Все наполняют избранников какими-то чертами и качествами. Это нормально. Только вот моего брата не наполнить, туда все проваливается и не вызывает ни смешения, ни осадка.
Таня хитра. Хочет быть хитрой, по крайней мере. Она думает, что обхитрила его, поимела и победила, ей хочется быть другой, нормальной – обед, поход в кино, она хочет свадьбу и детей. Она не любит Женю.
Она не любит Женю.
Она любит не Женю, а свою цель, которая с ним связана – косвенно и напрямую тоже.
Эра убывающих песчинок. Помню, Женя читал вслух рассказ в детстве, Брэдбери написал о мертвеце, который восстал из могилы, и сердце его не билось – им двигала ярость. Он пришел в город, который ненавидел, – каждого человека в нем, каждый дорожный знак.
Эта женщина – вечный подросток, заколдованный ребенок, который не может расти, озлобленный протестующий мальчишка. Протестующий ради протеста, но это не так. Их споры продолжались до рассвета и всегда кончались примирением, потому что ни у одного не было цели переделать друг друга, хоть что-то изменить в себе или в оппоненте.
Моя жизнь стала еще более невыносимой. Каждый раз, чтобы выйти на улицу, мне приходилось уговаривать себя. Причем все дольше и дольше.
Но в целом, как ни странно, из конкурентов мы в конце концов превратились в союзников. Мы так отчаянно боялись даже представить себе, что его рядом с – стоп, об этом думать нельзя! – что даже приходили друг другу на помощь.
Таня говорила что-то об отпуске, в который неплохо бы отправиться без меня. Меня спасло то, что Жене не надо было в отпуск. Он ни от чего особенно не устал.
Он заканчивал учебу, и у него возникла мысль в качестве эксперимента пойти в армию. Тут меня спасла Таня. Не знаю, что она ему наплела и чем убедила, но он не стал развивать свою экспериментальную идею. Полагаю, Таня делала упор на потере времени. Они оба были помешаны на этом. Дурдом, только представьте: «Милый, мы теряем время, оно так быстро идет, каждый день приближает нас к смерти», «О да, дорогая, к тому же мы все так легко ломаемся».
К тому времени тайная мечта о стабильности глубоко пустила корни в ее воспаленном сознании. Как Арахна, которая не умела довольствоваться малым, она посмела потребовать у мира компенсацию за годы мучений, спокойную тихую жизнь. Такого даже я себе не позволял. Будучи здесь, не получится быть нигде. И Таня стала пауком.
А потом Женя встретил этого препода. У него были проблемы с научниками, они часто сменялись. Так, методом тыка и перебора, пока все, кто был не в силах отчислить его, передавали его из рук в руки, он встретил этого извращенца и очухался. В аду снег пошел – Женя очнулся, проснулся и живо чем-то заинтересовался.
Любил он этого старикана гораздо больше, чем меня, или Таню, или нас вместе взятых и помноженных друг на друга, если уж на то пошло. Он мало говорил о нем, пояснил только что Константин Владиславович, видите ли, не мясо. И все. Понеслась душа в рай.
Я знаю только, что он очень долго добивался расположения этого мужика. Снизошел до заискиваний, информационных поводов для разговора, чего-то еще. Мне было больно на это смотреть. Таня была слишком занята в своем воображаемом мире, где она гражданская жена очень классного парня и вынуждена делить квартиру с бедным родственником этого своего классного парня. Я упоминал: она была хитрой, но никогда не была достаточно умной, чтобы разобраться во всем этом. В какой-то момент Женя успокоил ее, отрезюмировал: мало того, что препод не мясо, он еще и такой же настоящий, как Танин отец (они оба, и мой брат, и эта женщина, были склонны постоянно оберегать, взращивать и лелеять глюки друг друга).
Все это напоминало «Способного ученика» Стивена Кинга. Они засиживались дома у Константина Владиславовича и упивались пространными рассуждениями о времени как валюте, власти как потребности и садомазохизме как идеальной базе построения общества.
Пока Жени не было дома, я бродил по квартире и трогал его разбросанные здесь и там вещи.
Мне не верилось, что такой, как мой брат, мог попасть под чье-то влияние. Таня в силу своего узкомыслия записала его оживший вид на свой счет. Еще немного – и можно будет стать такими, как все, – так, я полагаю, она рассуждала.
У меня в груди не умещаются выдох-вдох, пощади, – говорит Ахилл, – потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, день говорить с утра о малостях, жаться к твоей подушке, день отвезти тебя к стоматологу, прикупить одежки, день ухватиться за руки, когда лифт качнется, день не бояться, что плохо кончится то, что хорошо начнется.
Женя сидел на бортике ванной, она стояла перед ним на коленях, я видел только ее стриженную макушку, она делала ему минет, Женя смотрел мне в глаза, я стоял на пороге ванной, он смотрел мне в глаза, и его взгляд был спокоен.
Когда он кончил, на его лице не дрогнул ни один мускул.
4Kakos – Плохой
– Норма в общепринятом смысле не добродетель, скорее отсутствие мужества, – говорит мне Константин Владиславович.
Мы сидим с ним на его кухне и едим тосты с непереносимо жгучей пастой – перец и немного томатов. Другой еды он не признает. Не признает он и постели: в его маленькой однушке расположен рабочий кабинет, там же ютится небольшая кушетка, больше годящаяся для сеансов психоанализа, чем для здорового сна.
– Понимаете, я никак не могу состыковать мозаику, что-то допонять о том, как лучше сложить свое бытие, чтобы оно стало чуть более выносимым и чуть более продуктивным. Почти постоянно меня подгоняет по ночам паника по поводу того, как быстро движется время и что его остается все меньше, – говорю я.
– Вам страшно? – спрашивает он.
Я смеюсь.
– Удивительно, но нет! Совсем не страшно. Я просто не могу спать. Еще немного, и это перейдет в нарколепсию, но даже это мне не особенно мешает. Мне не мешает практически ничего, в том-то и проблема.
– Могу вам только позавидовать, – он тоже смеется. – В таком случае, Женя, вам следует быть палачом. Палач – это легализованный убийца, подумайте об этом.
Он шутил, но я не засмеялся.
Одно из последствий антиутопии для личности, существующей в ее рамках, – отдаление и отвлечение от духовных и нравственных проблем, от вопросов о смысле жизни. В подобное «бегство от свободы», по Эриху Фромму, входят зависимость – отказ от независимости в угоду слияния с кем-то (или чем-то) внешним, чтобы обрести таким образом недостающую силу и значимость; разрушительность – где разрушение окружающего мира дает возможность избавиться от чувства собственного бессилия; и автоматизирующий конформизм – уравнивание и усреднение личности согласно предлагаемым, общепринятым шаблонам.
В моей маленькой стае верных оруженосцев и союзников меня не поняли, что совсем не удивило. Брат в ужасе лупал глазами, Таня спорила и пыталась что-то мне доказать.
После присвоения мне степени кандидата наук я подал заявления о приеме на работу сразу в несколько исправительных учреждений строгого режима. У работодателей возникали вопросы, но я хотел там оказаться, потому бодро и старательно вешал такую душистую лапшу, что сердца озверевших госслужащих таяли, как леденцы на солнце. Это мой долг перед обществом. Эти люди никому не нужны. Кто-то же должен. Я прошел большой курс углубленной психологии. Я хочу быть с ними в их последнем пути. Меня устраивает маленький оклад. Меня устраивает должность младшего надзирателя. Мне было предписано принести справку из ПНД, доказывающую мою вменяемость, наподобие тех, что запрашивают, когда люди хотят получить права.
Таня осознала, что ходит по тонкому льду в своих уговорах и скандалах, когда я после долгого отмалчиванья спросил ее, какое ей, собственно, дело до того, чем я занимаюсь. Ты же не я. С таким простым и четким аргументом сложно не согласиться, пусть и звучит он с оттенком хамства. Но я так редко что-то говорю, что могу позволить себе и клоунаду, и хамство. Я себе это разрешаю.
Тема смерти – ключевая для антиутопии на уровне всего жанра. Антиутопическое общество – это общество садомазохизма, где смерть трансформируется и модифицируется во множество вариаций, от сцен казни до умерщвления плоти или, напротив, превращения телесной сферы жизни граждан в социальную функцию. Влечение к смерти направляется либо вовне – превращаясь в садизм, либо внутрь личности – становясь мазохизмом.
Страх смерти вытесняется сознанием, и в конечном счете человек получает удовольствие «от страха, порожденного страхом».
Впервые я увидела человека, который должен умереть, когда Женя уже проработал там больше года. Устроить это было легко – я просто сказала, что мне нужно это увидеть. До определенного момента он всегда заинтересован в том, чтобы люди делали то, что им, как они считают, следует делать. Если это ему не мешает. Я не мешала – тогда.
Я помню, что меня поразило то, что это был просто человек – из плоти и крови, такой обычный, что мне стало даже смешно. Если стереть окружающую нас обстановку и нарисовать новые предлагаемые обстоятельства – вот он, посреди оживленной улицы, например, – это будет обычный прохожий, ничто в нем не будет выдавать живое существо, проживающее последние дни на земле, существо, у которого кончается время.
Я видела его казнь. Так, в этом наблюдении, сбывалась из раза в раз Женина мечта: лучше один раз увидеть, чем сто раз представить. Иди и смотри. Процедура казни поразила меня много больше, чем вид подсудимого. «Так просто» – вот что звенело у меня в голове, возмущалось на разные голоса, то срываясь на фальцет, то искрясь истеричным смехом. И это все? Просто, это так просто.