на собачью какашку. А потом мама из родительского комитета приносила розовые корзиночки с глазурью, а мы обменивались леденцами в форме сердечек с надписью: «Ты класс!» или «Будь со мной!»
В средней школе праздник ушел в подполье. Никаких вечеринок. Никаких коробок из-под обуви, залепленных красными бумажными сердечками, чтобы складывать туда магазинные открытки. Чтобы кому-то сказать, что он или она тебе нравится, приходилось во много слоев прикрываться друзьями, типа «Дженет сказала мне сказать тебе, что Стивен сказал мне, что Дуг сказал, что Кэром говорил с Эйприл, и она ему намекнула, что у брата Сары Марка есть друг по имени Тони, которому ты вроде бы нравишься. Ты как посту- пишь?».
Легче вместо зубной нити использовать колючую проволоку, чем признаться одноклассникам по средней школе, что тебе кто-то нравится.
Я в общем потоке двигаюсь к своему шкафчику. Мы все в пуховиках и жилетках, пихаемся и толкаемся, как электрические машинки на автодроме. К некоторым шкафчикам прицеплены конверты, но я о них как-то не думаю, пока не оказывается, что и к моему прицеплен тоже. На нем написано: «Мелинда». Наверняка розыгрыш. Повесили, чтобы я выставила себя дурой. Я оглядываюсь через левое плечо, потом через правое – не стоит ли где злобная компания и не указывает ли на меня пальцами. Вижу одни только затылки.
А что, если по-настоящему? От парня? Сердце замирает, потом, встрепенувшись, начинает громко стучать. Нет, не от Энди. В нем романтики ноль. Может, от Дэвида Петракиса, Партнера по Лабораторным. Он, когда думает, что я не вижу, за мной наблюдает: боится, что я снова что-нибудь сломаю или грохнусь в обморок. Иногда улыбается мне, такой тревожной улыбкой – так улыбаются собаке, которая может укусить. Нужно просто вскрыть конверт. А мне никак. Прохожу мимо шкафчика, прямо в кабинет биологии.
Мисс Кин решила в честь Дня святого Валентина заняться птицами и пчелами. Ничего полезного, понятное дело, никакой информации о том, почему от гормонов может снести башню, почему прыщи вскакивают в самое неподходящее время и как выяснить, действительно ли тебе повесили на шкафчик валентинку. Не дождешься: она просто сообщает нам сведения о птицах и пчелах. Записки о любви и неверности переходят из рук в руки – лабораторные столы превращаются в этакое Шоссе Амура. Мисс Кин рисует на доске яйцо с птенчиком внутри.
Дэвид Петракис зевает во весь рот. Я правда ему нравлюсь? Похоже, я его достала. Он боится, что я испорчу ему средний балл. С другой стороны, вроде бы все меняется. А я сама хочу ему понравиться? Грызу ноготь на большом пальце. Нет. Я хочу хоть кому-то понравиться. Хочу открытку с сердечком. Дергаю зубами край ногтя, выступает кровь. Выдавливаю капельку, получается безупречный шар, потом он скатывается вниз, ползет к ладони. Дэвид подает мне салфетку. Я зажимаю ранку. Белая бумажная ткань растворяется – ее заливает кровь. Мне не больно. Больно от другого – от улыбочек, которые воробушками порхают по классу, от раскрасневшихся щек.
Открываю тетрадку, пишу Дэвиду: «Спасибо!» Пододвигаю к нему. Он сглатывает, кадык скатывается к самому основанию шеи, возвращается на место. Пишет в ответ: «Не за что». И что дальше? Сжимаю салфетку покрепче, чтобы сосредоточиться. У мисс Кин на доске птенчик вылупляется из яйца. Я рисую мисс Кин в виде малиновки. Дэвид улыбается. Подрисовывает ветку ей под ноги, пододвигает мне тетрадку обратно. Я пытаюсь соединить ветку с деревом. Выглядит неплохо – лучше всего, что я до сих пор изображала на рисовании. Звенит звонок, рука Дэвида, когда он складывает учебники, соприкасается с моей. Я срываюсь с места. Страшно на него посмотреть. А вдруг он думает, что я уже прочитала его открытку и возненавидела его всем сердцем – поэтому ничего и не сказала? Но я не могу ничего сказать, ведь открытка может оказаться розыгрышем, или она от другого молчаливого наблюдателя, слившегося с рядом шкафчиков и дверей.
Мой шкафчик. Открытка на месте, белый квадратик надежды, на нем мое имя. Я снимаю конверт, вскрываю. Что-то падает к ногам. На открытке два плюшевых пусечки-медвежонка лопают мед из одного горшка. Заглядываю внутрь. «Спасибо за понимание. Ты такая милая!» Подписано красным: «Удачи!!! Хезер».
Наклоняюсь посмотреть, что выпало из конверта. Подвеска с надписью «Друзья», которую я в припадке безумия подарила Хезер на Рождество. Дура дура дура. Надо же быть такой дурой! Слышу внутри треск, ребра рушатся в легкие, теперь не вздохнуть. Ковыляю по коридору, потом еще по коридору, еще по коридору, пока не оказываюсь у своей двери, не проскальзываю внутрь, не запираюсь, даже не потрудившись включить свет, просто падаю вниз со склона долго-долго, на самое дно своего коричневого кресла, где можно впиться зубами в мягкую белую кожу на запястье и заплакать как дуреха – а я и есть дуреха. Раскачиваюсь, колочусь головой о стену из шлакоблоков. В позабытый праздник я вдруг увидела все ножи, которые торчат из тела, все порезы. Никакой тебе Рейчел, никакой Хезер, даже никакого глупого придурковатого мальчишки, которому, может, могла бы понравиться та девчонка, что, я знаю, живет у меня внутри.
Богоматерь зала ожидания
Больницу Богоматери Утешения я обнаружила по чистой случайности. Заснула в автобусе, проехала мимо торгового центра. А чего, можно зайти. Может, научусь основам медицины, порадую Дэвида.
Место ничего себе, но не без дури. Почти на каждом этаже залы ожидания. Не хочется привлекать к себе внимания, я иду все дальше, то и дело поглядываю на часы, притворяюсь, что я здесь по делу. Боюсь, что меня застукают, но у всех вокруг есть заботы поважнее. Больница – самое то место, чтобы стать невидимой, а еда в столовой вкуснее, чем в школе.
Самый страшный зал ожидания – на этаже для инфарктников. Толпа серолицых женщин, которые крутят на пальцах обручальные кольца и вглядываются в двери – не выйдет ли знакомый врач. Одна женщина рыдает в голос, и плевать ей, что куча незнакомцев видит сопли у нее под носом, что слышно ее от самого лифта. Иногда рыдания почти срываются в крик. Меня перетряхивает. Подхватываю пару номеров журнала «Пипл» и делаю ноги.
В родильном отделении опасно, потому что здесь все счастливы. Задают мне вопросы: кого я жду, скоро ли роды, кто рожает – мама, сестра? Если бы я хотела, чтобы мне задавали вопросы, пошла бы в школу. Отвечаю, что должна позвонить отцу, и сматываюсь.
Столовая классная. Огромная. Полно народу в белых халатах, на вид все умные, с пейджерами. Я всегда думала, что доктора едят только здоровую пищу, но эти уминают фастфуд почем зря. Большие порции начос, чизбургеры размером с тарелку, вишневый пирог, чипсы – все такое полезное. У подноса с рыбой на пару с луком стоит одинокая раздатчица по имени Лола. Мне ее становится жаль, я беру рыбу. А еще тарелку картофельного пюре с мясным соусом и йогурт. Нахожу местечко рядом с целым столом серьезных хмурых седоволосых дядек, которые обмениваются такими длинными словами, что я боюсь, как бы они не подавились. Видно, что на работе. Приятно сидеть рядом с людьми, которые знают свое дело.
После обеда забредаю на пятый этаж, в операционное крыло для взрослых, где дожидающиеся родственники пялятся в телевизор. Сажусь там, откуда видно сестринский пост, а за ним парочку палат. А неплохо тут болеть. Вид у врачей и сестер толковый, и все же они иногда улыбаются.
Сотрудник прачечной толкает огромную тележку с зелеными больничными халатами (из-под таких видно всю попу, если не обдергивать) в сторону кладовой. Иду следом. Спросят – я к питьевому фонтанчику. Никто ничего не спрашивает. Беру один халат. Хочется его надеть, заползти под бугристое белое одеяло и белую простыню в одной из этих высоких кроватей и заснуть. Дома мне спать все труднее. Быстро ли сестры сообразят, что я к ним просто вломилась? Дадут мне передохнуть несколько дней?
По коридору едет каталка, ее толкает высокий мускулистый мужик. Рядом с каталкой идет женщина, медсестра. Понятия не имею, что там с пациентом, но глаза у него закрыты, сквозь бинт на шее проступает тонкая полоска крови.
Кладу халат на место. Я же здорова. А тут настоящие больные – сразу видно, что они болеют. Иду к лифту. Сейчас подъедет автобус.
Битва титанов
У нас встреча с Директором Директором. Кто-то обратил внимание на то, что я пропускаю занятия. И не говорю. Решили, что я не преступница, а больная на голову, поэтому тьюторшу пригласили тоже.
Маман кривит рот – удерживает слова, которые не хочет произносить при посторонних. Папан все поглядывает на пейджер в надежде, что ему позвонят.