Путин “вербовал” людей, говоря им ровно то, что они ожидали услышать. Он внушал своему электорату, костяк которого составляли традиционалисты, что государство – это единственный источник общественного блага и что родину со всех сторон окружают неприятели. Но было у него что сказать и элите: не ввязывайтесь в политику и просто наслаждайтесь жизнью, пока мы тут, в Кремле, сами управляемся с этим темным, необразованным плебсом, которому даром не нужна никакая западная демократия. В глазах простого населения он защищал народ от элиты, а в глазах элиты – охранял ее от народа.
Пока государственные телеканалы разгоняли волну антизападной пропаганды, близкое окружение президента и ведущие этих же самых телеканалов наслаждались благами западной жизни: ездили на шоппинг в Милан, отдыхали во Франции, держали деньги в Швейцарии и отправляли детей учиться в лучших частных школах Англии. Многие считали, что деньги и коррупция удержат Кремль от заигрывания с националистской идеологией и от серьезной конфронтации с Западом. Высокие цены на нефть позволяли Путину удовлетворять всех: его друзья сделались миллиардерами, патерналистски настроенный электорат радовался повышению заработной платы, а городской средний класс наслаждался низкими налогами и личными свободами. Хотя главным механизмом управления страной оставались деньги, в дело шли и разного рода зрелища: к демонстрации возрождающейся мощи России, будь то футбольный матч или война с Грузией, все относились с одинаковым воодушевлением.
К концу десятилетия средний класс вырос настолько, что составлял уже 25 % населения страны и почти 40 % рабочей силы; для крупных городов эти цифры были еще выше. Менее чем за десять лет в России появилось массовое общество потребления. Правда, потребляли, в основном, импорт. Россияне, жившие в больших городах, внешне мало чем отличались от своих сверстников на Западе: они ездили на таких же машинах, носили такую же одежду, покупали те же айпады, ели такую же еду, смотрели те же фильмы, работали в таких же офисах с открытой планировкой, выпивали в таких же модных барах. Чем стремительнее Москва обзаводилась бытовыми атрибутами нормального европейского города, тем очевиднее становилось отсутствие того, что импортировать невозможно: уважения к личности и чувству собственного достоинства, справедливости и верховенства закона.
Финансовый кризис 2008–2009 годов выявил слабые места путинской экономической модели, базировавшейся на высоких ценах на нефть; средний класс начал испытывать беспокойство; слова “пора валить” стали мемом. Разговоры об отъезде были не столько декларацией о намерениях, сколько симптомом тревоги и признаком надвигающегося кризиса. Непосредственно связанное с рокировкой во власти чувство, что их одурачили, вызвало у людей дополнительное раздражение. В 2008 году, чтобы обойти конституцию, не позволяющую одному человеку занимать президентскую должность больше двух сроков, Путин поменялся местами с премьер-министром Дмитрием Медведевым, “назначив” того президентом, а сам заняв его кресло. Это был очередной кремлевский симулякр. Медведев рассуждал о модернизации и свободе, обращался к народу через Твиттер и вел видеоблоги, создавая иллюзию обновления. Истинный же смысл был в том, чтобы оставить все в неприкосновенности и позволить Путину по истечении четырех лет снова стать президентом. Но Медведев, сам того не желая, быстро становился символом ожидаемых перемен. Когда же Путин разрушил эту иллюзию обновления, открыто заявив, что собирается снова стать президентом и снова сделать Медведева премьер-министром, раздражение, накопившееся у среднего класса, прорвалось наружу. Медведев только подлил масла в огонь, заявив, что такая “рокировка” задумывалась с самого начала. Многие россияне почувствовали себя обманутыми и униженными. Возвращение Путина в Кремль поворачивало время вспять.
В декабре 2011 года, после откровенно сфальсифицированных парламентских выборов, на улицы вышли десятки тысяч возмущенных москвичей. С начала 1990-х это были самые масштабные протестные акции, которые, однако, ознаменовали собой не начало революции, а превращение среднего класса из потребителей в граждан. Люди требовали к себе того же уважения со стороны государства, каким они пользовались в качестве покупателей и клиентов. Массовые протесты – сначала на Болотной площади, затем на проспекте Сахарова – больше походили на карнавал, чем на восстание. Люди повязывали белые ленточки и несли белые воздушные шары с лозунгами типа “Если нас опять надуют, мы взорвемся”. Протестовать вышли студенты, бизнесмены, журналисты, пенсионеры, учителя и управленцы, представлявшие самые разные слои общества и самые разные взгляды. В толпе встречались и люди в ярких спортивных куртках, еще недавно мелькавших на европейских горнолыжных курортах, и персонажи в валенках и овечьих тулупах.
Рейтинг Путина начал падать, и доверие к СМИ пошатнулось. Сурковская система политических фикций явно дала сбой. Россияне, выходившие на улицы, были не выдуманными, а настоящими. Хуже того: Путин и ухищрения его пиарщиков – вроде полета со стерхами или ныряния за заранее подложенной античной амфорой – вызывали смех. Путин вышел из моды и превратился в героя анекдотов, как старые советские вожди.
Путин отреагировал болезненно и агрессивно. Он назвал участников протестных митингов бандерлогами (обезьянами из “Книги джунглей” Киплинга) и высмеял их белые ленточки и шарики, сравнив их с использованными презервативами. В его представлении люди, вышедшие на улицы, своим благополучием были обязаны его десятилетнему правлению, а потому протестные лозунги “Россия без Путина” – это просто верх неблагодарности.
Протестное движение возглавляли не оппозиционные политики – их как раз протесты застигли врасплох, – а гражданские активисты, журналисты, писатели и блогеры. Они стали идеологами протестов, обозначив их “повестку дня” и сформулировав ряд требований и лозунгов. Свои идеи они распространяли через социальные сети, в основном через Фейсбук. “Афиша” – популярный журнал о моде и развлечениях, формировавший вкус московского “креативного класса” и строивший образ Москвы как европейского города, – стала одним из флагманов протестного движения. Ее молодые сотрудники – дети советской интеллигенции – оказались практически в таком же положении, в каком тридцать лет назад пребывали их родители.
Подобно интеллигенции 1970-х, которая взращивалась в закрытых научно-исследовательских институтах, московский “креативный класс” вырос под крылом авторитарного государства, жившего за счет нефти. В течение почти всех 2000-х эти люди избегали политики, считая интерес к ней дурным тоном и предпочитая комфорт собственной среды. Теперь же политика вошла в моду. Восприимчивый к стилю и к веяниям моды Леонид Парфенов, который десять лет назад высмеивал Евгения Киселева за то, что тот вдруг “полез на баррикады”, теперь обращался с трибуны, сооруженной на уличном митинге, к своей аудитории – успешным, европеизированным профессионалам. Средний класс требовал действующих государственных институтов и возможностей для определенного образа жизни, а не нового политического лидера и не революции. Эти люди вообще не доверяли никаким партиям и организациям. Они были готовы сами организовываться и выступать наблюдателями на выборах, но не собирались делегировать свои полномочия каким-либо партиям или политикам, включая даже юриста Алексея Навального – популярного антикоррупционного блогера, который изначально и привел этот протест в движение.
Молодой, энергичный, голубоглазый. в джинсах и белой рубашке с закатанными рукавами, Навальный стал первым русским политиком американского типа. Не будучи частью сложившейся политической элиты, он жил с семьей на окраине Москвы, в Марьино, и всячески подчеркивал свою “обычность”. Его стиль и тактика будто были навеяны американским телесериалом “Прослушка”. Он пользовался социальными сетями, обходя препятствие в виде государственной монополии на телевидение, и в итоге ему удалось вывести тысячи своих подписчиков из виртуальной реальности интернета в реальность уличную.
Навальный родился в 1974 году в семье военного и вырос в подмосковных полузакрытых военных городках. Когда-то он был пламенным сторонником Чубайса и команды радикальных рыночных реформаторов начала девяностых, а в 2010-е отрекся от них как от “неудачников”. Он принадлежал к следующему, новому поколению и всячески выделял это стилистически. При всех различиях в возрасте, биографии, статусе и жизненных ценностях Навальный делал упор на то же, что и Ельцин в 1980-е: на коррупцию (при Ельцине речь шла о несправедливых привилегиях высшего партийного начальства) и на гражданский национализм (Ельцин выдвигал лозунг “суверенитета” России от советской империи). Навальный не был либералом и обращался к самым широким слоям населения, не ограничиваясь одним только “креативным” средним классом. Он позиционировал себя как националиста европейского толка и принимал участие в маршах против иммиграции из Средней Азии и с Кавказа. Россия, заявлял он, должна стряхнуть с себя бремя имперского наследия и строить национальное государство. Он эксплуатировал распространенное в народе недовольство привилегированным положением Чечни, управлять которой Путин поставил бывшего боевика Рамзана Кадырова.
Но главными мишенями Навального были клептократия и ложь кремлевской власти. Он находил и выкладывал в сеть сведения о богатствах путинских приближенных, публиковал фотографии их дворцов и названия английских школ, куда они отправляли учиться своих детей. Он выставлял представителей партии власти не коварными тиранами и страшными злодеями, а обыкновенными “жуликами и ворами”, прибравшими к рукам ресурсы большой страны. Определение прижилось и, несмотря на отсутствие Навального в телевизоре, разошлось по стране.
За протестами в больших городах последовали всплески недовольства в разных областях страны. Быстрее всего снижение популярности Путина происходило среди бедно живших людей старше 55 лет: они поняли, что Путин нарушил данные обещания, и устали ждать улучшений. Очевидная наглость партийной верхушки единороссов, которая бесстыдно захватывала землю и строила себе огромные особняки, вызывала особое раздражение населения. Кремлевская партия теряла легитимность в глазах самых разных социальных слоев, и возникал риск более массовых протестов. Внутренние войска и ОМОН могли разогнать демонстрацию, но остановить изменения в сознании людей им было не под силу.