положительным примером»: «Ты уже стал взрослым человеком, а тебе все еще гудят про твоего старшего брата. А он себе сидит с научным журналом, посмеивается. Ему-то все это до лампочки». А Андрей Волос вспоминает о лампочках, описывая быт советской коммуналки – со слов одного из ее обитателей: «Лампочка в прихожей отродясь не горела. Сам же Голубятников и объяснил однажды почему: ему, видишь ли, надоело покупать на свои, а соседям эта лампочка до лампочки, им не до лампочек, им бы только глаза залить, вот и вся иллюминация». Самые ранние примеры найдем у Георгия Владимова: «Но это хорошо, что я кричу. Вот когда ты мне совсем будешь до лампочки, я тебе слова не скажу. Это лучше будет? – Ты знаешь – пожалуй, лучше», и у Гавриила Троепольского: «Подснежники – к счастью, говорят в народе. <…> А Бим дрыхнет. И видит сон: подрыгивает ногами – бежит во сне. Этому подснежники “до лампочки”: голубое он видит только серым (так уж устроено зрение у собаки)». И народ так говорил, говорит и будет говорить. Вот только почему он именно к лампочке тянется?
Этимологи пока не нашли однозначного ответа. Но В.М. Мокиенко в своей книге «Почему так говорят?» высказал вполне убедительную версию. Ученый полагает, что здесь мы имеем дело с иноязычным влиянием. В польском языке есть обороты gadać jak do muru / do ściany, gadać jak do kamenia, gadać jak do pnia, do kołka, do słupa, которые намекают на то, что речь, адресованная собеседнику, с тем же успехом могла бы быть обращена к стенке, к камню, к пню, к колышку или к столбу. У нас тоже нечто похожее есть: если кто-то нас в упор не слышит, мы обычно вздыхаем – с ним говоришь, как со стенкой. В.М. Мокиенко полагает, что в нашем до лампочки есть что-то польское или украинское, очагом возгорания этой лампы-лампады он считает одесское просторечие, в Одессе нет-нет да услышишь: «А шо ты до мене кажешь? – Та не до вас, до Опанаса…»
А почему некоторым все не до лампочки, а до фонаря? Как у Василия Шукшина, например: «Еще минута-две, и мои слушательницы крепко спят. Сижу, горько обиженный… Невдомек было дураку: мама наработалась за целый день, намерзлась. А этой, маленькой, ей эти мои книжки – до фонаря: она хочет быть похожей на маму, и все». Ну, от лампочки до фонаря в языке – один шаг, одно слово заменяется другим по ассоциации. Впрочем, и фонарь мы могли позаимствовать. В немецком языке есть выражение zu Laterne sprechen (говорить с фонарем), да и чехи говорят mluvi s lucernou о безучастном ко всему, пьяном человеке. В общем, картина ясна, напился бедняга, захмелел, утратил связь с окружающей действительностью, и все ему – до фонаря, до горящей в этом фонаре лампочки, обнял пьянчужка фонарный столб, с ним и разговаривает.
Нужно сказать, что от лампочки «зажглось» еще множество оборотов, передающих крайнюю степень равнодушия ко всему: до форточки и до потолка, до жердочки и до мушки, до зонтика и, простите, до фени.
Дубина стоеросовая
Дубина стоеросовая – это очень обидно. Так называют круглых дураков и тупиц, таких, как в анекдоте: постучишь по голове и – «здравствуй, дерево». Иногда говорят просто: дубина. А почему она стоеросовая?
Для начала заглянем в словарь В.И. Даля. Там мы найдем стоеросовое дерево – дерево, «растущее стойком». Рядом с этим выражением – помета: «шуточное». В чем шутка? Ну не может же дерево «лежа» расти! Хотя есть и нюансы. Их отмечает В.Л. Айрапетян, автор книги «Русские толкования». Он обнаружил «стоеросовое дерево» в XIX веке, в «Старьевщике» И.Т. Кокорева. «Понятливость ребенка, – пишет тот, – развивалась разговорами вроде следующих. “А какое это, Ванюша, дерево?” – спрашивает дядя Игнат, показывая обломок стула. – “Да спереди вроде крашеная береза”, – отвечает ученик. – “Ан врешь: это дерево стояростовое”. – “Какое, дядя?” – Ваня в недоумении. – “Глупый! Всякое дерево стояростовое, оттого что стоя растет”».
Кстати, у В.И. Даля в «Сказке о Иване, молодом сержанте» можно прочесть: «И древа в том лесу стоеросовые, на них шишки простые, не кокосовые!» В общем, стоеросовым – стоя растущим – дерево называли, когда не знали, какой именно оно породы: дерево – оно дерево и есть.
Но было и слово «стоерос» – с ним связана пословица «Из стоероса лежни кладут» – о чем-то, что меняет порядок вещей, и слова Н.С. Лескова: «Укрепите то, вокруг чего вы хотите согнуть стоярос в круглый обод» – здесь речь явно о чем-то от природы несгибаемом, пряморастущем, что хотят «уломать». Значит, стоеросовый – еще и непреклонный, несгибаемый, крепкий? Скорее всего. В.Л. Айрапетян, автор «Русских толкований», вспоминает высказывание собирателя сказок А.Н. Афанасьева: «Рязанцы – у! Это народ великорослый, столбовой, стоеросовый!» Впрочем, стоеросовый может относиться как к «большим» людям, так и к «маленьким». У Н.С. Лескова плут приказный говорит немцу: «Помилуйте, Гуго Карлович, – мне ли в вашем присутствии сидеть, у меня ноги русские, дубовые, мне перед вами стоять лучше: мы ведь стоеросовые и к этому с мальства обучены, особенно с иностранными людьми мы всегда должны быть вежливы…»
А при чем тут стоеросовая дубина? При том, что дурак «с осину вырос, а ума не вынес». Расти вверх не значит двигаться по пути познания, не случайно в словаре В.И. Даля рядом со словом стóень найдем: «болван, олух, дурень». Дурак глуп, как пень, как бревно…
В общем, дубиной стоеросовой в сердцах называют того, кто остановился в своем развитии, топчется на одном месте, не хочет идти вперед…
Кто на ходу подметки рвет?
«Он просто на ходу подметки рвет!» – так обычно говорят о ловком, плутоватом или очень активном человеке.
Вот насчет очень активных у меня есть замечание. Некоторые, выходя на улицу и спускаясь в метро, так торопятся, что чувствуют себя бегунами, преодолевающими препятствия. Вправо, влево, вперед, лавируя в толпе, прокладывая себе путь локтями, перепрыгивая через собратьев – пешеходов и пассажиров, они то и дело наступают им на ноги и в буквальном смысле слова подметки от чужой обуви отрывают… Некоторые фразеологи в самом деле считают, что тот, кто первым запустил это выражение в речевой оборот, имел в виду как раз тех «ловкачей», что отдирают чужие подметки, задевая подошвы идущего впереди человека, наступая ему на пятки.
Другие же специалисты полагают, что это образное выражение взято из русской народной сказки о ворах из собрания А.Н. Афанасьева. Старый вор берет в товарищи молодого парня, но ставит ему условие: «Возьму, говорит, если украдешь из-под дикой утки яйца, да так, что она не услышит и с гнезда не слетит». Испытуемый, конечно, условие принял. «Экая диковина!» – только и сказал этот парень. Отправились они вместе со стариком, нашли утиное гнездо и поползли к нему на брюхе. Пока еще дядя-вор к утке подкрадывался, а парень уже все яйца из гнезда повыбрал да мимоходом у старого вора из сапог подошвы повырезал. «Ну, Ванька, нечему тебя учить, ты сам большой мастер», – развел руками «старший товарищ».
Классная версия! «Буквальная» ей… в подметки не годится. То есть – ни в какое сравнение не идет. Это выражение тоже разъясняется в историко-этимологическом словаре «Русская фразеология». Кажется, оно восточнославянское и произведено от другого, близкого по смыслу: не годится кому-то и в след ступить, не достоин даже следовать ему.
Хоть это объяснение и стоит на первом месте, более правдоподобным мне кажется другое. Оборот, скорее всего, пришел из речи сапожников. Подошвой они называли то, что подшивалось, а подметкой – то, что подметывалось. Подметки были недолговечны, их делали из тонкой кожи или даже картона, и они быстро протирались… Да и рвались на ходу.
За тридевять земель, в тридевятом царстве…
Фразеологизм за тридевять земель – фольклорного происхождения. А слово тридевять происходит от двух числительных – три и девять.
Когда-то на Руси наряду с десятеричной системой счисления существовала и девятиричная. В этой системе тридевять равнялось двадцати семи. В грамотах XV века встречается это сложное числительное – упоминаются, например, тридевять, то есть двадцать семь, кочетов; есть это слово и в старинном словаре XVIII века – в словаре Алексеева, да и в XIX веке счет девятками еще жил в народном сознании. Примеры употребления числительного тридевять можно найти в записях старинных способов лечения, медицинских рецептах, в исторических романах А.А. Марлинского и И.И. Лажечникова… Есть порядковое числительное тридевятый и в словаре В.И. Даля.
В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, за тридевять земель от родной стороны… В сказках это уже не двадцать седьмая земля или страна, и не тридцатое по счету государство, а просто чрезвычайно далекое место. А весь оборот обретает значение наречия и значит «очень далеко». Современное употребление, пишут авторы словаря «Русская фразеология», сложилось не сразу, а на рубеже XVIII и XIX веков. А в словари попало еще позже – в конце XIX века. Но сохранилось до сих пор. И многие так и норовят уйти, убежать, улететь за тридевять земель от дома и приземлиться в тридесятом райском местечке.
Царь-государь
Царь-государь – формула, свойственная фольклору. В сказках и былинах таких «двойняшек» множество: и грусть-тоска, и трава-мурава, и море-океан… Вообще-то царь – это почти то же самое, что и государь, это слова-синонимы. Проверим по словарю: царь – «единовластный государь, монарх; тот, кто чем-то безраздельно распоряжается и властвует»; государь – «единовластный правитель, царь», – как мы видим, одно определяется через другое.
Слово