Мисс Кин пишет на доске: «Доминантный/рецессивный». Смотрю в тетрадку Дэвида. Он рисует фамильное древо. Цвет волос ему достался по отцовской линии, глаз – по материнской. Я тоже рисую фамильное древо. Фамильный пень. Нас не так много. Я и имена-то едва помню. Дядя Джим, дядя Томас, тетя Мэри, тетя Кэти – есть еще одна тетка, совсем рецессивная. Дорецессировалась до самого Перу. Кажется, глаза у меня от нее. Ген «а оно мне надо» у меня от Папана, а «я об этом завтра подумаю» – от Маман.
Мисс Кин говорит, что завтра будет проверочная. Зря я на уроке хлопала ушами. Жаль, что меня не удочерили. Жаль, что Дэвид постоянно вздыхает, когда я спрашиваю, можно ли списать его конспект.
ЕЩЕ ДЕСЯТЬ ПУНКТОВ, ПО КОТОРЫМ ВАМ ВРУТ В СТАРШЕЙ ШКОЛЕ
1. Алгебра вам пригодится во взрослой жизни.
2. Ездить в школу за рулем на своей машине – привилегия, которую могут отнять.
3. Учащиеся не имеют права покидать территорию школы в обеденный перерыв.
4. Новые учебники привезут со дня на день.
5. При поступлении в университет важны не только ваши баллы.
6. За соблюдением дресс-кода строго следят.
7. Мы скоро разберемся, как отключают отопление.
8. Наши автобусы водят высокопрофессиональные водители.
9. Летняя школа совершенно нормальная вещь.
10. Мы готовы выслушать, что вы хотите сказать.
Жизнь шпионки
Рейчел/Рашель окончательно свихнулась. С дуба рухнула. Сходила в кино с Гадом Энди и своими иностранными друзьями, а теперь ходит за ним хвостом и пыхтит, как бишон-фризе. Ее подружку Грету-Ингрид он вообще завязал вокруг шеи, как белый шарфик. Спорим, что, когда он плюется, Рейчел/Рашель ловит плевок в чашечку и бережно хранит.
Перед началом урока мистера Стетмана Рейчел/Рашель и еще какая-то дурында треплются про свиданку в кино. Меня тошнит. Рейчел/Рашель такая: «а Энди то», «а Энди се». Даже и не скрывается. Я стараюсь не слушать ее дурацкое астматическое хихиканье и делаю домашку, которую должна была сдать вчера.
Делать в классе домашку удобно, потому что голос мистера Стетмана создает удобный барьер из белого шума. Но сегодня у меня ничего не выходит – в голове крутятся разные «за» и «против». Стоит ли переживать за Рейчел/Рашель? (Он причинит ей боль.) Я за этот год видела от нее хоть что-то хорошее? (В средней школе она была моей лучшей подругой, это чего-то да значит.) Нет, она вредина и предательница. (Но она же не в курсе, что произошло.) Пусть побегает за Гадом, надеюсь, он лишит ее иллюзий. (А если и еще кое-чего лишит?)
После урока я вклиниваюсь в толпу, которая ломится к двери, – мистер Стетман не успевает меня поймать и стребовать домашку. Рейчел/Рашель протискивается мимо меня – ее дожидаются Грета-Ингрид и парень-коротышка из Бельгии. Я иду за ними, следя за тем, чтобы нас друг от друга отделяли как минимум два человека, – так делают сыщики в сериалах. Они направляются к кабинетам иностранных языков. Это неудивительно. Иностранцы все время там тусуются, будто пару раз в день им необходимо вдохнуть воздух с примесью родной речи, иначе они задохнуться от передоза американства.
Энди Гад делает круг у них над головами, складывает крылья, приземляется между девчонками как раз тогда, когда они начинают подниматься по лестнице. Пытается чмокнуть Грету-Ингрид в щеку, но она отворачивается. Чмокает Рейчел/Рашель в щеку, та хихикает. Коротышку-бельгийца он в щеку не чмокает. Рядом с учительской иностранного языка бельгиец и шведка машут им – «чао». Ходят слухи, что в этой учительской есть машинка для изготовления эспрессо.
Дружно и в ногу Рейчел/Рашель с Энди шлепают в самый конец коридора. Я отворачиваюсь к углу и делаю вид, что читаю учебник алгебры. Отличный, по-моему, способ сделаться неузнаваемой. Они садятся на пол, Рейчел/Рашель – в непринужденную позу лотоса. Энди выхватывает у Рейчел/Рашель тетрадку. Она хнычет как младенец и перевешивается ему через колени, пытаясь отнять. Кожа моя покрывается мурашками. Он перебрасывает тетрадку из руки в руку, всякий раз так, чтобы ей было чуть-чуть не дотянуться. Потом что-то ей говорит. Мне не слышно. Шум в коридоре как на забитом стадионе. С губ его капает яд, а она улыбается и целует его по-взрослому. Совсем не герлскаутским поцелуем. Он отдает ей тетрадку. Губы его шевелятся. У меня из ушей течет лава. И совсем она сейчас не похожа на эту выпендрежницу Рашель, которой прикидывается. Я вижу только третьеклассницу Рейчел, которая любила картофельные чипсы, заплетала мне косичку с розовым мулине – я так ходила несколько месяцев, пока мама не приказала отрезать. Прижимаюсь лбом к колючей штукатурке.
Разреженный воздух
Чтобы все это обдумать, нет места лучше моей кладовки, моего тронного зала, моего неродного дома. Очень хочется в душ. Может, нужно все рассказать Грете-Ингрид. (На моем-то шведском.) Можно поговорить с Рейчел. (Ага, сейчас.) Можно ей сказать: я слышала про Энди всякие плохие вещи. (От этого он станет только привлекательнее.) Или, например, сказать ей всю правду. (Так она и станет слушать. А если передаст все Энди? Что он тогда?)
Места расхаживать взад-вперед здесь маловато. Два шага, поворот, два шага в обратную сторону. Вмазываю ногой по креслу. Дурацкая комнатенка. Смысл сидеть в этом закутке. Плюхаюсь в кресло. Из него выходит воздух, от которого пахнет уборщиком: ногами, копченой колбасой, трусами, залежавшимися в стиралке. От поделки из костей индейки исходит легкий запах тухлятины. Три баночки из-под детского питания, в которых лежит попурри, не способны перебить эту вонь. Может, где-то в стене разлагается дохлая крыса, прямо у вентиляционного отверстия.
Майя Анджелу смотрит на меня, прижав к щеке два пальца. Поза умного человека. Майя хочет, чтобы я поговорила с Рейчел.
Снимаю свитер. Футболка липнет к коже. Отопление работает на полную катушку, хотя уже так тепло, что можно было бы хотя бы приоткрыть окна. Вот чего мне тут не хватает – окна. Да, я часто хнычу, что не люблю зиму, но холодным воздухом легче дышать – он, как ртуть, вкатывается в легкие и выкатывается обратно. А в апреле сыро, то слякоть испаряется, то моросит дождь. Такой месяц – будто теплая влажная мочалка.
Края моего рисунка завернулись от сырости. Надо сказать, что с деревьями у меня наметился некоторый прогресс. У меня, как у Пикассо, было несколько периодов. Был Растерянный Период, когда я плохо понимала, что мне задали. Ступорный Период, когда я не нарисовала бы дерево и под страхом смерти. Мертвый Период, когда все деревья были точно после пожара или бури. Теперь дело пошло на лад. Как назвать нынешний период, я пока не придумала. Столько рисунков – кладовка будто стала теснее. Может, нужно попробовать подкупить уборщика: пусть перетащит весь этот хлам ко мне домой, чтобы спальня стала похожа на эту кладовку, то есть на дом.
Майя похлопывает меня по плечу. Я ноль внимания. Да знаю я, знаю, только слушать не хочу. Я должна что-то делать с Рейчел – или для Рейчел. Это Майя мне говорит, не произнося ни слова. Я в ступоре. Рейчел меня точно пошлет (впрочем, уже и так послала). Не станет слушать (но попробовать-то надо). Я, взвыв, вырываю из тетрадки часть страницы. Пишу записку – левой рукой, чтобы Рейчел не поняла, что это от меня:
«Энди Эванс тебя использует. Он не такой, каким прикидывается. Говорят, он напал на одну девятиклассницу. Будь очень, очень осторожна. Друг. PS: Скажи и Грете-Ингрид тоже».
Я не хочу, чтобы эта шведская супермодель тоже оказалась на моей совести.
Растущая боль
Мистер Фримен козел. Вместо того чтобы оставить меня в покое, чтобы я занималась «поисками музы» (прямая цитата, без дураков), он усаживается рядом на табуретку и принимается меня критиковать. Чем ему не нравится мое дерево? Целый поток слов на тему о том, что дерево паршивее некуда. Корявое, неестественное, без всякой жизни. Самое позорное дерево на свете.
Я с ним согласна. Дерево никуда. Уж всяко не произведение искусства, просто повод, чтобы не идти на урок шитья. В кабинете у мистера Фримена мне не место, как вот не место у «Март» или в моей детской розовой спаленке. Здесь место настоящим художникам вроде Айви. Я тащу свое клише к мусорному ведру и швыряю туда с такой силой, что все оборачиваются. Айви – она ваяет какую-то проволочную скульптуру – хмурится. Я сажусь на место, опускаю голову на стол. Мистер Фримен достает клише из мусора. Заодно приносит пачку салфеток. Как он понял, что я плачу?
Мистер Фримен:
– У тебя получается все лучше, но пока еще не хорошо. Уже похоже на дерево, но это среднестатистическое, обыкновенное, рядовое, скучное дерево. Вдохни в него жизнь. Пусть оно гнется. Ветки – они гибкие, не сломаются. Подари ему шрамы, перекрученный сук – идеальных деревьев не существует. Ничто в этом мире не идеально. Недостатки особенно интересны. Стань деревом.
Голос у него карамельный, как у воспитателя в детском саду. Если он думает, что я на это способна, значит, плакать мне снова. Пальцы потихоньку тянутся к ножику. Мистер Фримен дотрагивается до моего плеча, потом отворачивается, чтобы испортить настроение кому-то еще. Я дожидаюсь, пока он отвалит, а потом пытаюсь врезать жизнь в плоский кусок линолеума.
Можно, например, начисто вырезать всю середину и назвать это «Пустое клише». Если бы так поступил знаменитый художник, работа наверняка бы прославилась и продалась за миллион. Меня за такое не похвалят. «Стань деревом». Ну и советик. Мистер Фримен слишком часто тусуется со всякими придурками из «Нью-эйдж». Во втором классе я однажды изображала в спектакле дерево, потому что овца из меня вышла хреновая. Стояла, раскинув руки как ветки, а голова покачивалась на ветру. Потом руки болели. Вот деревьям вряд ли кто говорит: «Стань охреневшей девятиклассницей».
Молчи в тряпочку
У адвоката Дэвида Петракиса была встреча с Мистером Черепом и каким-то там школьным юристом. Сами догадайтесь, кто вышел победителем. Дэвид теперь может прогуливать уроки до конца года – ему все равно будут ставить «отлично». Только он не станет. Но уж поверьте: стоит Дэвиду поднять руку, Мистер Череп ему ни слова, пока он не выскажется до конца. Дэвид, тихий Дэвид теперь произносит длинные пылкие несвязные речи по самым разным вопросам обществоведения. Остальные очень ему благодарны. Мы преклоняемся перед Всемогущим Дэвидом, Который Не Дает Черепу Сесть Нам На Шею.