Участников протестов арестовывали и давали им реальные тюремные сроки, однако на массовые репрессии Путин не решался. Кровопролитие лишило бы Кремль остатков легитимности. Путину необходимо было переиграть своих противников, одержав над ними идеологическую победу. Ему требовалось изменить настроение и образ мыслей, перехватить политическую повестку, озвученную лидерами протестного движения.
Путин отверг идею модернизации и, заручившись поддержкой православной церкви, начал продвигать архаичную идею “традиционных ценностей”. Судебный процесс против девушек из панковской группы Pussy Riot, устроивших представление прямо перед алтарем Храма Христа Спасителя, нападки на гомосексуалов и закон против усыновления российских детей американскими супружескими парами объединяла одна цель: возможность объявить либералов, протестовавших против нарушения прав человека и законности, кучкой гомосексуалистов и наемников Запада, готовых продавать русских детей иностранцам. Утратив лояльность среднего класса, Путин попытался сплотить более консервативный костяк своих избирателей, противопоставив рабочих условного “Уралвагонзавода” условным городским хипстерам. На самом деле и протестующие не были хипстерами, и “Уралвагонзавод” был мифологизирован, но требуемый образ все-таки возникал. Путин встал на путь популистского авторитаризма, отвернулся от “продажной” элиты и начал обращаться напрямую к народу, объявив протесты западным заговором против России.
Он использовал антиамериканскую риторику, как единственную идеологическую доктрину, пережившую гибель Советского Союза. Россия больше не хотела походить на Запад, она перестала искать его одобрения или признания. Напротив, она принялась трубить о своем особом пути. Максим Шевченко, тележурналист и активный борец с либерализмом, действующий с одобрения Кремля, писал в газетной колонке под заголовком “Мы не Европа? И слава Богу!”, что “между Россией и Западом идет война… Понимание, что мы с большинством западных людей принадлежим скорее всего к разным гуманоидным видам, внешне похожим, но внутри уже принципиально иным, не только не покидает – усиливается и укрепляется”[449].
Путинская тактика сработала, но лишь отчасти: она дискредитировала протестное движение и слегка насторожила тех, кто только собирался к нему примкнуть, однако не подняла рейтинг самого президента. Недоверие к Кремлю оказалось слишком глубоким. И если в 2011 году люди протестовали против нечестных выборов, то в 2013-м протестное движение обрело более откровенный политический характер. Навальный нападал на режим не только из-за манипуляций с подсчетом голосов, но и потому, что этот режим был жульническим, морально обанкротившимся и, следовательно, нелегитимным. В ответ Путин напирал на геополитику, восстановление статуса великой державы и превосходство русского мира над Западом. “Мы видим, как многие евроатлантические страны фактически пошли по пути отказа от своих корней, в том числе и от христианских ценностей, составляющих основу западной цивилизации”, – говорил Путин. Россия же, напротив, “всегда развивалась… как государство-цивилизация, скрепленная русским народом, русским языком, русской культурой, Русской православной церковью”[450].
Слова нужно было подкреплять делами. Политический кризис в Украине, в феврале 2014-го вылившийся в свержение президента Виктора Януковича, представлял собой одновременно и угрозу, и удобный предлог для действий. Российское государственное телевидение объявило революцию в Киеве частью американского заговора, главной целью которого было ослабить влияние России на постсоветском пространстве и отбросить ее за Урал. Логика пропаганды была примерно та же, что и в августе 2008 года, во время войны с Грузией, но новая кампания оказалась беспрецедентной по своему накалу и масштабу.
Готовясь к войне в Украине, Кремль зачистил последние островки вольнодумства в России: независимые СМИ, в том числе некоторые популярные информационные сайты, личные блоги и либеральный кабельный телеканал “Дождь”. Чтобы пропаганда была эффективной, ее следовало сделать тотальной. К делу приставили Дмитрия Киселева, главного телеведущего на канале “Россия”, которым руководил Олег Добродеев, некогда отвечавший за новости на НТВ.
Киселев в плотно обтягивающем фигуру костюме расхаживал взад-вперед по студии, опереточно жестикулируя и гримасничая. “Вот – усталые штурмовики-знаменосцы, – комментировал он кадры с тремя участниками протеста в Киеве, сидевшими со свернутым флагом Евросоюза. – В глазах – пустота и испуг… Вот – приготовление горячей пищи. Блюдо для гурманов: куски сала на раскаленной ржавой бочке”[451]. Еженедельная аналитическая новостная программа Киселева по стилю была близка оруэлловским “двухминуткам ненависти”, только растянутым на целый час. В 1999 году Киселев морализировал по поводу журналистской этики: “Если говорить: «о, пипл хавает», то он будет «хавать» постоянно… Любое снижение планки, морали и правил… – тогда в один прекрасный момент мы обнаружим себя в грязи, купающимися, как свиньи… И мы будем «хавать» друг друга, вместе с грязью, и вот тогда мы себя найдем, а ниже уже опуститься будет нельзя”[452]. Слова Киселева 1999 года лучше всего описывали его собственные программы 15 лет спустя. Неожиданное бегство Виктора Януковича и падение его режима позволило Путину осуществить амбициозный план, по-видимому, давно зревший у него в голове: аннексировать Крым. Удачное выполнение операции произвело тот же самый эффект “короткого замыкания”, который произвело выступление Путина после взрыва жилых домов в Москве в 1999 году.
Рейтинг Путина взлетел с 60 % до 80 %. Коррупция – главная тема на протяжении предыдущих двух лет – отступила на дальний план. Многие состоятельные россияне, еще несколько лет назад выступавшие против него, теперь перешли на его сторону. Ресентимент пьянил и мутил сознание. Аннексия Крыма стала заменой модернизации. Она дала людям ощущение достигнутой цели, хотя для этого им не пришлось пошевелить даже пальцем. Лишь 3 % россиян осудили аннексию. Крым давно являлся нервным центром имперской ностальгии России, а его возвращение было навязчивой идеей русских националистов с самого момента краха СССР. Аннексия – или, как ее официально называли в России, “присоединение” Крыма – вызвала всплеск эйфории.
18 марта 2014 года, выступая с торжественной речью по поводу присоединения Крыма к России в позолоченном Георгиевском зале Кремля, Путин чуть ли не буквально повторил слова, которые лет двадцать назад опубликовал в одиозной газете “День” Игорь Шафаревич, один из идеологов русского национализма: “В Крыму буквально всё пронизано нашей общей историей и гордостью. Здесь древний Херсонес, где принял крещение святой князь Владимир… В Крыму – могилы русских солдат, мужеством которых Крым в 1783 году был взят под Российскую державу”[453]. События рифмовались: князь Владимир крестился в Крыму, а теперь президент Владимир вернул эту землю России. В октябре 1993-го русские националисты пытались штурмовать Останкинскую телебашню, чтобы транслировать оттуда свои идеи. Теперь же эти самые идеи публично озвучивал президент России, и не понадобилось ни единого выстрела, чтобы его речь передали по всем центральным каналам телевидения.
На самом деле мало кто из россиян знал о том, что князь Владимир крестился именно в Крыму. Для большинства этот полуостров ассоциировался не столько с духовным или даже историческим наследием, сколько с обычными радостями жизни. Крым, некогда называвшийся всесоюзной здравницей, был местом, где многие проводили летний отпуск, крутили курортные романы. В советские времена там находились правительственные дачи и множество государственных санаториев. Но чтобы придать аннексии легитимность, Путину понадобилось сделать акцент на связь с христианской мифологией. Истинное же символическое значение аннексии Крыма заключалось в том, что Путин возвращал России ощущение былой имперской славы, утолял фантомную боль от распада страны. Прежде националисты и коммунисты могли только мечтать об этом.
Однако красно-коричневая коалиция, сформировавшаяся в начале 1990-х, с тех пор сильно изменилась. Нина Андреева, написавшая некогда письмо “Не могу поступиться принципами”, живет сегодня в крохотной квартирке в новозастроенной части Петергофа, штудирует труды Ленина и “руководит” Центральным комитетом Всесоюзной коммунистической партии большевиков – партии, куда входит, кроме нее самой, небольшая горстка пенсионеров. Старый коммунист Виктор Анпилов, который в 1993-м вел толпу на штурм “Останкино”, ютился на окраине Москвы в затхлом подвале, среди портретов Сталина и старых советских флагов, и умер в 2018 году.
В 2013 году возникла новая коалиция, объединившая националистов и жуликов. Аннексия Крыма, осуществленная с поразительной быстротой и ловкостью, скрепила этот союз. Но даже Александр Невзоров, первый российский телевизионный “каскадер”, экспериментировавший в 1990-е с идеей русского фашизма, однако потом “разочаровавшийся” в ней, испытывал брезгливость. “Если бы Крым взяли у сильной, богатой, храброй страны, это была бы благородная и честная победа. Но он был взят у истекающей кровью, раненой, обездвиженной страны. Это называется мародерство”, – писал он[454]. Однако именно телевизионные технологии, которые сам Невзоров пускал в ход в конце 1980-х, и позволили России взять Крым без боя.
События на месте разворачивались по сценарию телевизионной постановки, суть которой сводилась к следующему: власть на Украине захватили неонацисты, при поддержке американских спонсоров совершившие государственный переворот. Потомки коллаборационистов, сотрудничавших с Гитлером во время Второй мировой войны, сейчас оскверняют советские памятники и угрожают уничтожить русский язык и память о русской истории в Крыму. Русское население Крыма обращается за помощью к Владимиру Путину, и тот оказывает эту помощь. Уже готовый сценарий разыграли без предварительных репетиций 27 февраля, когда российские военные без опознавательных знаков за несколько часов совершили государственный переворот на территории Крыма, заняв здание парламента и заставив его депутатов – буквально под дулами автоматов – проголосовать за отдел