. Иногда бедняки забирают их на еду, но по большей части они просто истлевают, и потом шкура ленточками свисает с костей. Едем к западу, в большой город.
– Хорошо у тебя получился это кубистический набросок, – говорит он.
Я не знаю, что ответить. На обочине сбитая собака. Без ошейника.
– Я вижу, что ты растешь. И учишься, хотя пока этого не понимаешь.
Я:
– Я вообще ничего не понимаю. Получается какая-то фигня.
Мистер Фримен включает поворотник, смотрит в зеркало заднего вида, перестраивается влево, обгоняет цистерну с пивом.
– Не суди себя слишком строго. В искусстве все учатся на своих ошибках.
Он возвращается в правую полосу.
Я смотрю в боковое зеркало, как цистерна исчезает в метели. Мелькает мысль – слишком он быстро едет, в снегопад-то, впрочем, машина тяжелая, ее не занесет. Носки промокли – снег, набившийся в кроссовки, растаял.
Я:
– Ну, может, но вы говорите, что в искусство нужно вкладывать чувства. Я вообще не понимаю, как это. Что там я должна чувствовать.
Резко зажимаю себе рот ладонью. Это я чего вообще?
Мистер Фримен:
– Да, без чувств получается шоколадный торт без сахара. От него тошнит. – Запихивает палец себе в горло. – В следующий раз, когда будешь рисовать дерево, не думай про деревья. Думай про любовь, а можно про ненависть, радость, ярость – главное, чтобы что-то чувствовать, чтобы ладони потели и пальцы на ногах скрючивались. Сосредоточься на своих чувствах. Если не выражать свои чувства, будешь умирать по кусочку. Ты не поверишь, сколько вокруг взрослых, которые внутри уже мертвые – тащатся по жизни, понятия не имея, кто они такие, ждут только инфаркта, рака или грузовика, чтобы их прикончили. Лично я не знаю ничего печальнее.
Съезд. Мистер Фримен останавливается в его конце у светофора. Рядом с ливневкой скорчилось что-то мелкое, пушистое, неживое. Я жую заусенец на пальце. В середине квартала сияет вывеска «Эфферта».
– Вон туда, – говорю я. – Высадите меня, пожалуйста, у входа.
Мы сидим некоторое время, другую сторону улицы не видно сквозь снегопад, в колонках поет одинокая виолончель.
– Это, спасибо, – говорю я.
– Не за что, – отвечает он. – Захочешь поговорить – знаешь, где меня искать.
Отстегиваю ремень, открываю дверцу.
– Мелинда, – говорит мистер Фримен. В кабину залетают хлопья снега, тают на торпеде. – Ты хорошая девочка. Мне кажется, тебе есть что сказать. Я с удовольствием выслушаю.
Я захлопываю дверь.
Кривые зеркала
Подхожу к кабинету директора, секретарша говорит, что мама разговаривает по телефону. Ну и ладно. Без нее мне проще будет подыскать себе джинсы. Иду в отдел «Для юных девушек». (Одна из причин, почему они ничего не зарабатывают. Кому охота называться юной девушкой?)
Мне нужен десятый размер, как бы гнусно ни было в этом признаваться. А у меня все восьмого или еще меньше. Смотрю на свои ступни-лодки и здоровенные лодыжки. Вроде бы в этом возрасте девочкам уже не положено расти.
Когда я была в шестом классе, мама накупила мне книжек про пубертат и подростковый возраст, чтобы я заценила, какие «прекрасные», «естественные» и «изумительные» превращения меня ждут. Хрень полная. Вот что это на самом деле. Маман постоянно ноет, что у нее волосы седеют, попа обвисла, появились морщины, а я тут радуйся, что у меня рожа в прыщах, волосы повсюду и ноги вырастают на размер за ночь. Правда хрень.
Меряю всякое разное и понимаю, что все это гадость. У «Эфферта» своя ниша на рынке: совершенно не модная одежда. Такая, какую бабушка дарит тебе на день рождения. Кладбище моды. Ладно, найди хоть по размеру, говорю я себе. Одну пару – и хватит. Озираюсь. Мамы нет. Тащу три пары наименее противных джинсов в примерочную. Я тут единственная что-то примеряю. Первая пара совсем мала – даже на попу не налезает. Вторую можно и не пробовать – она еще меньше. Третья огромная. Как раз то, что нужно.
Выползаю к трюмо. Если сверху напялить толстовку побольше, так и не скажешь, что джинсы из «Эфферта». Мамы все нет. Поправляю зеркало, чтобы видеть отражения отражений, длинные шеренги меня в новых джинсах. Заправляю волосы за уши. Нужно было вымыть голову. Лицо чумазое. Приближаю его к зеркалу. Оттуда на меня смотрят глаза, еще глаза, еще глаза. Я что, где-то там? Тысячи глаз моргают. Без косметики. Вокруг темные круги. Подтягиваю боковые створки поближе, складываюсь внутри зеркала – оставшаяся часть магазина перестает существовать.
Мое лицо – набросок Пикассо, тело разрезано на аккуратные кубики. Я однажды видела фильм, там у женщины был ожог восьмидесяти процентов тела, пришлось смывать отмершую кожу. Ее всю забинтовали, напичкали наркотиками и стали ждать, когда вырастет новая кожа. Как бы пришили эту кожу заново.
Прижимаюсь искусанными губами к стеклу. Оттуда вылезают тысячи кровоточащих губ в корках. Каково ходить в новенькой коже? Та женщина как: чувствовала абсолютно все, будто младенец, или ничего, ведь нервные окончания-то загнулись – ты будто в кожаном мешке? Выдыхаю, рот скрывается в дымке. Кажется, что кожа на мне сгорела. Бреду от одного тернового куста к другому: Маман и Папан, которые терпеть не могут друг друга, Рейчел, которая терпеть не может меня, школа, выплюнувшая меня, как отрыжку. И Хезер.
Нужно просто продержаться, пока вырастет новая кожа. Мистер Фримен считает, я должна отыскать свои чувства. Да чего их отыскивать? Они едят меня заживо – такие паразиты: мысли, ошибки, стыд. Я плотно закрываю глаза. Джинсы нужного размера – неплохо для начала. Не прятаться в кладовку, ходить на все уроки. Стать нормальной. Забыть все остальное.
Проростки
На биологии мы закончили тему «Растения». Мисс Кин крайне прозрачно намекает, что контрольная будет в основном про семена. Я сажусь учить.
Как семена попадают в землю: это на самом деле прикольно. Некоторые растения выплевывают семена на ветер. У других они вкусные, чтобы их ели птицы, а потом какали на проезжающие машины. Растения производят семена с большим запасом, потому что знают: жизнь совсем не идеальна, не все семена выживут. Умная мысль, если вдуматься. Люди раньше тоже так поступали – рожали по двенадцать-пятнадцать детей, зная заранее, что некоторые умрут, некоторые вырастут сволочами, но окажется среди них и парочка честных трудолюбивых крестьян. Умеющих сажать семена.
Что нужно семенам, чтобы они проросли: сами по себе семена бестолковые. Если посадить семя слишком глубоко, оно к нужному моменту не прогреется. Слишком близко к поверхности – его склюет какая-нибудь ворона. Слишком влажно – семя заплесневеет. Слишком сухо – не проклюнется. А если даже и прорастет, его могут задушить сорняки, выкопать собака, смять мяч, задушить автомобильный выхлоп.
Вообще удивительно, что хоть сколько-то выживает.
Как растут растения: быстро. По большей части растут вовсю и умирают молодыми. У людей срок жизни семьдесят лет, у фасоли – четыре месяца, максимум пять. Как только новорожденный росточек вылезает из земли, из него проклевываются листочки, чтобы поглощать солнечный свет. Потом растение спит, ест, принимает солнечные ванны, пока не дорастет до цветения – растение-подросток. Это сложное время для розы, циннии или маргаритки, потому что являются люди с ножницами и отхватывают самое красивое. Но растения молодцы. Срезал розу – вырастает новая. Она должна расцвести, чтобы созрели семена.
Спорим, справлюсь я с этой контрольной.
Cпецифическое изгнание
Поскольку теперь у меня ни одного друга во всей вселенной, я в столовой использую новую тактику. Во-первых, не стою в очереди на раздачу, чтобы избежать этого противного момента, когда входишь в зал, а там все головы поднимаются и оценивают тебя: друг, враг, неудачник.
Приношу еду с собой. Пришлось написать маме записку, чтобы она мне купила бумажных пакетов, колбасы со специями и порционный яблочный соус. Ее записка обрадовала. Она притащила с работы целую кучу всякого фастфуда. Может, пора мне уже и заговорить с Ними, ну хоть понемножку. Только вдруг я скажу что-то не то?
Специфическая я девушка.
Пытаюсь читать, пока ем в одиночестве, но между глазами и страницей колышется шум, сквозь него не видно. Принимаюсь наблюдать. Типа я ученый, смотрю снаружи внутрь – мисс Кин рассказывала, что когда-то так наблюдала за крысами, потерявшимися в лабиринте.
«Марты» отнюдь не выглядят потерянными. Сидят своей стаей, на бывшем моем месте новенькая – десятиклассница, недавно приехавшая из Орегона. На ней опасное количество полиэстера. С этим ей нужно что-то делать. Они грызут морковные палочки и оливки, мажут паштетом крекеры из твердой пшеницы, делятся друг с другом козьим сыром. Мег-Эмили-Хезер пьют клюквенно-абрикосовый сок. Жаль, мне не прикупить долю в компании по производству соков – тренд возникает прямо у меня на глазах.
Они что, про меня говорят? Ржут не переставая, это уж точно. Сжимаю сэндвич покрепче, на рубашку плюхается горчица. А может, они планируют очередное Начинание. Послать по почте снежки детям Техаса, где не бывает снега. Связать из козьей пряжи одеяла для остриженных овец. Представляю себе, какой будет Хезер через десять лет – плюс двое детей и тридцать кило. Становится легче.
Рейчел/Рашель присаживается на кончик моего стола с Ханой, которая приехала по обмену из Египта. Рейчел/Рашель экспериментирует с исламом. На голове платок, штаны как в гареме, из буро-красной марли. Глаза подведены черным, толстой полосой. Кажется, бросает на меня взгляд, но, может, мне показалось. На Хане джинсы и футболка из ГЭПа. Едят они хумус и питу, болтают по-французски.
Среди счастливых подростков раскиданы неудачники вроде меня – черносливины в школьной овсянке. Но у других таких достаточно прав, чтобы сидеть с другими неудачниками. Только я сижу одна, под яркой неоновой вывеской: «Полная безнадежная неудачница, приболевшая на голову. Не подходить. Не кормить».