Двести вопросов – и мне выдают результат. Мне предлагают применить себя в а) лесном хозяйстве; б) борьбе с пожарами; в) коммуникациях; г) похоронном деле. У Хезер все однозначнее. Ей дорога в медсестры. Она начинает прыгать.
Хезер:
– Вот здорово! Я теперь знаю, что делать. Пойду летом волонтерить в больницу. Давай со мной! Буду стараться по биологии, поступлю в колледж, получу лицензию. Отличный план!
Откуда у нее такая уверенность? Я вот не знаю, что будет через пять минут, а она все на десять лет распланировала. Меня лично волнует, доживу ли я до конца девятого класса. А уж там и буду думать, где себя применить.
Первая поправка
Мистер Череп врывается в класс – этакий бык, которому помахали тридцатью тремя красными флажками. Мы быстренько рассаживаемся. Вот зуб даю, что он сейчас лопнет. Так и происходит, но довольно непредсказуемым и слегка назидательным образом.
ИММИГРАЦИЯ. Он пишет это на доске. Вроде как без ошибок.
Мистер Череп:
– Моя семья прожила в этой стране двести с лишним лет. Мы ее построили, сражались во всех войнах от первой до последней, платили налоги, голосовали.
У всех присутствующих над головами формируется по пузырю, как в комиксах. («ЭТОТ ВОПРОС БУДЕТ В КОНТРОЛЬНОЙ?»)
Мистер Череп:
– А теперь скажите, почему мой сын не может найти работу.
Несмело поднимаются несколько рук. Мистер Череп будто и не видит. Это не настоящий вопрос, он его задал, чтобы самому ответить. Я выдыхаю. Это как когда папа жалуется на своего начальника. Лучшая тактика – пытаться не заснуть и сочувственно хлопать глазами.
Сын его решил пойти в пожарные, но ему отказали. Мистер Череп убежден, что это пример обратной дискриминации. Говорит, что необходимо закрыть границы, чтобы настоящие американцы могли получить работу, которую заслуживают. Судя по тесту, из меня получится хороший пожарный. Интересно, не отберу ли я работу у сына Мистера Черепа.
Я отключаюсь и сосредотачиваюсь на рисунке, на сосне. На уроке рисования я попыталась вырезать дерево на клише для линогравюры. Там проблема в том, что ошибся – и уже не исправишь. Все твои ошибки впечатываются в работу. Нужно думать заранее.
Мистер Череп снова пишет на доске: «ТЕМА ДЛЯ ОБСУЖДЕНИЯ: Американские границы нужно было закрыть в 1900 году». Это задевает за живое. Почти всех. Я вижу, как многие отсчитывают на пальцах, пытаясь сообразить, когда родились их прадедушки и прапрадедушки, когда они приехали в Америку, успели бы опередить Черепа. Поняв, что застряли бы в стране, где их ненавидели, или где нет школ, или где нет будущего, вскидывают руки. Так и рвутся поспорить с ученым мнением Мистера Черепа.
Я не знаю, откуда приехала наша семья. Там, видимо, холодно, по четвергам едят фасоль, а по понедельникам развешивают белье на просушку. Я не знаю, давно ли мы в Америке. В этом районе я с первого класса. Это что-то да значит. Берусь за яблоню.
Аргументы так и летают по классу. Несколько подхалимов быстро вычисляют, на чьей Мистер Череп стороне, и орут, что нужно гнать всех «иностранцев». У каждого из тех, чьи семьи эмигрировали за последние сто лет, своя история: как много его предки трудились, сколько сделали для страны, и вообще они платят налоги. Девчонка из кружка лучников пытается сказать, что мы тут все иностранцы и землю нужно вернуть индейцам, но ее голос тонет в воплях спорщиков. Мистеру Черепу этот гвалт нравится, пока один из спорщиков не задевает его лично.
Смелый Парень:
– А может, ваш сын не смог получить работу, потому что он недостаточно профессионален. Или лентяй. Или кто-то другой справляется лучше, неважно, какого цвета у него кожа. Мне кажется, именно белые, которые живут здесь уже двести лет, и тянут страну на дно. Они не умеют работать – слишком легко им жилось.
Защитники иммигрантов хлопают в ладоши и восторженно орут.
Мистер Череп:
– Чушь не несите, мистер. Вы обидели моего сына. Чтоб я вас больше не слышал. Обсуждение закончено, доставайте учебники.
Череп взял ситуацию под контроль. Спектакль окончен. Я пытаюсь в 315-й раз нарисовать ветку, отходящую от ствола. Рисунок выглядит плоско, дешево, нелепо. Не знаю, как его оживить. Так ушла в это, что и не заметила, как Дэвид Петракис, мой Партнер по Лабораторным, встал с места. В классе притихли. Я кладу карандаш.
Мистер Череп:
– Мистер Петракис, сядьте на место.
Дэвид Петракис никогда никому не перечит. У него ни одного пропуска уроков, он помогает секретарям лечить компьютеры и наши личные файлы от вирусов. Я грызу ноготь на мизинце. Что он себе думает? Сорвался, спина треснула под грузом того, что он тут всех умнее?
Дэвид:
– Если объявлено обсуждение, значит, каждый в классе имеет право высказать свое мнение.
Мистер Череп:
– Кто здесь говорит, решаю я.
Дэвид:
– Вы открыли обсуждение. И не можете его закрыть только потому, что оно пошло не по вашему сценарию.
Мистер Череп:
– Я, кажется, ясно выразился. Сядьте на место, мистер Петракис.
Дэвид:
– Конституция не признает различия классов и гражданства на основании времени пребывания в этой стране. Я ее гражданин, у меня те же права, что у вас и вашего сына. Как гражданин и учащийся, я протестую против тона этого урока, поскольку считаю его проявлением расизма, нетерпимости и ксенофобии.
Мистер Череп:
– А ну сел на место, Петракис, и заткнул рот! Я попытался устроить обсуждение, а вас тут всех понесло в расизм. Сел, говорю, а то отправлю к директору.
Дэвид смотрит на Мистера Черепа, переводит взгляд на флаг, потом собирает учебники и выходит из класса. Не сказав ни слова, он сказал тысячу вещей. Делаю мысленную заметку: приглядеться к Дэвиду Петракису. В жизни еще не слышала такого красноречивого молчания.
Блага и дары
Переселенцы произносят слова благодарности в День благодарения, потому что индейцы спасли этих несчастных курилок от голодной смерти. Я в День благодарения произношу слова благодарности, потому что мать наконец-то свалила на работу, а отец заказал пиццу.
Моя и так-то загнанная и зачуханная мама превращается в полную невменяшку примерно в День Индейки. А все дело в Черной Пятнице, которая сразу после Дня благодарения – с нее начинается сезон рождественских подарков. Если Маман не продаст в Черную Пятницу разбильон рубашек и десять мильонов ремней, мир рухнет. Она живет на сигаретах и черном кофе, матерится как рэпер и составляет графики в голове. Задачи, которые она ставит перед своим магазином, заведомо невыполнимы, и она это знает. Но ничего не может с собой поделать. Это все равно что смотреть на человека, зависшего на электрическом ограждении: дергается, ерзает – и ни с места. Каждый год, уже совсем треща по швам от стресса, она готовит Праздничный Ужин. Мы ее умоляем – не надо. Ползаем на коленях, пишем анонимные записки. Не слышит.
Накануне Дня благодарения я ложусь спать в десять вечера. Маман сидит за столом в столовой и молотит по клавиатуре ноутбука. Утром в День благодарения спускаюсь вниз – она сидит там же. И вряд ли спала.
Смотрит на меня в моем халатике и тапочках-зайчиках.
– А, черт, – говорит она. – Индейка.
Я чищу картошку, а она обливает замороженную индейку кипятком. Окно запотевает, отделяет нас от внешнего мира. Я хочу предложить – давай приготовим на ужин что-нибудь другое, ну там спагетти или бутерброды, но я знаю, что ее не проймешь. Лупит по брюху индейки ледорубом, чтобы извлечь мешочек с внутренностями. Впечатляет. В прошлом году она сварила птицу вместе с этим мешочком.
Для нее приготовить праздничный ужин – это вам не ишак чихнул. Священная обязанность, без этого она уже не мать и не жена. Мы дома мало разговариваем, и у нас нет ничего общего, но мама готовит положенный ужин на День благодарения как бы в знак того, что еще год мы будем одной семьей. Киношная логика. Такое бывает только в рекламе.
Картошка почищена. Маман отправляет меня к телевизору смотреть парад. Папан ковыляет вниз по лестнице.
– Как она? – спрашивает он, прежде чем зайти в кухню.
– Так День благодарения же, – отвечаю я.
Папа надевает пальто.
– Пончики? – спрашивает он.
Я киваю.
Звонит телефон. Мама отвечает. Из магазина. Авария № 1. Я иду на кухню за газировкой. Маман наливает мне апельсинового сока – мне его не выпить, потому что губы ободраны. Индейка плавает в раковине: четырехкилограммовый индюшачий айсберг. Индейберг. Очень похоже на «Титаник».
Маман вешает трубку и гонит меня за дверь с указаниями: принять душ и навести порядок у себя в комнате. Я отмокаю в ванне. Набираю воздуха в легкие и остаюсь на плаву, выдыхаю и опускаюсь на дно. Опускаю голову под воду, слушаю стук сердца. Опять звонит телефон. Авария № 2.
Вот я наконец оделась: парады уже закончились, папа смотрит футбол. На небритом лице сахарная пудра. Мне не нравится, когда он в выходные валандается дома. Папан мне нравится чисто выбритый и в костюме. Машет мне – отойди, а то экрана не видно.
Маман у телефона. Авария № 3. Длинный витой провод змеится вокруг ее тощего тела: веревка, которой она привязана к позорному столбу. Из огромной кастрюли с кипящей водой торчат две индюшачьи культи. Она поставила индейку вариться прямо замороженной.
– В микроволновку не лезет, – объясняет она. – Скоро оттает.
Засовывает палец в свободное ухо, чтобы сосредоточиться на телефонном разговоре. Я беру из коробки пончик без начинки и ухожу обратно к себе.
Через три журнала родители уже скандалят. Не с воплями до небес. Негромкая перебранка, как пузыри лопаются на плите. Хочется еще пончик, но идти за ним через ругань влом. Снова звонит телефон – предки расходятся по углам ринга. Теперь самое время.
Когда я захожу на кухню, мама держит трубку возле уха, но не слушает. Вытирает запотевшее окно, разглядывает задний двор. Я встаю с ней рядом у раковины.
Папан топает по заднему двору, на руке кухонная перчатка, и несет дымящуюся индейку за одну лапу.