– Не думайте об этом, – говорит Евгений.
– Хорошо, я не буду об этом думать, – кивает Анна.
За все время пребывания в камере она ни разу не спросила о том, что случилось со Стасом.
– Какой завтра день недели? – говорит Анна.
Воскресенье.
– Завтра воскресенье, – говорит Евгений.
Ночь. До завтра остается целое утро.
В воскресенье Анне сделают инъекцию – кажется, в полдень.
Как мало времени осталось. Евгений вздрагивает, несмотря на утепленную форму, как от невесть откуда взявшегося сквозняка. Подается вперед и шепчет ей, не понимая, кто сидит сейчас перед ним, и не придавая этому значения. Евгений горячечно пытается ей что-то сказать, так отчаянно, что это становится почти интимным.
– …вы знаете легенду о Поедателе грехов? В Средние века перед похоронами проводили специальный ритуал, куда приглашали Поедателя грехов – такую же уважаемую фигуру, как царь или жрец, и Поедатель съедал хлеб, зажатый в руках покойника, забирая тем самым его грехи себе. И человек умирал безгрешным.
…когда они приходят сюда, на самое дно, те, кто не справляется со своей жизнью настолько, что их приходится убирать из жизни, когда вы все рано или поздно попадаете сюда – я проживаю ваши жизни и смерти за компанию с вами, пока вы прощаетесь с ними, семь дней, небо и землю, и всяких тварей, и это было хорошо. На седьмой день, пока Он отдыхал, происходит инъекция. Я умру вместе с вами завтра. Я хочу, чтобы вы были живы, Анна, как сделать так, чтобы вы оставались живой?
Она молчит, Анна – молчит и смотрит на него так, словно никогда больше не будет страшно, неправильно и плохо, так, словно она никогда не умрет, потому что в глазах ее – милосердие. Ее кожа бледная, почти серая, а пальцы наверняка очень холодные, когда она тянется с жестом искупления к нему, палачу и садисту, но так и не касается его щеки.
Ее улыбка полна милосердия, и доверия, и того, что называют иногда «благодать», потому что это и есть дарующий благо.
– Знаете, это совсем не больно – не дышать, – признается Анна.
Экстатически влюбленный в своего кумира Влад переживет этой ночью библейский конец света, языческий конец света, конец света человеческого. Он смотрит, как его персональный бог говорит с пустотой, трогает пальцами пустоту, потому что нет никакой Анны, потому что Анна – мертвая совсем.
В соседнем отсеке ее убийца, Стас, смотрит сухими горячими глазами в низкий потолок, а потолок все ниже, ниже, потому что недолго Стасу осталось жить, и дышать, и думать, и говорить.
Потому что Игорь очень хотел помочь ей. Он поджидал Стаса у дома.
Потому что Игорь молил, угрожал, уговаривал. Требовал отпустить ее. Тогда, там, не здесь и не сейчас, Стас держал двумя руками подушку и готовился накрыть этой подушкой ее лицо, а она не возражала совсем, лежала меж его коленями навзничь и смотрела, внимательно и молча, и даже когда он накрыл синтепоновым мякишем ее лицо, ее руки сжимались на простынях, она широко развела руки, чтобы и в этом не помешать ему, Стасу.
Потому что Стас убил Анну.
Потому что Анна мертвая.
Утро. Пока они втроем идут по длинному коридору, кажется, что все хорошо. Но уже на пороге врачебного кабинета Стаса начинает трясти. Его трясет так, что он не может стоять ровно. Надо двигаться вперед, но они вынуждены стоять втроем, тесно примыкающим друг к другу строем – две статуи и один трясущийся Стас. Влад смотрит на Евгения так, как будто видит впервые, смотрит и все никак наглядеться не может, а Евгений хмурится и пытается удержать Стаса в вертикальном положении. И если постепенно дотолкать заключенного до весов еще хоть как-то удается, то устоять на них Стас не способен. Остается только взывать к его благоразумию.
Ведь если неправильно рассчитать вес, умирать будет больно.
– Если неправильно рассчитать вес, умирать будет больно, – жестко говорит Евгений.
Стас сгибается пополам и блюет ему на ботинки.
Влад охает и бежит за тряпкой, и они остаются наедине.
– Все пройдет очень быстро, – уже мягче начинает Евгений. – Восемь секунд, если нормально взвесимся и зафиксируем подсчеты. Почти не больно. Я говорил, что это плохая идея, но раз уж ты пожелал вешаться, значит, будет повешение. Встань на весы, Стас, и стой нормально. Это. Очень. Важно.
Стас спрашивает, кому это важно. Но в ответ получает лишь усталое качание головой и руку, помогающую ему ровно стоять на весах.
После взвешивания вдруг доходит – это уже сейчас. Почти сейчас. И это так ужасно несправедливо, что Стас начинает плакать. Он ведь живой, с живыми нельзя так. Убирать. Умерщвлять. А до того он никогда не думал о смерти. Все, что приходило ему в голову, – жизнь, как простой путь от А до Б, где А – начало пути, а Б – финальная ленточка. А дальше там что – совершенно не важно, пока ты молод и проходишь эту самую дорогу. Некоторые люди живут как в порядке эксперимента. Такое можно было бы сказать и о Стасе.
Стас совершенно не думает об Анне, о том, как отнял у нее жизнь – так получилось. Но нельзя же насильно отнимать теперь жизнь у него. Он молод, он здоров, ему совсем не пора. Это так нечестно и несправедливо, что плач его становится простым и наивным, почти детским.
– Никакой справедливости, – доносится из-за стенки.
Это сосед, которого Стас никогда не видел, человек, которого не любит охранник Евгений. Стас вслушивается в хриплый невидимый голос и отвлекается от плача.
…В раю нет правых и виноватых. В раю нет шишек и деревьев. Время теперь идет так медленно, каждое слово – камешек, падающий на дно колодца, в котором совсем не вода. Можно ли таким образом засы́пать весь колодец?
Всего два слова, они, как ключ от всех дверей, они отопрут любую камеру. Прости меня – вложить в уши и рот Богу, и все, все. Истинный праведник – тот, кто, опустившись на самое дно, потянется затем наверх. Есть ли дно ниже, чем то, где они оказались? Сама земля уже не в силах их носить, их убирают из этой реальности насильно. Но это не страшно, ничего не страшно, если в последнюю минуту вскочить на подножку несущегося поезда, если поменять лагерь, сменить легион на ангельский сонм.
Мы все – живые. Чем отличается жизнь Стаса от жизни той, кого он умертвил? Не хочешь – заставим, не знаешь – научим. «Покайся», – шепчет голос, и Стас честно пытается это сделать.
Эти встречи похожи на подачки, никогда до конца не ясно, когда произойдет следующая. Когда он уходил, он оставил брату и Тане квартиру. Теперь он живет здесь, и Таня здесь не бывает никогда. Игорь – бывает.
Большую темную квартиру ему выдали на службе, Женя же приравнивается к военным. Его библиотека огромна. Стоимость подобного собрания колоссальна – книги на русском языке, есть экземпляры не только нулевых и даже девяностых, но и шестидесятых годов. Она занимает целую комнату. Еще комната – кухня. Ванна и туалет. Спальни нет, Женя почти не спит, иногда присаживается в кресло в углу библиотеки и прикрывает глаза. Так и сидит после отбоя до начала нового рабочего дня. Ему хватает.
Игорь думает, что если бы он мог кого-то любить, то есть – если бы был способен на это чувство, он любил бы брата. Есть люди, живущие на такой глубине реальности, что им становится видно изнанку мира. А есть те, кто плавает на поверхности, душа, которая видит солнце сквозь чистую воду.
Взрослый мужчина смотрит на библиотеку, дотрагивается пальцами до корешков книг так, будто он мальчик, будто мама потеряла их где-то в глубинах магазина, и это – непоправимая катастрофа, вся надежда на брата, на то, что он знает, как теперь им добраться до дома или где им ждать мать.
Игорю никогда не приходило в голову, что можно просто жить в этих книгах, проживать тысячу жизней, и все – не здесь. Ему не дано понять, что можно быть всем и никем одновременно, достаточно просто жить в своей голове, выходить иногда, совершать какие-то действия, но надолго не покидать ее границ.
Это похоже на предчувствие срыва, первого за его жизнь. Судорожный блеск глаз, подвижная мимика. Женя усмехается. Речь пойдет о Тане, конечно о Тане, не потому что она – то единственное общее что есть у них на земле, а потому что у Игоря нет больше ничего, брат да Таня. Брат никогда не говорит о себе. Так что остается она, самопровозглашенная героиня, освободительница узников, разрушительница тюрем, которые никто не охраняет.
И Игорь говорит. Тане нужна помощь с митингом. Нужно, чтобы были СМИ. Нужен прямой эфир. Нужна подпись Игоря, нужна его ответственность.
– …Это обязательно надо освятить в прессе. Пустить в эфир, понимаешь, – говорила Игорю Таня. – Ничего противозаконного, мы готовили этот перформанс почти год. А потом мы уедем, уедем насовсем. Весной, мы уедем отсюда весной. Нам помогут. Все уже почти готово. Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов, Игорь, ты ничего не мог сделать для этой женщины. Не помни, не помни, не помни, забудь. Выбей разрешение. Поговори с кем надо на работе. Игорь, слушай мой голос, слушай то, что я тебе говорю. По задумке перформанса, действо актеров должно заставить зрителей задуматься о чудовищности казни.
И снова он спросит обо всем у Жени. Но уголки Жениных губ неудержимо ползут вверх.
Женя скажет: новый круг боли – принимать решения самому. Новый круг быть без брата, совсем, скажет он.
Сегодня пошел снег, потому что его ждали. Парашютный десант, группа высадки «с дуба».
Игорь надоел ему. Разве Игорь забыл, что надо всегда поднимать ставки, чтобы игра оставалась интересной?
Не люблю я рабов, скажет Женя. О, ты тот еще раб, скажет Женя. Ты еще в тюрьму сядь, чтобы быть со мной рядом.
Я лежу у стены – представляешь – меня расстреляли. И я не смогу тебе позвонить. Как глупо!
Игорь, который не может быть один, потому что когда он один – он мертвый, то есть его совсем нет, – сделает то, что хочет Таня. Каждый хочет выжить, это закон.