– Ну а ты расскажешь мне, чем там все кончилось, да, Влад? В книге. Пойдем, пора бы и поработать.
Ночью к Стасу подступает паника. Из камеры пропадает весь воздух, легкие заполняются при вдохе густым ничем. Не может такого быть, думает Стас, куда делся воздух, чем же я тогда сейчас дышу, кто-то очень сильно давит ему на шею сзади, туда, где, будь он горбуном, был бы горб, давит на затылок, на лоб, и наконец Стаса неукротимо рвет прямо себе на колени.
Таким его и застает охранник. Он смотрит молча, без насмешки или сочувствия, смотрит оценивающе и как-то никак.
– Полегчало?
Стас кивает и качает головой одновременно, получается какое-то неоднозначное движение, похожее на рывок.
Некоторое время они проводят молча. Стас сидит на краю кровати, охранник стоит в коридоре и смотрит на него. Сосед затих и наверняка подслушивает. В коридоре гудит лампа.
– Если ты не скажешь, что чувствуешь, я не смогу тебе помочь, – наконец резюмирует охранник.
Стас истерично смеется. Этот мужик издевается над ним. Они все тут больные. Они все не понимают, что так нельзя.
– Странный ты человек, – произносит Евгений, склонив голову набок.
– Почему?
– Потому что смеешься. Что тут смешного? – это звучит как-то сочувственно, это сразу ставит Стаса на одну сторону с охранником, это они теперь вдвоем против всего этого абсурда.
– Ничего, в том-то и дело, что ничего! – почти кричит Стас.
– Не ори, Стас. Сосед твой проснется, про бога рассказывать будет, оно тебе надо?
– Не надо!
– Ну вот и хорошо. То, что происходит с тобой, совсем не смешно, и мы оба это прекрасно понимаем.
– Помогите, – почти на пределе уровня слышимости произносит Стас.
– Я пытаюсь.
Лампочка продолжает гудеть, Стас – дышать, с опаской, вдруг воздух снова исчезнет.
– Я не могу спать, – наконец говорит Стас, с обидой и отчаяньем, как будто жалуется на кого-то.
– Понимаю. Тебе очень страшно засыпать. Но завтра ты проснешься, Стас. Ты точно проснешься, поэтому ты можешь спокойно заснуть. Я тебе это обещаю.
Они говорят так, через решетку, еще долго. Голос того, кто стоит в коридоре, становится все тише и проникновеннее. Тот, кто лежит на спине на койке, отвечает все реже. А потом он засыпает, уверенный, что завтра будет еще один день жизни, знающий почти наверняка, что утром он проснется.
Стас тогда шел с вечеринки, пешком, не стал брать такси, потому что такси слишком быстро доставило бы его домой. А туда не хотелось. Слово «домой», мимолетом упомянутое в любом разговоре, отдавало мертвечиной, ассоциировалось у него со склепом. Стас тщательно избегал его, но оно все равно почему-то все время его преследовало. Это как если боишься, например, пауков, по-настоящему боишься, так, что не можешь находиться с ними рядом, и даже при одном упоминании этих тварей начинает сосать под ложечкой, ты начинаешь видеть их всюду, даже там, где раньше бы и не додумался высматривать. Потому что ты все время настороже.
Шел, не обращая внимания на красоты города, – что ему до них. Ни оценить, ни описать, ни выразить их он не мог. А говорили, что он голос поколения. В центре почти не осталось жилых домов, сплошь офисы да музеи. Он заметил мемориальную табличку: памятник памятнику. Здесь когда-то был Медный всадник. Прикрыл глаза, замедлив шаг, попытался представить город, каким он был много лет назад. Из темноты вместо видов города предательски бледнело лицо жены, узкое, осунувшееся и такое ненавистное, что кончики пальцев начинало покалывать. А снег тем вечером падал мелкой колючей крошкой. Как будто город накрыла вечная ядерная зима.
Ему стало ужасно себя жаль, прямо до слез. Но это были бы нехорошие слезы, пьяные и пошлые. Полные пустого пафоса. Пусть он бездарь и лжец, вкус у него есть, и чувство прекрасного, наверное, тоже. Но все равно было ужасно обидно – что толку иметь кучу денег, знать, что тебя все любят и везде ждут, и шляться здесь неприкаянным перекати-поле, не желающим трезветь и все равно трезвеющим. Очень хотелось пожаловаться кому-нибудь, но это как раз и было самое обидное: он не мог. Он думал о том, что перед ним по пути множество дверей, но все они наглухо закрыты. Оставалось только медленно брести домой и все больше жалеть себя. И даже падающий снег не примирял его с реальностью – снег был неправильный.
Потому что это все было как продать душу за заветное желание, и потом, когда оно сбудется и станет частью твоей жизни, подменит твою жизнь собой – это и будет плата, это будет ад. Это слишком легко, это такая ловушка. Он ненавидел Аню за то, что променял себя цельного на себя-гибрида, монстра из себя и ее. Не по образу и подобию Бога – по образу бога-Стаса, мифического творца, но это не было истинным сотворчеством. Из Ани вышел отличный доктор Франкенштейн.
Первые годы он все время говорил себе: сейчас я разберусь, сейчас все наладится. Как клещ, питался ею, она вырабатывала тепло, как батарейка, бесконечные волны утешения и благодати, можно не делать ничего, ты уже герой, просто потому, что ты есть. Ты можешь быть никем, просто будь. Как болото. Иногда он воображал себя паразитом-присоской, клещом, но настоящим пауком была она. А он был просто мухой, муха-муха, цокотуха, по миру пошла, ни на что не сгодилась, ничего не нашла. И прибилась к пауку в женской шкуре.
В конце концов он стал забывать, как он жил до нее, что любил, а что не любил, о чем думал. Все, что он слышал: как ты хочешь, как ты скажешь, как ты думаешь. Сирены поют морякам, красивыми голосами, убийственные колыбельные засасывают моряков на острые рифы. Надо было уходить, но было слишком комфортно, чтобы что-то делать, чтобы думать. Он честно пытался рисовать, и она давала ему время, столько, сколько ему было нужно. Я все понимаю, у тебя все получится, ты сможешь, – твердила она свои проклятые мантры. А у него не получалось. И самой большой ошибкой было дать позволить ей ему помочь.
А сейчас была вечеринка, не вечеринка на самом деле, а церемония награждения одного из его многочисленных знакомых. Потом был фуршет. Красивые женщины, умные мужчины. Где ваша жена, Стас? Она не любит появляться в обществе, не так ли?
Все так.
Аня никогда ему не звонила. Не задавала вопросов, когда бы он ни приходил – а он всегда возвращался, к ней, в ее логово, ей только это было и нужно.
Подобные сборища частенько обходили комендантский час, потом всех развозили на специальных машинах, их снимали в ток-шоу, с ними делали эфиры.
Она не звонила, но от этого становилось только хуже. Ее терпеливое безропотное молчаливое присутствие. Стас смотрел на женщин, хотел их и не хотел одновременно – потому что боковым зрением всегда видел ее силуэт, где бы ни был, куда бы ни шел.
Со временем они перестали появляться на людях вообще, оттого что Стасу все тяжелее было разговаривать с ней нормально. Раздражение першило в горле. Ему хотелось разорвать их, как сиамских близнецов, сжечь ее, кремировать, начать новую жизнь, свою жизнь, выбросить эту, не пойми уже чью, чужую.
У самого подъезда, несмотря на поздний час, его поджидал человек. Да-да, скоро выставка. Да-да, мы были бы счастливы написать о ней первыми, конечно, конечно. Поднимаясь по лестнице, несмотря на шум в висках, он чувствовал, как становится весело и хорошо. Выставка, интервью, его уже по ночам у дома ловят. Шаг и еще шаг – и сейчас все обвалится, рухнет. Из мертвой тишины квартиры он услышит тихое дыхание – услышит, хотя, наверное, физически это невозможно. Но он слышит это дыхание всегда. Потому что в мастерской, сгорбившись над мольбертом, будет сидеть Аня. Она посмотрит ему в глаза и скажет: «Почти готово, Стас». И снова придется сдержанно кивнуть, скрывая отвращение.
2
Карнавал в антиутопии – всегда псевдокарнавал, его главное отличие от обычного карнавала – абсолютный, перманентный страх, который приходит на смену смеху. В отличие от смеха, который может трактоваться по-разному и быть двойственным, страх безусловен и тотален. Именно страх образует ту самую каноничную антиутопическую атмосферу.
Тоталитарный страх в антиутопии вытесняет и подменяет собой экзистенциальный страх личности – сознательные и подсознательные вопросы о смысле жизни полностью заменяются страхом перед условными «врагами партии».
– Хочу потребовать смену способа казни, – заявляет Стас.
Они тусуются в комнате для свиданий, все же какое-то разнообразие в перемещениях. Можно еще гулять на свежем воздухе, но Стас отказывается – небольшая клетка, созданная для этих прогулок, с серым лоскутом неба сверху и бежевым – с трех сторон, вызывает у него удушье. Так что Евгений придумал Стасу занятие – гулять по комнате свиданий. Идиотизм.
Стас ходит взад-вперед по комнатке, Евгений сидит за столом и следит за перемещениями заключенного. Это все так паршиво, что Стасу хочется плакать, но после ночной истерики слез уже нет. Как и сил. Ему хочется попроситься обратно в камеру, хочется лечь на койку, но он уже точно знает, что стоит только лечь на спину и увидеть потолок, сонливость тут же исчезнет.
Hа Стасово заявление охранник никак не реагирует, и тогда приходится повторить.
– Это вопрос?
– Нет. Да, в смысле нет, я хочу. Другой способ. Не эвтаназию. К кому нужно обратиться?
– Это кто вас надоумил, не сосед ли?
– Нет. Я сам, я хочу… это мое право. Вы не можете не учитывать мои права, даже если… даже…
На самом деле надоумил Стаса как раз заключенный-1. Упомянул в одном из бесконечных монологов, что изменение способа влечет за собой отсрочку исполнения приговора.
Охранник молчит.
– Вы не можете мне запретить!
– Нет, конечно. Но не советовал бы этого делать. Эвтаназия оптимальна, поверьте.
– Вы что, сами пробовали?
– Пробовал. Вводить пробовал. И иные методы пробовал. Да сядьте уже. Послушайте, Стас. Нет, вы сядьте, тогда и поговорим.