Говорит и показывает Россия — страница 8 из 17

Камера, мотор, Путин!

В поисках Штирлица

В сентябре 1998 года НТВ представило первый большой проект нового телевизионного сезона. Автором и ведущим новой передачи стал Леонид Парфенов, а посвящалась она 25-летию культового советского телефильма “Семнадцать мгновений весны” о последних днях Второй мировой войны. Главным героем был советский разведчик Максим Исаев, проникший в верховное командование нацистской службы безопасности под именем Макса Отто фон Штирлица в чине штандартенфюрера СС. Он получает задание выяснить, кто из руководства Рейха ведет тайные переговоры о сепаратном мире с Америкой, и помешать этим планам, которые идут вразрез с интересами Сталина и СССР. Штирлиц узнает о тайных связях Гиммлера с директором ЦРУ Алленом Даллесом, сообщает подробности Гитлеру и докладывает обо всем Сталину, тем самым расстроив предательские планы Америки.

Двенадцатисерийный телефильм про Штирлица вышел на экраны в 1973 году и сразу же стал хитом: каждый вечер он собирал от 50 до 80 миллионов телезрителей. Ни один советский фильм – ни до, ни после – не пользовался таким успехом. В половине восьмого вечера, когда фильм начинали показывать по первой программе центрального телевидения, улицы советских городов пустели, уровень преступности резко падал, зато возрастал уровень потребления электричества.

Штирлиц превратился в культового персонажа советского фольклора – он стал любимым героем анекдотов и детских уличных игр в войну. Реплики из фильма и его музыкальный лейтмотив обрели не меньшую популярность и узнаваемость, чем цитаты из бондианы в англоязычных странах.

Высокопоставленных нацистов играли самые известные и любимые советские актеры. Все отрицательные персонажи вышли очень живыми и человечными, но обаяние самого Штирлица, которого сыграл кумир зрителей Вячеслав Тихонов, затмило остальных. Высокий красавец с правильными чертами лица и безупречной осанкой, он был идеалом силы и невозмутимости. Нацистская форма идеального кроя, сшитая в спецателье министерства обороны СССР, сидела на нем как влитая. Он был безупречным русским “немцем” и обладал гораздо более “арийской” внешностью и манерами, чем любой из нацистов, фигурировавших в фильме.(Впоследствии телефильм послужил источником вдохновения для молодых русских неонацистов, которые даже заимствовали себе клички у персонажей “Семнадцати мгновений”.)

Телефильм “Семнадцать мгновений весны” был частью пропагандистской кампании по улучшению образа органов госбезопасности, задуманной Юрием Андроповым, который возглавил КГБ в конце 1960-х годов. За ведомством к тому моменту закрепилась мрачная репутация тайной полиции – само его название сделалось синонимом политических репрессий. Предполагалось, что кампания повысит престиж службы и привлечет в органы молодых и образованных людей. Роман Юлиана Семенова, который лег в основу сценария, был написан по личному заказу Андропова, чтобы прославить подвиги советской резидентуры за границей и показать, как разведчики определяли ход истории и судьбу мира.

В своем документальном фильме Парфенов рассказал и отчасти воспроизвел историю создания картины. В строгом костюме с галстуком, какие носили в 1970-е, Парфенов входил в кабинет Андропова на Лубянке со словами: “У этого кабинета одна особенность: входишь в дверь, и для человека, сидящего за столом, ты кажешься мельче, чем на самом деле, а тот, кто за столом сидит, тебе кажется больше, чем на самом деле”. Затем Парфенов снимал трубку телефона с гербом СССР на наборном диске – так называемой “вертушки” – и, войдя в роль Андропова, вызывал своего заместителя, которому было поручено общаться с автором романа и консультировать создателей фильма.

Телекритик Ирина Петровская писала в то время:

Едва ли не каждая реплика корреспондируется с современной российской ситуацией. А в особенности – песня про мгновения. Все политические деятели, все отечественные и зарубежные специалисты ежедневно твердят по всем каналам, что Россия стоит на краю пропасти, что счет идет даже не на месяцы, а на дни, на часы, на минуты – то есть на мгновения. И вот летят они, как пули у виска, эти самые мгновения… обдавая ужасом тех, кто сидит по ту сторону “ящика” в надежде уловить хотя бы проблеск света в конце тоннеля. А нету того проблеска, как нету и того Штирлица, который сумел бы найти выход из самого безвыходного положения[335].

Приблизительно за два месяца до выхода документального фильма НТВ кабинет председателя КГБ, переименованного в ФСБ, занял Владимир Путин, бывший офицер КГБ, служивший в 1980-е годы в Восточной Германии, в Дрездене. Путин был одним из тех самых молодых и образованных новобранцев, которым когда-то адресовалась “пиар-кампания” Андропова. Когда на экраны впервые вышли “Семнадцать мгновений весны”, Путин учился на юридическом факультете Ленинградского университета. Спустя два года, в 1975-м, он поступил на службу в КГБ.

Судьба распорядилась так, что впервые Путин появился на телеэкране именно в образе Штирлица. В 1992 году мэрия Санкт-Петербурга, где тогда работал Путин, заказала цикл телевизионных интервью, чтобы представить горожанам команду мэра Анатолия Собчака. Так получилось, что из всего цикла сняли только интервью с Путиным – по его собственной инициативе. Именно в этом фильме Путин называл себя бывшим кадровым разведчиком. Чтобы оживить съемку, режиссер Игорь Шадхан решил представить Путина эдаким современным Штирлицем. “Мне пришла идея об инсценировке эпизода, похожего на фрагмент из «Семнадцати мгновений весны», где в финале картины Штирлиц сидит в машине”[336], – вспоминал Шадхан. Путин сел за руль “Волги” и сыграл последнюю сцену фильма, где Штирлиц возвращается в Берлин. За кадром звучала знаменитая мелодия Таривердиева.

Запрос на настоящего Штирлица, который спокойно и невозмутимо справился бы с любым кризисом в стране, действительно был. В начале 1999 года “Коммерсантъ” провел опрос общественного мнения на тему “Кого из киногероев россияне хотели бы видеть своим следующим президентом?”. Штирлиц занял второе место после маршала Жукова – реального исторического персонажа. Еженедельное приложение “Коммерсанта” поместило на обложку Штирлица с подзаголовком “Президент-2000”. В этом не было ничего удивительного. Со времен ЧК и на протяжении всей своей истории КГБ культивировал собственный образ как службы безжалостной, но профессиональной и эффективной: она всегда руководствуется государственными интересами и обладает тайным знанием и навыками, необходимыми для управления страной и модернизации ее экономики. Таким авторитарным модернизатором в глазах многих был Андропов. (Неслучайно именно он способствовал продвижению Горбачева в начале 1980-х.)

Потеряв доверие к либералам и западникам, страна занялась поисками своего Штирлица. Ельцин тоже начал приглядываться к силовикам в поисках возможного преемника. Социологи, проводившие опросы, составляли характеристику будущего президента, каким его хотело видеть население: молодой, русский по национальности, выходец из спецслужб, непьющий. Ельцин, обладавший острым политическим чутьем, с перечисленными критериями соглашался. “Уже тогда я почувствовал, как растет в обществе потребность в каком-то новом качестве государства, в некоем стальном стержне, который укрепит всю политическую конструкцию власти. Потребность в интеллигентном, демократичном, по-новому думающем, но и по-военному твердом человеке”[337]. Через год такой человек действительно появился. Но в сентябре 1998 года о Владимире Путине еще никто не слышал.

Гудбай, Америка

В сентябре 1998 года Ельцин назначил премьер-министром России Евгения Примакова, 69-летнего министра иностранных дел и ветерана советской политики. Выбор этот был скорее вынужденным; олигархи (в том числе Березовский), еще несколько лет назад призывавшие к отставке Черномырдина, теперь лоббировали его возвращение, видя в нем гарантию преемственности.

Ельцин дважды вносил кандидатуру Черномырдина на рассмотрение Думы, где преобладали коммунисты, и дважды Дума ее отвергала. Ельцин понял, что в этом сражении ему не победить, и под конец был вынужден назначить Примакова – хитрого и опытного представителя советской номенклатуры, в прошлом кандидата в члены Политбюро и директора первой постсоветской Службы внешней разведки России. Предполагалось, что кандидатура Примакова устроит всех и он сыграет примерно такую же роль, какую Черномырдин сыграл в 1992 году: будет лоялен Ельцину, сумеет возглавить правительство с уклоном влево и удовлетворит коммунистов в Думе, которые никак не смогут забраковать его как либерала-западника.

Примаков был на два года старше Ельцина и свою карьеру начинал на государственном советском телевидении, которое часто служило прикрытием для разведчиков. Примаков также работал в газете “Правда”, специализировался на международных отношениях и часто выезжал за границу. Его связи с КГБ никогда не афишировались, но всегда воспринимались как данность. Примаков, востоковед-арабист по образованию, был личным другом Саддама Хуссейна и Ясира Арафата и работал с Горбачевым.

Назначение Примакова вызвало облегчение: как будто крепкая, опытная рука взялась за рычаги управления после того, как экипаж молодых и бесшабашных пилотов едва не разбил самолет. Всем своим видом Примаков как бы говорил: “Не волнуйтесь, эксперименты остались позади, мы вышли из зоны турбулентности”. На публике он говорил о большей роли государства в экономике, апеллируя к патерналистским настроениям страны. В то же время он распоряжался урезать некоторые статьи бюджета и прислушивался к советам американских экономистов. Его невнятная речь, солидность и стилистика типичного советского функционера вселяли чувство уверенности и не несли угрозы (по крайней мере, в глазах рядовых граждан). Назначение Примакова произвело эффект плацебо на страну, потрясенную финансовым кризисом: улучшило состояние при отсутствии каких-либо реальных целительных мер.

Примаков не делал резких движений. В сущности, главным его достижением было как раз то, что он почти не предпринимал никаких действий, позволяя экономике адаптироваться к кризису. Девальвация рубля и рыночные реформы предыдущих нескольких лет, главной из которых было узаконивание частной собственности, вскоре привели к восстановительному экономическому росту. И хотя Примаков имел весьма отдаленное отношение к оздоровлению экономики, он оказался в выгодном положении. Рейтинг его популярности пошел вверх, но не потому, что он что-то делал или не делал, а просто потому, что он производил впечатление крепкого государственника. Куда больше, чем экономика, Примакова заботили СМИ и то, что они о нем говорили и писали.

В чтении газет, в просмотре новостных программ сказывалась старая советская закалка. Он часто вызывал к себе главных редакторов и владельцев СМИ, чтобы высказать им свои претензии. По воспоминаниям Ельцина, однажды Примаков принес на встречу с ним “особую папку” с газетными вырезками, где была собрана вся критика в адрес его правительства, причем отдельные слова и предложения были подчеркнуты фломастерами. Ельцин, всегда спокойно и по-царски снисходительно относившийся к тому, что его полощут в СМИ, чрезвычайно удивился и сказал: “Евгений Максимович, я уже давно к этому привык… Обо мне каждый день пишут, уже много лет, знаете в каких тонах? И что же, газеты закрывать?”[338].

Российским либеральным журналистам – тем, кто принял сторону Ельцина в 1993 году и во многом задавал тон в 1990-е, – Примаков казался стилистически чужим. Их раздражали повадки премьер-министра, выдававшие в нем ископаемое советского периода. В лучшем случае такой человек вернет Россию в эпоху застоя, шептало им чутье. А в худшем – возродит сталинские методы управления – в облегченной форме. Взгляды Примаковы были далеки от либеральных, и все же он был прагматичным и разумным политиком, действительно хорошо знавшим страну и государственную систему. Александр Яковлев полагал, что “демократы напрасно принимают Примакова в штыки – консерватор! Он не консерватор, он просто не торопится с выводами. То, что можно сказать сегодня вечером, он предпочтет сказать завтра вечером”[339].

Но конфликт журналистов с Примаковым был вопросом власти и влияния. На протяжении 1990-х журналисты активно пользовались своим чрезвычайно привилегированным положением и статусом. Примаков журналистам не доверял и видел в них не союзников, а конкурентов за власть и государственную повестку. Как государственник он, естественно, был более склонен опираться на старую номенклатуру: на спецслужбы, чиновников и дипломатов. Первым делом Примаков ограничил журналистам доступ к правительству, устроил выволочку телевизионному руководству за искажение и очернение его образа и принялся растолковывать, как и о чем нужно делать репортажи. Журналисты восприняли это скорее как оскорбление, чем как угрозу. Утрату своего прежнего влияния они связывали именно с Примаковым. Ельцин написал в мемуарах: “Вольно или невольно Евгений Максимович консолидировал вокруг себя антирыночные, антилиберальные силы, вольно или невольно наступал на свободу слова”[340]. Вдобавок премьерство Примакова совпало по времени с резкой сменой отношения к Западу в России.

Главным международным событием, выпавшим на премьерство Примакова, стали бомбардировки Югославии силами НАТО, начатые в связи с этническими чистками албанского населения в Косово, которые проводились с одобрения президента Союзной Республики Югославия Слободана Милошевича. Накануне натовских ударов, 23 марта 1999 года, Примаков вылетел на переговоры в Вашингтон, где должен был обсуждать финансовую помощь для России. Уже находясь в воздухе, он узнал о том, что воздушный удар по Белграду неотвратим. Тогда Примаков сделал свой главный символический жест: велел развернуть самолет прямо над Атлантикой и лететь обратно в Москву.

На следующее утро “Коммерсантъ” вышел с короткой статьей на первой странице, отразившей чувство ярости, которое испытывало большинство российских журналистов по отношению к Примакову. Гнев и сам пафос заметки были нетипичны для “Коммерсанта”, который обычно придерживался саркастично-отстраненного тона. В заголовке не было и тени стеба, зато присутствовали злость и домысел: “15 миллиардов долларов Россия потеряла благодаря Примакову”. Такая цифра выводилась из стоимости всех договоров и соглашений о кредитах, которые Примаков мог бы подписать в Америке, – однако он

сделал свой выбор – выбор настоящего коммуниста. Большевика, готового полностью пренебречь интересами своей Родины и народа в угоду интернационализму, понятного только ему и бывшим членам КПСС… Вывод один: поддержка близкого Примакову по духу режима Милошевича оказалась для него нужнее и понятнее, чем нужды собственной страны… Только, вернувшись в Москву, премьер-министр потеряет всякое право смотреть в глаза тем старикам, которым он еще осенью обещал полностью выплатить пенсии[341].

Разворот Примакова над Атлантикой не просто сообщал о том, что российское правительство возмущено американской политикой по отношению к Сербии и тем, что США наплевали на возражения России против воздушных ударов. Этот разворот символизировал нечто гораздо более важное – общую перемену отношения к Америке и к Западу во всем российском обществе. В 1988 году, когда советская эпоха клонилась к закату, русская рок-группа “Наутилус Помпилиус” записала песню “Прощальное письмо”, в которой отразился русский взгляд на Америку как на неосуществимую мечту.

Гудбай, Америка, о-о, где не был никогда,

Прощай навсегда…

Мне стали слишком малы твои тертые джинсы.

Нас так долго учили любить твои запретные плоды.

Гудбай, Америка, о-о, где я не буду никогда.

Образ Америки как утопии, мечты издавна укоренился в русской культуре. В “Преступлении и наказании” Свидригайлов, собираясь застрелиться, говорит случайному свидетелю, сторожу: “Коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку”. Америка – это тот свет, другая, потусторонняя жизнь. На протяжении почти всех 1990-х Америка служила источником вдохновения и ориентиром. Кризис 1998 года показал бесплодность этой мечты, бомбардировки Сербии разрушили ее окончательно. На Запад перестали смотреть как на спасителя. Оказалось, что не существует никакого единого счастливого постсоветского пространства и что Россия – сама по себе. Америка тут же превратилась в козла отпущения, которого можно винить во всех бедах и неудачах, обрушившихся на российский народ в течение предыдущего десятилетия.

Вспышка антиамериканизма и национализма была яркой и тревожной. Перед посольством США в Москве проводились массовые акции протеста. Кто-то даже пытался пальнуть по зданию посольства из гранатомета (к счастью, неудачно), а потом открыл стрельбу из автоматов. Толпа футбольных болельщиков забросала посольство яйцами и банками с краской. Трое погромщиков помочились на его дверь.

Все это отражало не столько солидарность русских с братским славянским народом Сербии (большинство вообще плохо себе представляло, что происходит в Косово), сколько потребность выплеснуть возмущение, раздражение и чувство унижения на своих давних противников – США и НАТО. Бомбардировки Сербии как будто высвободили стихийные силы, которые копились уже давно. Это была отложенная реакция на кризис 1998 года, на разборки олигархов и на события еще более далекого прошлого – на крушение СССР и утрату имперского величия России.

Некоторые СМИ подхватили и начали активно раздувать националистические настроения. Государственные телеканалы вдруг заговорили об “американских ястребах” и “натовских агрессорах”. Но еще более удивительным было освещение сербских событий на НТВ. В репортажах ни словом не упоминалось о косовских беженцах, зато авиаудары НАТО сравнивались с немецкими бомбардировками во время Второй мировой войны. “Впервые с 1941 года в небе над Белградом появились немецкие бомбардировщики с черными крестами на хвостах”, – сообщила ведущая новостей на НТВ. Формулировка была скопирована с заявлений главного государственного телеграфного агентства ТАСС. Информация подавалась таким образом, будто НАТО проявляло ничем не спровоцированную агрессию. За новости на НТВ отвечал Олег Добродеев. Смена тона на этом канале была такой же неожиданной, как примаковский разворот над Атлантикой, и повергла и Гусинского, и Киселева в глубокое недоумение.

Когда Киселев, только что вернувшийся из Праги и следивший за событиями в Югославии по репортажам CNN и BBC, указал Добродееву на откровенно антизападный тон НТВ, тот отреагировал жестко и эмоционально. “Он сказал мне: ты не понимаешь, ситуация в стране меняется, меняются общественные настроения, мы должны соответствовать ожиданиям общества, общество осуждает натовские действия. Если мы не будем идти в ногу с общественными ожиданиями, мы окажемся невостребованными”, – вспоминал Киселев[342]. Приступ “государственничества”, по словам Киселева, совпал у Добродеева с предложением ему Примакова перейти на работу в правительство. Если Малашенко мог участвовать в ельцинской избирательной кампании, то почему ему, Добродееву, нельзя работать на Примакова? Правда, Гусинский эту идею не поддержал.

В следующих выпусках “Итогов” Киселев показывал косовских беженцев и напоминал телезрителям об этнических чистках, жертвами которых становились косовские албанцы. Возможно, Америка в самом деле утратила чувство реальности и действовала чрезмерно нагло, говорилось в “Итогах”, но это не может служить оправданием для антиамериканской истерии, захлестнувшей Россию, которая в разные периоды истории сама неоднократно пренебрегала нормами международного права. Дальше шли черно-белые кадры кинохроники 1950-х и 1960-х, призванные напомнить зрителям о том, как в 1953 году советские войска силой загнали Восточную Германию в социалистический лагерь, как в 1956-м они подавили восстание в Венгрии, а в 1968-м вторглись в Прагу. “Советский Союз убивал людей, где хотел и как хотел. Есть ли в этом вина Америки? Конечно, есть. Ее вина в том, что Америка живет лучше и богаче нас, усерднее трудится и становится сильнее. Мы же потратили все силы на поиски третьего пути, который теперь обрели в безграничной, но губительной любви к Сербии”[343].

И все же Добродеев безошибочно уловил перемену в настроениях. Россия была не способна конкурировать с Америкой, но она больше не желала слышать о том, что Америка сильнее, богаче и лучше. Как покажут следующие полтора десятилетия, антиамериканизм окажется одной из самых устойчивых идеологических установок, на которую будет опираться Кремль. На Америку, как на какую-то условную, почти вымышленную страну, можно будет валить вину за все беды, происходящие на родине. Из символа русских надежд, о котором Блок писал: “То над степью пустой загорелась // Мне Америки новой звезда!”, она легко обратилась в символ их краха; утопия стала антиутопией.

После разворота Примакова над Атлантикой его рейтинг взлетел до новых высот: в апреле 1999 года он был самым популярным политиком в стране. Рейтинг Ельцина, напротив, упал из-за кризиса, разочарования в Западе и коррупционных скандалов. Без всяких конституционных изменений Россия на глазах превращалась в парламентскую республику с сильным премьер-министром, имевшим парламентскую поддержку. Примаков, будучи главой правительства, начал вести себя как независимый политик.

Еще до балканского кризиса, в декабре 1998 года, Ельцин, все чаще попадавший в больницу, с тревогой осознал, что теряет рычаги власти, уступая их Примакову и его кабинету министров. Он попытался заново установить контроль над силовыми ведомствами, включая министерство юстиции и налоговую полицию. В то же время он встречался с руководством телеканалов. “Вы можете спросить, почему президент снова заинтересовался СМИ? – спросил Ельцин. – Это потому, что вы – четвертая власть, вы – «силовики», – с харизматической улыбкой ответил он на свой же вопрос. – Поэтому вы и считайте, что вы – под президентом, под защитой президента. Вот это архиважно”[344].

В январе 1999 года на ОРТ, где фактически хозяйничал Березовский, начала выходить еженедельная программа “Время” с ведущим Сергеем Доренко. “На этой неделе мы стали свидетелями открытой борьбы за передел власти в стране, – взволнованным голосом сообщил Доренко. – Премьер-министр Примаков пытается формально лишить президента Ельцина права когда-либо его, Примакова, уволить…”[345]. Со слов Доренко, Примаков занимался установлением контроля над силовиками и средствами массовой информации – и не занимался экономикой, которая неминуемо движется к новому кризису. Примаков заявлял, что не собирается вводить цензуру, но Доренко сопровождал его слова кадрами со съезда КПСС во главе с Черненко, как бы прозрачно намекая, куда катится страна.

Не прошло и недели после выхода в эфир этой программы, как Примаков ответил Березовскому. Комментируя решение Думы амнистировать почти 100 тысяч заключенных, он заявил, что в России нужно освободить места в тюрьмах, чтобы было куда сажать тех, кто совершил экономические преступления. А еще через несколько дней в фирмы, связанные с Березовским, пришли с обыском вооруженные люди в масках и камуфляже. Березовского уволили с поста секретаря Содружества независимых государств и вскоре предъявили ему ордер на арест в связи с хищением денег у “Аэрофлота”. Заодно Примаков попытался вновь установить государственный контроль над ОРТ.

Для Примакова, за плечами которого была работа на Центральном телевидении и звание кандидата в члены Политбюро, программа “Время” олицетворяла незыблемость власти. Сама мысль о том, что Березовский фактически присвоил главный государственный канал, превратив его в инструмент личного влияния, казалась абсурдом. Примаков предложил первому каналу государственную субсидию в размере 100 миллионов долларов с условием, что Доренко уберут из эфира. Самим Доренко, между тем, занялась налоговая полиция.

Березовскому пришлось временно уехать из страны, но сдавать позиции он не собирался. ОРТ стало изображать Примакова фигурой мрачной и опасной, поддерживая страхи либеральных СМИ перед “застойными” повадками премьера. В начале апреля Березовский созвал пресс-конференцию в самом дорогом в Париже отеле Crillon.

“С моей точки зрения, Примаков значительно более опасен, нежели коммунисты, и заблуждается больше, чем коммунисты заблуждаются. Коммунисты хотят вернуть коммунистическую систему в России. Примаков хочет строить империю, – заявил Березовский. – С первого же дня Примаков стал последовательно сражаться за влияние на средства массовой информации, на спецслужбы, на губернаторов. И за влияние на президента. За Думу ему бороться не надо было – она его полюбила сразу. В борьбе за спецслужбы он добился успеха. Я имею в виду худших из худших в спецслужбах, лицемернейших из лицемерных. Десять лет они отсиживались, отмалчивались. Увидели своего и немедленно из всех щелей повылазили. Это не Примаков сегодня сражается с реформами и не слабые интеллектуально коммунисты – это ведут бой остатки российских спецслужб в худшем их представлении. И их лидер…”[346].

12 мая 1999 года к всеобщей радости либеральных журналистов Ельцин уволил Примакова. “Уход последнего крупного деятеля советской эпохи и то, что он не сумел прижиться в постсоветской России – главное доказательство того, что страна стала другой. Точка невозврата пройдена. К великому советскому прошлому мы уже не вернемся”, – писал журнал “Итоги”, входивший в империю Гусинского[347]. Журналисты описывали Примакова в привычном контексте борьбы между советским прошлым и “нормальным” будущим, определившей выборы 1996 года. Но теперь, в отличие от 1996 года, это была не схватка идеологий и не борьба за право вести страну по определенному пути. Битва велась за власть и выживание внутри Кремля. Она не имела никакого отношения к общественному благу России, зато имела самое прямое отношение к интересам людей, которые обрели власть и собственность при режиме Ельцина. Им было что терять. Право собственности не было безусловным и зависело не от институтов, а от воли правителя, а потому главным для них стал вопрос о преемнике, который мог бы гарантировать их безопасность, власть и собственность после ухода Ельцина.

Операция “Преемник”

“Первая задача, сквозная, была – власть. Мы были одержимы этим концептом, – рассказывал политолог Глеб Павловский, работавший на Кремль с 1996 года. – Власть была тождественна лично Борису Николаевичу и его возможности красиво выйти из игры по концу второго срока. Горизонта планирования дальше не было. Он должен иметь возможность назначить преемника, этот преемник должен быть избран”[348].

Все делалось под предлогом защиты Ельцина от возможной мести и сохранения его политического наследия. В действительности же тех, кто строил планы относительно передачи президентской власти, меньше всего волновало историческое наследие Ельцина как первого демократически избранного президента России, победившего коммунистов и начавшего реформы. В итоге друзья и родственники Ельцина нанесли больший урон его наследию, чем это могли бы сделать его враги. Самому Ельцину ничто не угрожало, под угрозой было его окружение.

Дочь Ельцина Татьяна Дьяченко и ее гражданский муж Валентин Юмашев оказались замешаны в нескольких финансовых скандалах, в том числе касавшихся откатов за контракты на реставрационные работы в Кремле, которыми руководил Павел Бородин, главный завхоз Кремля. В частности, утверждалось, что швейцарская фирма Mabetex выплачивала миллионные взятки российским чиновникам за получение подрядов.

Расследованием занимался генеральный прокурор Юрий Скуратов, который “копал” под ельцинскую семью и пользовался скрытой поддержкой Лужкова. Лужков тоже был своего рода олигархом: в его руках находилась вся Москва – одна из самых доходных “корпораций” России с гигантскими финансовыми потоками. С одной стороны, Лужков олицетворял российский региональный феодализм. С другой – рассматривал свое “удельное Московское княжество” как ядро большой страны, нуждавшейся в централизации. Вероятно, он видел себя в роли нового Юрия Долгорукого, основателя древней Москвы. Как написал Ельцин в своих мемуарах, “после невероятно помпезного, пышного 850-летия Москвы у мэра, очевидно, совсем закружилась голова”[349].

Летом 1999 года Лужков привлек Примакова на свою сторону. Их партии “Отечество” и “Вся Россия” образовали коалицию. Увольнение Примакова с поста премьера не одобрило 80 % населения, что сразу отразилось на его рейтинге, который подскочил с 20 % до 32 %. Довольно вероятная победа блока “Отечество – Вся Россия” на парламентских выборах в декабре 1999 года вполне могла бы вывести одного политика в президенты, а другого – в премьер-министры. При любом раскладе победа Примакова-Лужкова привела бы к переделу собственности, оттеснению ельцинской семьи и изгнанию или аресту их противников, включая Березовского и Романа Абрамовича, его младшего партнера в 1999–2000 годах. Лужков открыто призывал к пересмотру результатов приватизации и соглашения России с бывшими республиками СССР. “Севастополь – город российский, – заявлял он. – И Севастополь… будет принадлежать России. Важно, как это сделать. Можно это сделать силой. Но я… сторонник мирного решения этого вопроса”[350].

Для своих целей Лужков использовал подконтрольный ему московский телеканал ТВЦ, который он теперь обратил против ельцинского окружения[351]. Каждый день в сторону Кремля летели популистские снаряды. “Ельцинский режим продал Родину иностранному капиталу… Это он создал систему коррупции. Это он устроил «геноцид русского народа», это он повинен в падении рождаемости, в катастрофическом положении отечественной науки и образования, медицины и культуры. Вокруг президента сложилась мафиозная семья, настоящий бандитский клан”, – трубил лужковский телеканал[352].

В “семью” Ельцина, помимо его родственников, входили Александр Волошин, руководитель администрации президента и бывший личный брокер Березовского, и Роман Абрамович, младший бизнес-партнер Березовского. Все они нуждались теперь в собственном кандидате, послушном варианте Примакова. Когда Примакова только назначили на пост премьер-министра осенью 1998 года, Павловский представил в Кремль докладную записку: “Любой новый глава государства станет Примаковым. Или мы подключимся к этому процессу, или он будет развиваться без нас”[353]. Кремль “подключился к этому процессу” в конце весны 1999 года. Пока Березовский обвинял Примакова в том, что он использует службы безопасности для решения политических задач, Кремль приступил к поиску его политического “двойника”, способного заместить премьера в качестве будущего президента: лояльного и послушного человека со сходной биографией, способного привлечь тот же электорат.

В список кандидатов попали бывший министр внутренних дел Сергей Степашин, глава ФСБ Владимир Путин и министр путей сообщения Николай Аксененко. В итоге выбор пал на Путина. “Путин и Примаков – два бывших разведчика, два представителя спецслужб, занимают в общественном сознании одну нишу, они как бы вытесняют друг друга”, – написал Ельцин в мемуарах[354].

У “семьи” Ельцина имелись собственные причины проникнуться к Путину симпатией. Он хорошо зарекомендовал себя на службе у мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака. Когда Собчак оказался в центре коррупционного скандала и ему фактически запретили выезд из страны, Путин помог тайно переправить его в больницу во Франции. К тому моменту Путин уже перебрался в Москву и работал в управлении делами президента в качестве помощника Павла Бородина. Расчет ельцинской “семьи” был прост: если Путин не предал Собчака в трудную минуту, значит, он будет верен и Ельцину. Свою лояльность “семье” Ельцина Путин продемонстрировал в 1999 году, когда помог разделаться со Скуратовым. Настырного генерального прокурора тайком засняли на видео в постели с проститутками. Скуратов утверждал, что запись поддельная, и Путину, назначенному в 1998 году директором ФСБ, поручили вести расследование. Путин не только подтвердил подлинность записи, но, вероятно, и санкционировал ее показ по телевидению, что привело к немедленному отстранению Скуратова от должности.

У Березовского с Путиным были собственные отношения. Они сблизились в 1990-е, и Березовский пригласил Путина кататься на горных лыжах в Швейцарии. Весной 1999 года, когда конфликт Березовского с Примаковым был в самом разгаре, Путин без приглашения пришел на вечеринку в честь дня рождения жены Березовского. “Примаков никогда тебе этого не простит”, – сказал Березовский. “Дружба есть дружба”, – будто бы ответил Путин. Существуют и другие версии этого рассказа, но все они указывают на то, что Путин был верен старым связям. Березовский, который всегда управлял делами с помощью личных, а не формальных отношений, счел, что Путин – его человек.

Ключевая роль в игре с подменой преемника отводилась СМИ, доказавшим свою эффективность при переизбрании Ельцина в 1996 году. Правда, существовало серьезное отличие: Ельцин был настоящим политиком, фигурой исторического масштаба. Его никто не “создавал” – ни Малашенко, ни Чубайс, ни кто-либо другой. Все, что от них тогда требовалось – просто мобилизовать президента и убедить страну в том, что он тот же, кого так полюбили и за кем пошли пять лет назад.

Однако победа 1996 года внушила ельцинской команде уверенность в том, что этот трюк, выполненный при помощи телевидения, можно повторить и без Ельцина. По их мнению, любого, даже самого незаметного кандидата, удастся превратить в преемника, если пустить в ход грамотную технологию.

Так в 1999 году политику подменили политтехнологией, граждан – зрителями, а реальность – телевидением. “СМИ сделались органом государственной власти”, – говорил Павловский[355]. Мысль о том, что посредством телевидения группа политических технологов и медиаменеджеров сумеет вывести в президенты человека, о котором до этого никто даже не слышал, казалась невероятной. Но неожиданно НТВ Гусинского, которое обеспечивало избирательную кампанию 1996 года, отказалось играть партию Кремля.

Гусинского не смущала сама идея использования телевидения для продвижения преемника. Ему не понравилось, что Кремль рассматривает его как часть собственной политической машины, а не как самостоятельную силу. В 1996 году он чувствовал себя партнером, который по собственному желанию поддержал Ельцина и получил от этого положенные дивиденды. Теперь же ему практически указывали: или встраивайся в общую повестку, или проваливай. Вопрос был не только в деньгах, но и в самолюбии. Гусинский потребовал, чтобы НТВ получило от правительства те же 100 миллионов долларов, что и ОРТ. В ответ Александр Волошин, руководитель ельцинской администрации, за которым стояли Березовский и Абрамович, сказал, чтобы он убирался куда подальше. Гусинский, известный своей вспыльчивостью, сорвался. Трудно сказать, была ли ссора случайной или спровоцированной, но вражда разгорелась не на шутку. Ни Гусинский, ни Малашенко, которому Ельцин когда-то предлагал должность главы президентской администрации, не собирались мириться с хамством Волошина.

Пока Гусинский ругался с Волошиным, Юмашев пытался найти более мягкий подход к Малашенко. В июне 1999 года Дьяченко и Юмашев, у которых тоже был дом в Чигасове, по-соседски зашли к Малашенко на чашку чая и стали уговаривать его поддержать Путина. Малашенко идея не понравилась. Вспоминая свои аргументы в том разговоре, Малашенко рассказывал: “Это КГБ, я не имею в виду, что это какие-то людоеды, но это люди, которым нельзя доверять”. В ответ он получил стандартный ответ: “Он Собчака не сдал, он нас не сдаст”[356].

Малашенко попросил своего друга Петра Авена, банкира и бывшего министра торговли, лично знакомого с Путиным, устроить ему с ним встречу. В итоге в загородном доме Авена (на бывшей даче писателя Алексея Толстого) как бы невзначай собрались на обед несколько гостей. Путин пришел с двумя дочками. Дочь самого Малашенко в это время летела в Лондон, чтобы закончить семестр в английской школе-пансионе. Обед длился три часа, и за это время мало что прояснилось, но произошел один характерный эпизод.

Когда обед подходил к концу, дочь Малашенко позвонила родителям из аэропорта Хитроу, где только что приземлилась. Школьная машина, которая должна была забрать ее из аэропорта, не приехала, и она звонила посоветоваться: подождать немного или взять такси? Жена Малашенко посоветовала дочери взять такси, но та решила действовать по правилам и все-таки дожидаться школьной машины. О своем разговоре с дочерью жена Малашенко рассказала гостям. И в этот момент в разговор неожиданно вмешался Путин: “Вы плохой дали дочери совет, дочка правильно поступила”. Жена Малашенко, которая пришла позже других и до этого почти не замечала Путина, удивленно посмотрела на незнакомого ей человека и с некоторым раздражением спросила, почему он так считает. На что Путин, как вспоминал Малашенко, ответил: “Вы же не знаете, что это будет действительно такси”.

Жена Малашенко снисходительно начала объяснять, что дочь в Хитроу, в Лондоне, что там стоянка, что там стоят большие машины с желтыми фонариками, что ошибиться невозможно и что такси – это такси. Путин так же спокойно, как ребенку, ответил: “Не имеет никакого значения. Вы никогда не можете быть уверены, что это будет действительно такси”. Фактически Путин намекал, что дочь Малашенко могут похитить. После неловкой паузы Малашенко перевел разговор на другую тему. Позже, когда Малашенко объяснил жене, кто это был и зачем они встречались, “она долго говорила, что в этой истории, как в капле воды, весь Путин”. “Я над ней смеялся долго и говорил, что она все преувеличивает. Но потом через какое-то время я стал думать, что, наверное, она права, потому что КГБ – это давно не про репрессии. КГБ – это про контроль. Вот то, что вы контролируете, безопасно. То, что вы не контролируете, является угрозой по определению. И это подход, с которым общество не может развиваться, потому что я, наоборот, считал, что развивается то, что бесконтрольно”[357], – говорил Малашенко.

Он не был диссидентом и имел богатый опыт общения с КГБ и в Институте США и Канады, который курировался КГБ, и в “Медиа-Мосте”, в котором служил бывший генерал КГБ Филипп Бобков. Малашенко видел в КГБ не угрозу репрессий, а угрозу для движения страны по намеченному, в том числе им самим, пути. После крушения компартии с ее идеологией именно КГБ стал воплощением государственного контроля, с которым боролся Малашенко, считавший, что не государство должно контролировать граждан, а граждане – государство.

Через несколько дней после того памятного обеда Малашенко зашел на дачу к Юмашеву и сказал, что не сможет поддержать Путина, что “КГБ – это навсегда, что это мировоззрение и что это неправильно”. После этого разговора пути назад уже не было, и впереди замаячила война. Вскоре телеканал выпустил очередную программу “Итоги”, которая рассказала о ельцинской “семье” как об узком круге людей, принимавшем все решения в стране и манипулировавшем самим президентом. Рассказ сопровождался наглядными схемами, пояснявшими “внутрисемейные” связи. Это был явный выпад против ельцинского клана, а значит, и лично против Путина, которого “семья” видела преемником. Само понятие “семья” раньше почти не использовалось, хотя в Москве уже стали появляться странные рекламные щиты, скорее всего, в рамках антиельцинской кампании Лужкова. Один такой билборд явно намекал на личность магната Романа Абрамовича, который, по слухам, являлся “кассиром «семьи»”. Надпись на щите, окруженная золотыми монетами, гласила: “Рома думает о семье. Семья думает о Роме”.

В представлении кремлевских политтехнологов атака Гусинского на “семью” и аналогичные нападки Лужкова слились в одну скоординированную кампанию. В воспоминаниях Ельцина, записанных Юмашевым, программа НТВ про “семью” названа ударом в спину президента:

Эти фотографии на экране чем-то напомнили мне стенд “Их разыскивает милиция”. Я такие стенды в Свердловске очень часто видел: на территории заводов, на автобусных остановках, возле кинотеатров. Там красовались личности пьяниц, воров, убийц, насильников. Теперь “милиция” в лице НТВ “разыскивала” мою так называемую Семью: мою дочь, Волошина, Юмашева… Всем этим людям, включая меня, приписывалось подряд все что можно: счета в швейцарских банках, виллы и замки в Италии и Франции, взятки, коррупция…[358]

Само то, что разоблачениями занимались люди, Ельцину лично знакомые и близкие его семье, воспринималось президентом не просто как враждебные выпады, а как предательство.

Журналистов с НТВ перестали пускать на важные кремлевские встречи. По словам Павловского, отвечавшего за отношения со СМИ во время путинской президентской кампании, появилось строгое распоряжение: на НТВ не должен появляться ни один кремлевский чиновник[359]. НТВ осталось только с Примаковым и Лужковым. “Мы стали изгоями”, – вспоминал Киселев. В редакцию журнала “Итоги” наведалась налоговая полиция.

Березовский, выступавший за кандидатуру Путина, воспользовался сложившейся ситуацией в собственных целях и убедил Кремль в том, что НТВ переметнулось на другую сторону и работает теперь на Лужкова с Примаковым. Строго говоря, это была неправда. Гусинский уже рассорился с Лужковым, а Малашенко еще в сентябре 1998 года в разговоре с Ельциным отговаривал его от назначения Лужкова на пост премьера. Примакова они тоже не считали своим человеком, во всяком случае, изначально. Их слабость заключалась в том, что они не предложили собственного кандидата и даже не осознавали, насколько это важно. Контролируя самый влиятельный телеканал в стране, они считали себя самодостаточной силой, с которой придется считаться всем, независимо от того, кто станет президентом.

9 августа Ельцин назначил Путина премьер-министром и назвал его своим преемником – единственным человеком, который сможет сплотить страну. Березовский был в приподнятом настроении. Теперь, когда Гусинского убрали с дороги (возможно, не без помощи самого Березовского), он остался единственным “царедворцем” – самым незаменимым человеком в России, контролировавшим главный телеканал. И хотя основная публично высказанная претензия Березовского к Примакову состояла в том, что тот был связан с органами госбезопасности, биография Путина его мало смущала.

Вне кремлевских стен новое назначение восприняли как очередную “загогулину” Ельцина. Его прежний премьер-министр Сергей Степашин продержался на посту меньше трех месяцев. Большинство людей никогда не слышали о Путине и в лицо бы его не узнали. Многие вообще не заметили его назначения. Его рейтинг был почти не виден в социологических опросах, попадая в разряд статистической погрешности – менее 2 %. Он редко появлялся на публике и почти не давал интервью. Между тем рейтинг Примакова по-прежнему составлял 32 %. Гусинский имел все основания полагать, что перевес на его стороне и у него есть все шансы победить Березовского и “семью”.

Пока “бароны” готовились к политической схватке за ельцинский “престол”, заключали союзы, заряжали свои медийные орудия взрывными разоблачениями и компроматом, большинство граждан страны испытывало все большее отчуждение от политики и уж точно не чувствовало ответственности за действия своего правительства. “От нас ничего не зависит, все решается там, за кулисами”, – такова была наиболее распространенная позиция российских избирателей. И они были не так уж далеки от истины.

Социолог Александр Ослон, работавший на Ельцина во время выборов 1996 года и выполнявший аналогичную работу для предвыборной кампании Путина, отмечал, что население, конечно, знало в лицо главных политических деятелей – Ельцина, Лужкова или Примакова, но смотрело на политику в целом как на чужую игру, где “простым людям” отведено лишь место зрителей. Подобное отношение к политике, заложенное во многом самими СМИ, идеально вписывалось в формат “телесмотрения”. И никто не получал большего удовольствия от телевизионных постановок, чем Березовский.

Однако на этот раз условия игры отличались от президентской кампании 1996 года. Тогда, при всей предвзятости СМИ, Ельцин был готов состязаться с Зюгановым. Теперь у его малоизвестного преемника без какого бы то ни было политического опыта не было никаких шансов победить в честной борьбе таких тяжеловесов, как Лужков и Примаков. Единственная возможность осуществить операцию “Преемник” заключалась в том, чтобы вообще удалить их со сцены, оставив Путина единственным реальным кандидатом. Для устранения конкурентов Березовский нанял человека с репутацией профессионального телекиллера – Сергея Доренко.

Пулеметчик

Доренко был сыном военного летчика и вырос в военных городках и гарнизонах, часто переезжая с места на место. У него была яркая биография, подходящая скорее шоумену. В детстве он мечтал стать военным, но в итоге из-за плохого зрения попал на телевидение. Он выучил испанский и португальский и работал военным переводчиком в Анголе во время гражданской войны, в которой Советский Союз противостоял США. Доренко часто общался с КГБ, хотя утверждал, что никогда не был официально завербован. “Каждый раз, когда они со мной разговаривали, я мог бы все выболтать, поэтому меня не считали надежным”[360]. В начале 1990-х он кочевал с одного телеканала на другой и работал внештатным корреспондентом испанской службы CNN, делая репортажи о расстреле Белого дома и о войне в Чечне. В представлении самого Доренко две эти профессии – военного и телевизионщика – сливались в одну. Он называл себя “пулеметчиком”. Состояние войны было для него самым комфортным. Неважно, какая война – политическая или армейская, – ему годилась любая.

Доренко принадлежал к той же породе, что и Невзоров, он тоже был идеальным наемником. Как журналист он и стилистически, и “содержательно” был антиподом Евгения Киселева. Если Киселев все еще оставался символом респектабельности и буржуазности, пользуясь доверием интеллигенции и среднего класса, то Доренко обращался к более широкой и менее искушенной публике. Уверенный и харизматичный альфа-самец с хрипотцой в голосе, он не изображал из себя глубокого мыслителя и аналитика, не призывал аудиторию думать самостоятельно, как это делал Киселев, а объяснял, что именно нужно думать и чувствовать, при этом искусно манипулируя инстинктами и предрассудками толпы.

Березовский “влюбился” в Доренко в 1994 году, когда оправлялся от неудавшегося покушения (тогда взорвали его “мерседес”). Лежа на больничной койке, он смотрел телевизор и увидел Доренко, который как раз говорил зрителям, что пускай, конечно, олигархи взрывают друг друга на здоровье, но лучше бы они нашли для этого специальное место, чтобы простые люди не страдали.

Потом Березовский пришел к Доренко на работу, желая с ним познакомиться. Тот попросил передать, что занят, и велел помощнице накормить визитера арбузом. Березовский послушно поел арбуза, но так и не дождался появления своего героя. “А зачем мне было с ним встречаться? Он был всего лишь олигарх”, – вспоминал Доренко[361]. Эпатаж Доренко только сильнее раззадорил Березовского, который оценил театральность отказа. Когда они наконец встретились в японском ресторане напротив Кремля в гостинице “Россия”, Березовский предложил Доренко стать ведущим главной новостной передачи на телевидении – программы “Время”. “Прямо посреди разговора он помчался в Кремль – согласовывать с администрацией мое назначение”[362].

Березовскому нравился стиль Доренко. “Я поклонник творчества Доренко… Я считаю, что Доренко – выдающийся журналист… Я, конечно же, смотрю Доренко не как политического аналитика. Это мне не нужно… Я смотрю это как блестящее шоу, в котором моя точка зрения совпадает с точкой зрения Доренко. Для меня особенно важна форма. Я не умею читать книги, написанные плохим языком, зато я могу читать книги практически ни о чем, но написанные блестящим языком”, – рассказывал Березовский в одном интервью той поры[363]. Доренко же рассказывал, что Березовский звонил ему после каждого выпуска программы. “Он всегда начинал разговор со слов: «Ты – гений». А потом цитировал мне наизусть длинные пассажи из моей же программы”[364].

Сделавшись ведущим программы “Время” в 1997–98 годах, Доренко превратил ее в шоу-монолог, состоявший из сенсационных разоблачений, наставлений и водевильных номеров. Где заканчивалась “проповедь” и начиналась “оперетка”, уловить было часто невозможно. Доренко возбуждал, вызывал восторг или возмущение, но главное – неизменно захватывал зрителей и разрушал существующие рамки и правила. Он не взывал к разуму, как Киселев. Он работал на уровне подсознания, повторял, как заклинания, некоторые слова и фразы, нарочито раскатисто произносил звук “р” в таких словах, как “Россия” или “предательство”, модулировал голосом изумление, жонглировал словами и показывал кадры, которые вызывали нужные ассоциации, даже если не имели прямого отношения к затронутой теме. Факты не играли особой роли.

Это был настоящий цирк и буффонада. Доренко выступал в роли Коровьева из “Мастера и Маргариты” Булгакова. В романе Коровьев проводит сеанс “черной магии” в театре Варьете: разоблачает супружеские измены и алчность, тыча пальцем в виновников, сидящих в зале среди публики. Примерно этим же занимался и Доренко: на потеху зрителям он терроризировал жертв, для уничтожения которых его, собственно, и наняли. Сам Доренко определял свое амплуа как “пересмешник”.

На самом деле, по словам журналиста, тот Сергей Доренко, который появлялся на экране, был телевизионной ролью, сценическим произведением и существовал ровно столько, сколько он находился на сцене, перед камерой.

Березовский несколько раз говорил мне, что меня очень зовут приехать домой Таня с Валей, дружить. Интересуются и хотят поближе [познакомиться]. Я сказал ему такую вещь, которую я и потом повторял всем. Я сказал: Борь, я социопат. Я интроверт. Я занимаюсь самосожжением на сцене. Но когда я со сцены сошел, я всех вас видел в жопе. Поэтому я их поближе не знаю и знать не желаю. А у меня есть интерфейс для мира – это ты. Считай, что ты – мой министр иностранных дел[365].

На экране он занимался такой бесстыдной демагогией и передергиванием фактов, так искусно тасовал правду и вымысел, был до того циничен в своих голословных обвинениях, что просто дух захватывало. Как фокусник на ярмарочной площади, он вызывал у зрителей и критиков изумление: “Да как же он это вытворяет?” или “Да как же ему сходит это с рук?”. Чем более невероятными и нелепыми были разоблачения Доренко, тем выше оказывалась их зрелищная ценность.

Люди верили в эти телевизионные разоблачения не потому, что их убеждали приведенные факты, а просто потому, что они подтверждали их собственные догадки: все вокруг врут и воруют. “Никто никого не «программировал». Я шептал на ухо то, что хотели слышать люди”, – говорил Доренко[366]. Березовский обихаживал Доренко именно потому, что разглядел в нем огромный телевизионный талант, не обремененный нравственными принципами.

Вернувшись в августе 1999 года в Россию после непродолжительного добровольного изгнания, к которому его вынудил Примаков, Березовский снова угодил в больницу – на этот раз с гепатитом. Он вызвал Доренко, и тот пришел к нему с пакетом мандаринов. По воспоминаниям Доренко, Березовский занимал палату из двух комнат в инфекционном отделении. В коридоре сидел Михаил Леонтьев. В первой комнате, “зале приемов”, обнаружился Игорь Шабдурасулов, генеральный директор ОРТ. “Сам Березовский лежал в «генеральской» палате, обвешанный капельницами и кричал страшным голосом. Он нецензурно кричал: мы всех ****** [победим], мы всех ****** [победим]. Что я ему говорю? Боря, у тебя капельница кончилась? Или капельницу не ту по ошибке поставили?”[367].

Именно там, в больнице, Березовский впервые поделился с ним планом создать кремлевскую партию “Единство”, которая должна обеспечить Путину лояльных сторонников на парламентских выборах в декабре. “Партийной эмблемой будет медведь – сможешь нарисовать медведя?” – спросил он у Доренко. Через несколько дней Шабдурасулова откомандировали в Кремль в качестве первого заместителя руководителя администрации президента – создавать партию “Единство”.

Никаких теплых чувств по отношению к собравшимся в палате Березовского Доренко не испытывал, как не испытывал он их и по отношению к Путину (которым Березовский восхищался). Однако объединиться ради уничтожения Примакова и Лужкова был готов: “Я сказал, что выжгу их, просто выжгу напалмом. Я был средоточие всей ярости”.

За несколько месяцев до этого его выгнали с работы на ОРТ именно по указанию Примакова. Кроме того, Доренко стал объектом расследования налоговиков, в чем он также винил Лужкова и Примакова. Расследование против него прекратилось ровно в тот день, когда Примакова уволили с должности премьера. Адреналин, злость и азарт вели Доренко вперед: “Я говорю: «Боря, результат будет такой: тебя повесят в первой пятерке на Красной площади. Меня повесят тоже в первой пятерке, может, в первой десятке. Мы оба будем болтаться на Красной площади повешенные». Боря говорит: «И?». Я говорю: «И поэтому мы пока закурим от души и с Богом, пошли»”[368]. В эфире Доренко старался быть ироничным и первым делом задал вопрос: нет ли противоречия в том, что Лужков танцевал с Ельциным в 1996 году между инфарктом и шунтированием и считал его здоровым, а теперь, после шунтирования, когда Ельцину действительно лучше, он говорит, что нами правит больной человек?

Новая программа Доренко начала выходить в сентябре по воскресеньям, одновременно с киселевскими “Итогами”. Пародируя Киселева, Доренко тоже стал появляться на экране в очках. Он подготовил пятнадцать выпусков программы и назвал их “пятнадцатью серебряными пулями”. При последовательном просмотре эти пятнадцать “аналитических” представлений превращались в сериал, в основе которого была документальная съемка, но поданная таким образом, что смотрелась она как художественный фильм. Там были свои злодеи, герои и – вольный сюжет, приправленный заговорами и интригами, историями убийств, сексом и всяческими щекотливыми эпизодами. Как и положено сериалам, программа Доренко выходила в одно и то же время каждую неделю и радовала привычным сочетанием повторяющихся ситуаций, знакомыми лицами главных персонажей и новыми поворотами сюжета. Как писал в то время социолог Борис Дубин, повторение создавало успокоительное ощущение порядка, а новые повороты сюжета развлекали, не давая заскучать.

Заставка передачи соответствовала ее стилю и цели: под металлический скрежет и грохот на экране крутились шестеренки. Действительно, телевизионная машина Доренко с хрустом перемалывала в фарш главных героев представления – Лужкова и Примакова. Примитивный механизм работал крайне эффективно. Темы и даже отдельные формулировки Доренко подбрасывали участники предвыборной кампании Путина, но вдохновенное исполнение было исключительно авторским. Примакова следовало изображать старым, слабым и советским; Лужкова полагалось представлять олигархом с окровавленными руками и связями с северокавказской мафией. Доренко выставлял Лужкова как карикатуру, комическую инверсию крестного отца, дона Корлеоне: лысый коренастый толстяк, попавший под каблук своей жены Елены Батуриной, самой богатой российской “олигархини”.

В одном из выпусков Доренко недвусмысленно намекал на то, что семья Лужкова получает деньги от швейцарской фирмы Mabetex, замешанной в скандальной истории с ремонтом Кремля. Он крупным планом показывал банковские платежные квитанции, которые подтверждали переводы из швейцарского филиала некоего немецкого банка сотен миллионов долларов на многочисленные офшорные счета, открытые на имя человека по имени Андрей Батурин. В действительности этот человек не был родственником жены Лужкова и никакого отношения к Лужкову не имел, а сам Доренко его и в глаза никогда не видел. Но для Доренко все это было совершенно неважно. Лужков, который тоже не был образцом кристальной честности, был вынужден публично оправдываться, защищая себя и жену, но чем больше он говорил, тем глубже увязал в болоте. Лужков отчаянно пытался защищаться: “У моей жены есть брат, которого зовут Виктор, а не Андрей, и он является единственным партнером с моей женой”. Доренко подхватывал его слова, высмеивал и переводил в полный абсурд. “Мы не утверждали, что Андрей Батурин – единственный партнер с его женой в ущерб вышеупомянутому Виктору. Это подмена тезисов. Вообще, будь Лужков хоть сколько-нибудь мужчиной, не следовало бы ему вмешивать в такие дела свою жену. Это, Юрий Михайлович, не по-нашему, не по-сицилийски. Мы с вами, как два дона, дон Серджио и дон Джорджио, мы не должны трогать тему вашей жены. Как видите, я все еще пытаюсь защитить вашу честь, то, что от нее осталось. Дон Джорджио, не надо через слово упоминать свою жену”.

Лужков нарочно всех путает, мы с ним так договаривались. Он говорит про членов семьи его жены. Вы только что слышали его фразу: “Никакого отношения Андрей Батурин не имеет к связям с членами семьи моей жены”. Что значит эта фраза? Значит, что существуют некие связи с членами семьи лужковской жены, но к ним не имеет отношения Батурин. К связям не имеет. А к членам семьи его жены имеет или нет? До конца не понятно. А член семьи лужковской жены это кто? А это сам Лужков и есть, он себя так иносказательно называет. Ведь у лужковской жены семья с ним, верно? Я так понимаю. У лужковской жены только с Лужковым семья, верно? Раз женщина взрослая и замужем, то ее семья это которая у нее с мужем, правильно? Правильно. Значит, Лужков и есть член семьи своей жены. Экий путаник у нас, этот член батуринской семьи. Раз Лужкову так нравится, мы тоже станем звать его член семьи его жены. Хотя нет, я придумал сокращение: его жену звать Леной, стало быть, он член Лениной семьи, правильно? То есть Ленин муж. Чей муж? Ленин. То есть можно говорить Юрий Михайлович Ленин. А в официальных церемониях можно полностью, с титулом: член семьи своей жены Юрий Михайлович Ленин[369].

В другой программе Доренко обвинял Лужкова в убийстве американского бизнесмена Пола Тейтума, которого застрелили тремя годами раньше в ходе разборок из-за гостиницы “Рэдиссон-Славянская” в центре Москвы. Как сенсацию он сообщал новость о том, что семья Пола Тейтума подала в американский суд гражданский иск к мэру Москвы, но тот в суд не явился. “До сих пор расследованием убийства Пола Тейтума занималась московская прокуратура”[370], – напоминал Доренко. На экране появлялись адвокаты семьи Тэйтума, и их подозрения преподносились чуть ли не как вердикт верховного суда, заключившего, что Лужков причастен к убийству Пола Тейтума и виновен в присвоении его собственности в России.

Однако главная цель телешоу Доренко заключалась в том, чтобы постоянно глумиться над Лужковым и выставлять его на посмешище. “Предчувствую: за Лужковым станут охотиться правоохранительные органы. Его объявят в розыск в Интерпол… Ему поможет наша программа. Позвольте сделать официальное заявление, – с невозмутимым выражением лица вещал Доренко. – Я лично бегу из страны вместе с Лужковым. Мы попробуем перейти границу Аргентины с Парагваем инкогнито. Мне можно не менять внешность – все равно меня никто не знает. А вот члена семьи его жены придется камуфлировать. Я придумал: мы переоденем Лужкова мужчиной. Вот варианты внешности, которые мы хотели бы предложить Лужкову…”[371]. Далее Доренко показывал портрет Лужкова с бородой Фиделя Кастро или в берете Че Гевары. Но, поскольку “как ни крути, а из этого круглого лица мужчина в латиноамериканском вкусе не получается”, то Доренко предложил взять “волосы от Моники Левински – вдруг придется скрываться в Америке?”. Это было не что иное, как политическое убийство.

Рассказы Доренко о Примакове завораживали не меньше. В одной из самых запоминающихся программ он вначале обвинил Примакова в причастности к покушению на президента Грузии Эдуарда Шеварднадзе, а затем без всякой связи с первым сюжетом показал кровавую хирургическую операцию, которую делали кому-то в московской больнице. Такого рода операцию, пояснил Доренко, Примакову сделали в Швейцарии. На самом деле Примаков нуждался в стандартной замене тазобедренного сустава, но Доренко сделал из этого длинный и обстоятельный репортаж из операционной. И пускай на экране телевизора показывали совсем не примаковскую, а чужую ногу, – это не имело никакого значения.

В качестве затравки Доренко рассказал телезрителям, которые в среднем зарабатывали 200 долларов в месяц и в большинстве своем могли рассчитывать на обветшалые советские больницы, что лечение Примакова в элитной клинике Берна обошлось, вероятно, в 45 тысяч долларов. “Если вы будете здесь делать операцию так же, как и Примаков, то касса примет у вас эти несколько десятков тысяч долларов в любом виде и в любой конвертируемой валюте. Источником и происхождением денег обычно не интересуются…”. Но кульминацией программы Доренко было кровавое описание подробностей самой операции и рассказы о сопряженных с ней рисках. “Сначала человеку удаляют головку бедренной кости, – объяснял голос за кадром. – Как видите, она очень непрочная и легко разрушается… А вот на место удаленного больного сустава ставят протез. Одна часть протеза вживляется в тазовые кости и крепится к ним шурупами. Затем, как вы видите, врачи расширяют полость внутри бедренной кости. Сюда вживляется вторая часть протеза, а затем его положение скрепляется цементным раствором”.

Камера показывала окровавленную ногу и хирургов, которые сверлили кость дрелью и стучали по ней молотком, одновременно судача между собой о результатах последнего футбольного матча. Бам, бам, бам! “На человека с улицы операционная производит мрачноватое впечатление, – продолжал журналист. – Но на самом деле и дрели, и молотки – это инструменты, совершенно необходимые для этой операции”. И, как бы добивая, Доренко объявлял, что если у Примакова вышел из строя один из тазобедренных суставов, то это значит, что и второй в скором времени тоже будет нуждаться в замене. Впрочем, со второй операцией придется немного подождать – до президентских выборов. “Став президентом, он сможет уже самым непринужденным образом лечиться в течение ближайших четырех лет”. Программа Доренко не оставляла ни малейших сомнений: Примаков – такой же больной и непригодный к президентской должности старикан, как и Ельцин. “Вспомните, совершенно больной Ельцин после инфаркта маскировал свое нездоровье. Насколько мог. Очевидно, что это следует ожидать и от Примакова”[372], – весело заключал Доренко. Если учесть, что рейтинг Ельцина ухудшался вместе с состоянием его здоровья, то подобная аналогия наносила больше вреда политической форме Примакова, чем любая хирургическая операция.

Примакова до того взбесила эта демагогия, что он решил немедленно позвонить и пожаловаться Киселеву, сопернику Доренко. Киселев как раз был в эфире со своей передачей “Итоги”, и звонок Примакова застал его прямо в телестудии. “Я очень удовлетворен тем, Евгений Алексеевич, что вы еще в эфире. Поэтому я имею возможность как-то отреагировать на программу, которую только что смотрел”, – объявил Примаков. “Вы имеете в виду нашу программу?” – решил уточнить Киселев, польщенный таким звонком.

“Я имею в виду программу широко известного своей «правдивостью, доброжелательностью и бескорыстием» Доренко”, – ответил Примаков. Киселева явно задела такая бестактность, но Примаков продолжал: “Он сказал, что я тяжело болен и мне предстоит серьезная операция. Должен успокоить всех своих многочисленных друзей: это абсолютно не соответствует действительности… И еще эпизод с Шеварднадзе… Вы не смотрели?”. “Нет, я, к сожалению, не могу комментировать, поскольку был в эфире и не видел программу”, – отвечал Киселев, все еще оставаясь в эфире. “И не надо”, – вздохнул Примаков. То, что начал Доренко, завершил сам Примаков: этот звонок выставил его смешным и слабым.

Лучшей рекламы программе Доренко было не придумать. И если кто-то смотрел в тот момент “Итоги” Киселева с его витиеватой манерой речи и рассудительной интонацией, то после звонка Примакова было самое время переключаться на цирковое представление Доренко. Соотношение сил между Киселевым и Доренко было примерно то же, что между средневековым мечом и пулеметом.

В других сюжетах, которые не касались напрямую Примакова и Лужкова, Доренко превозносил Путина, брал у него интервью для каждой второй программы и изображал единственным достойным кандидатом на пост президента. После пятнадцати передач рейтинг Примакова упал с 32 % до 8 %, Лужкова – с 16 % до 2 %. Зато рейтинг Путина вырос с 2 % до 36 %.

Березовский нахваливал Путина за то, что он обеспечит преемственность власти, которая позволит ему, Березовскому, “самореализовываться в России”. Он рассказывал, что в Путине его привлекает обещание не пересматривать результаты приватизации. “Потому что очень многие недовольны тем, как произошел передел собственности. Более того, нет вообще довольных этим переделом. Даже миллиардеры недовольны, потому что они считают, что у соседа-миллиардера больше, чем у него. И тем не менее Путин совершенно правильно понимает, что любой передел – это реально кровь”. Он проводил параллели между выдвижением Путина и выборами 1996 года, когда олигархи на время забыли междоусобные распри и сплотились вокруг Ельцина. “Сегодня… есть ясное понимание, что Путин – это и есть тот человек, который и должен быть поддержан обществом, в том числе и олигархами”[373].

Заклятый враг Березовского Чубайс вдруг согласился с ним, выступая в “Итогах” на НТВ, и заявил, что есть только один кандидат: Путин Владимир Владимирович. Это впечатление усиливалось в том числе и благодаря СМИ: Павловский внедрил в медиа понятие “путинское большинство”, хотя истинный рейтинг Путина не превышал 50 %. Очевидно было одно: Путин, не имевший ни политической программы, ни четкой идеологии, ни партии, тем не менее отвечал на общественный запрос и отражал чувство неудовлетворенности, которое накопилось к тому времени в России. Киселев в “Итогах” вообще перестал показывать рейтинги Путина. Социолог Ослон вспоминал, как Киселев сказал ему: “Я не понимаю этих цифр. А того, чего я не понимаю, не может быть”[374]. Впрочем, Киселев был не единственным, кого рейтинг Путина ставил в тупик. Неужели можно всерьез воспринимать как преемника Ельцина этого ничем не примечательного, лишенного харизмы человека с незапоминающимися чертами лица и блеклым голосом?

Однако именно разительный контраст с Ельциным и делал Путина привлекательным в глазах россиян. Народная поддержка Ельцина, которую удалось реанимировать в 1996 году, в том числе через угрозу победы коммунистов, начала угасать почти сразу же, как только эта угроза была устранена, а состояние Ельцина ухудшилось. После кризиса 1998 года поддержки не стало вовсе. Почти половина населения страны ощущала, что годы пребывания Ельцина у власти принесли стране только экономический кризис, инфляцию и крах Советского Союза. Лишь четверть россиян была благодарна Ельцину за предоставленные свободы и демократию. Остальные хотели, чтобы он ушел.

Фокус заключался в том, чтобы ловко превратить отрицательный рейтинг Ельцина в положительный рейтинг Путина. Для этого Путина нужно было представлять одновременно и оппонентом, и помазанником Ельцина. Как объяснял Павловский, концепция состояла в том, чтобы вначале мобилизовать ельцинский электорат, а затем – антиельцинский, расколотый между разными партиями. У Путина было идеальное положение: он уже находился у власти, что всегда импонирует российским избирателям, и в то же время выглядел полной противоположностью Ельцину. Ельцин был стар, болен и все больше терял связь с реальностью. Путин был молод, сообразителен и энергичен. Ельцин был рослым и крупным мужчиной с распухшим лицом и седыми волосами. Путин был невысоким, худощавым и с редкими волосами. Путин летал на военных самолетах, позировал на военных кораблях, занимался дзюдо. Говорил он четко, спокойно и решительно. После эмоционального, импульсивного и пьющего Ельцина, который был воплощением национального русского характера, Путин казался каким-то почти нерусским. Он был скрытен, сдержан, трезв, неэмоционален и довольно педантичен. В процессе социологических опросов люди на фокус-группах отмечали в нем немецкие черты характера. Это был идеальный Штирлиц. “Я был в восторге, собственно говоря, я влюбился в него во второй половине сентября”, – вспоминал Павловский[375].

Путин появился как бы ниоткуда, он не имел никакого политического багажа, не ассоциировался ни с перестройкой, ни с коммунистами – все это работало на него. Даже в апреле 2000 года, когда его уже избрали президентом, две трети опрошенных россиян говорили, что мало что знают о Путине, хотя его чуть ли не круглосуточно показывали по телевизору. Ему можно было бы приписать любые качества. Путин был человеком без лица, идеальным шпионом.

Тесная связь между Путиным и семьей Ельцина была единственным слабым звеном, которое могли использовать противники конструкции, выстроенной в Кремле, говорил Павловский. Самым эффективным способом избавить Путина от этой связи была бы досрочная отставка Ельцина. Этот ход стал бы решающим во всем плане по передаче “престола” Путину, и Ельцин согласился его сделать. Правда, он решил подождать до декабрьских парламентских выборов, чтобы убедиться в том, что пропутинская партия “Единство” благополучно прошла в Думу. Сама эта партия была абсолютно искусственным образованием. У нее не было никакой другой политической программы, кроме поддержки Путина. Задача кремлевских технологов состояла в том, чтобы распространить растущую как на дрожжах поддержку Путина на партию “Единство” с тем, чтобы установить контроль над Думой.

Судьба партии была решена в тот момент, когда Путин якобы случайно появился рядом с лидером партии Сергеем Шойгу. Эти кадры, занявшие на телеэкране всего несколько секунд, по словам Павловского, были тщательно срежиссированы медиаменеджерами, как и якобы импровизированный ответ Путина на вопрос, за кого он собирается голосовать на думских выборах. Путин ответил, что как государственный чиновник, не принадлежащий ни к одной партии, он никого не поддерживает, но как частное лицо собирается голосовать за “Единство”.

В “Итогах” Киселев возмущенно заявил, что как частное лицо Путин должен рассуждать где-нибудь “в бане или на кухне”, а не на телевидении. Однако путинская поддержка вписывалась в логику типичной телеигры и оказывалась ценнее любой политической программы или официального заявления. “Это образ, это некое грамматическое обстоятельство. Если его развернуть, смысл уже такой с точки зрения избирателя: Путин подходит все ближе к Кремлю, войска подходят к Грозному. Это все идет одновременно. Возникает надежда. А ведь у избирателя это позитивная надежда, что, наконец, он избавится от Ельцина. И тут, оказывается, этому угрожают, что есть проблема, что герой может не оказаться во власти, оказаться слабым не по своей вине, а потому что, как говорится, ему бейсбольную биту не дадут. Надо дать герою бейсбольную биту. Дума – это бейсбольная бита”, – пояснял Павловский[376].

Зрители, привыкшие к подобному формату – когда их просят нажать на кнопку или набрать телефонный номер, чтобы поддержать того или иного игрока, – действительно не подвели. На декабрьских всеобщих выборах партия “Единство”, созданная всего несколькими месяцами ранее, набрала почти 24 % голосов. Социолог Юрий Левада писал: “Если в советские времена единственная партия в стране объявляла себя государственной силой, то сегодня государственная власть объявляет себя единственно «правильной» партией”[377]. Лужковско-примаковский блок “Отечество – Вся Россия” оказался на третьем месте, набрав всего 13 %. Через год ОВР сольется с путинским “Единством” и вместе они образуют “Единую Россию”. И Примаков, и Лужков добровольно отказались от участия в президентских выборах.

И все-таки утверждать, что популярность Путина стала результатом медийных игр или что НТВ Гусинского проиграло потому, что оказалось менее эффективным, чем ОРТ Березовского, было бы так же неверно, как и отрицать это. У любой победы много родителей. Представление олигархов о том, что горстка людей способна решить, кто будет следующим президентом, действительно оправдалось. Олигархи, СМИ и политтехнологи вели свою игру: отстаивали интересы и разрабатывали новые планы, чувствуя себя хозяевами положения. Тем временем в стране происходили другие реальные события, которые совершенно не подчинялись их воле, хотя реальность тоже можно было использовать в политических интересах. Как политик Путин был, пожалуй, выдумкой СМИ, однако о событиях, превративших его в президента, этого сказать нельзя.

За день до назначения Путина и.о. премьера группа чеченских боевиков во главе с Шамилем Басаевым совершила вторжение в Дагестан в рамках масштабного плана по созданию “Кавказского эмирата”. После перестрелки между российскими войсками и чеченскими боевиками Путин с благословения Ельцина приказал ввести войска в Чечню. Таким образом, началась уже вторая за последние пять лет война. 8 сентября Путин сказал: “Россия защищается: на нас напали. И поэтому мы должны отбросить все синдромы, в том числе и синдром вины”[378].

И в ту же ночь в Москве, в спальном районе на Каширском шоссе, произошел первый из целой серии взрывов многоэтажных жилых домов, в результате которых погибло более 300 человек. Страну сковал ужас. Ответственность за эти взрывы никто на себя не взял.

Малашенко ехал в аэропорт в Испании, чтобы лететь домой в Москву, когда узнал о московском взрыве.

Когда взорвался первый дом, я не хотел верить, что это теракт. Я надеялся, что там какие-нибудь придурки, что-нибудь там складировали где-нибудь, рвануло это все. Когда взорвался второй дом, уже сомнений не было никаких. И я прекрасно помню это психологическое состояние… Это как если вы стоите где-то под горой, и вдруг вы видите, что пошла лавина, и вы понимаете, что вы ничего уже не можете сделать, даже убежать. Потому что она большая, широкая, идет со скоростью курьерского поезда. Я просто понимал, что это конец, все. Мало того, что все изменилось, что не будет больше просто [нормального] телевидения, ничего этого не будет[379].

Он понял, что за взрывами последует война, которая укрепит ФСБ и позволит Путину развернуть страну в сторону мобилизации. В 1994 году этому еще могло помешать НТВ, но на сей раз общественное мнение было на стороне силовиков.

Предчувствия Малашенко полностью подтвердились. Взрывы многоэтажек стали поворотной точкой в отношении страны к Путину и к войне в Чечне. Они изменили сознание людей и направление развития страны так же сильно, как через два года потрясет и изменит весь мир взрыв башен-близнецов в Нью-Йорке. Раньше Чечня представлялась какой-то черной дырой, территорией беззакония, где бородатые исламские террористы похищают и убивают людей. За четыре дня до взрыва в Москве похожий теракт произошел в жилом районе небольшого города Буйнакска в Дагестане; тогда погибло 64 человека, в том числе 23 ребенка. Но даже эта трагедия произошла “где-то там”, по ту сторону телеэкрана.

9 сентября после полуночи этот “телеэкран” разлетелся вдребезги. Миллионы людей в тот миг испытали общее чувство страха и опасности, которые вошли в их жизнь. Это происходило уже не в телевизоре, а здесь, сейчас и с ними. Люди вышли из домов и начали собираться в дружины, чтобы дежурить по ночам возле своих подъездов и следить за всем, что вызывает подозрение. Почти сразу начали возникать различные теории заговора.

Этому способствовал инцидент в Рязани, где жители заметили, как кто-то переносит непонятные мешки в подвал их дома, и вызвали милицию. Та сначала подтвердила наличие в мешках взрывчатки. Министр внутренних дел доложил Думе о предотвращении теракта. Однако спустя полчаса глава ФСБ объявил, что на самом деле там проводились учения по гражданской обороне и белое кристаллическое вещество в мешках – на самом деле не гексоген, а сахар. Сбивчивые и противоречивые объяснения только усилили подозрение: то ли сама ФСБ стояла и за этим провалившимся терактом, и за предыдущими взрывами, то ли террористам помогал Березовский, который таким образом пытался повысить рейтинг Путина. Обоснованными были эти подозрения или нет, но отчаянный поиск заговоров свидетельствовал об одном: люди были готовы поверить, что все происходящее в стране спланировано кем-то, кто прячется за кулисами. На НТВ – к явному раздражению Кремля – устроили публичное обсуждение инцидента в Рязани. Но кто бы ни стоял за терактами, жертвы были реальные.

Путин находился в Новой Зеландии, когда произошел первый взрыв, от которого обрушилась часть многоэтажного дома. Через несколько дней, вернувшись в Москву, он появился на телевидении, чтобы сделать заявление. Вид у него был потрясенный. По словам Александра Ослона, который каждую неделю отслеживал рейтинг Путина, именно тогда люди впервые по-настоящему “увидели и распознали Путина”. Выйдя почтить память погибших, он выразил словами то, что ощущали все: “Трудно назвать этих людей людьми. Их даже зверями назвать нельзя. Если это звери, то бешеные”. Эти взрывы, сказал он, представляют угрозу для существования Российского государства. “Ответ должен быть соответствующим, он должен быть сверхжестким”.

Дело даже не в том, что именно сказал или сделал Путин: сам его вид и интонации позволили людям отождествить себя с ним. Его обращение было созвучно тому, что чувствовала вся страна, и, по словам Ослона, вызвало эффект “короткого замыкания”. Внезапно Путин, безликий, достаточно случайный человек, стал героем, о существовании которого люди до этого момента даже не подозревали. Они начали смотреть на Путина как на единственную надежду, как на человека, который защитит их во что бы то ни стало. Он был готов взять на себя ответственность за то, с чем остальные не могли и не хотели разбираться. Через пару недель он произнес знаменитые слова, которые запомнят на много лет: “Мы будем преследовать террористов везде. В аэропорту – в аэропорту значит. Вы уж меня извините, в туалете поймаем – мы и в сортире их замочим, в конце концов. Всё, вопрос закрыт окончательно”.

Путин отличался от других политиков. Он вел себя и выражался не как политик, а как знакомый практически всем россиянам “отмороженный” парень – Данила Багров из фильма Алексея Балабанова “Брат”. Совпадение стилистики путинской речи с речью Данилы не было случайным.

“Брат” вышел на экраны в 1997-м, в том же году, когда в Чечне похитили журналистку НТВ Елену Масюк. Фильм имел бешеный успех главным образом потому, что он уловил наметившуюся перемену в отношении к Чечне и первые, почти неосознанные признаки националистического ресентимента. Когда весной 1999 года консультирующие Путина политтехнологи решили изучить отношение российского общества к различным вымышленным персонажам, то одним из первых в списке народных любимцев, наряду со Штирлицем, оказался Данила из “Брата”. Слова Данилы, обращенные в начале фильма к двум обнаглевшим кавказцам, которые отказываются платить за проезд, а потом при виде наведенного на них пистолета молят Данилу “Брат, не убивай, брат”, вызывали у зрителя восторг и чувство защищенности: “Не брат ты мне, гнида черножопая”. Короче говоря, молодой, искренний, обаятельный русский парень, который после двух лет службы в Чечне возвращается в бандитский Петербург, чтобы навести там порядок и восстановить справедливость – как он их понимает.

Как и Данила, Путин явился из ниоткуда в этот уродливый и жестокий мир, чтобы взять под свою защиту “братьев”.

Совсем как герой “Брата”, Путин фактически выдал разрешение на применение внесудебной силы. Как и Данила, он выглядел сильным и положительным персонажем, не обремененным ни политкорректностью, ни прочими западными условностями.

И в том и в другом чувствовались простота, жесткость и преодоление безнадежности. Как пояснял Павловский, эффект слов Путина “мочить в сортире” заключался не в использовании блатной лексики и не в обещании бороться с террористами жесткими средствами, а в том, что “Чечня – это бумажный тигр, что хватит бояться. Что мы их боимся? Кого мы боимся?” До взрыва домов и выступления Путина большинство выступало за мир в Чечне. “Совершенно нигде, ниоткуда нельзя было предположить, что люди поддержат войну”, – вспоминал Павловский[380]. Именно выступление Путина и то, как его восприняли, обозначило резкий поворот к войне.

Доренко в своих программах продвигал образ Путина как “брата”, “брательника”, противопоставляя его Примакову. “Я очень простую вещь нашептывал. Люди, смотрите, какая история. У нас есть хороший батя, но больной, Примаков, больной. Хороший, так вроде понимает нас. Он понимает нас, и за нас, и самолет развернул. Нормальный батя. Но батя болеет. Батю резали только что в Швейцарии. Этот клоун Лужков заставляет батю танцевать. За что? Оставьте его в покое. Есть брат, и он за нас заступится, брат. Батю любим, но брательник впряжется, потому как брат – солдат. Путин – брат-солдат. Брательник – крепкий у нас чувачок, солдат крепкий. Вот что. Он служилый, он такой”[381].

Доренко, регулярно ездивший в Чечню вместе с российской армией, брал интервью у Путина каждые две недели. “Я постоянно до интервью говорил ему: Владимирович, пожалуйста, еще, еще, армия просит. Я был глашатаем армии. Еще, еще, пожалуйста, сильнее, сильнее, сжигать, уничтожать, разбивать, бомбить и так далее. Я стране говорил простую вещь: мы должны это уничтожать. По возможности залить напалмом и сжечь. Нам надо было нажать кнопку, чтобы устранить эту проблему”[382].

Телевизионную кнопку в собственных руках Доренко использовал с той же целью. Он в числе первых репортеров приехал в Грозный, когда туда наконец вошла российская армия, предварительно сровняв город с землей. Весь в черном, он вел репортаж с центральной площади чеченской столицы, пока за его спиной разъезжали российские бронетранспортеры. Он склонялся над военными картами, глядя, как командующий российскими войсками объясняет диспозицию своей армии, и показывал минные поля, где встретили смерть сотни чеченских солдат. Он брал интервью у российских военных, которые говорили, что чеченским боевикам нельзя позволять возвращаться в свои города. Тех, кто прекратил войну в 1996 году, они называли предателями. Путин, который позволил им довершить начатое, для них явно был героем.

В “Итогах” Евгений Киселев пытался говорить о чрезмерном применении силы и о нарушении прав человека в Чечне, о критике со стороны Запада (как будто мнение Запада еще имело какое-то значение). Его слова тонули в общем гуле голосов, поддерживавших войну. Освещение второй Чеченской кардинально отличалось от освещения первой еще и потому, что журналистов не допускали в “зону проведения контртеррористической операции”, как называли войну в Кремле, без специального разрешения российских спецслужб. Во время первой военной кампании многие репортажи велись с чеченской стороны, а на этот раз съемка в Чечне осуществлялась исключительно со стороны российской армии. Если раньше даже рядовые, у которых брали интервью на камеру, рассказывали о бессмысленном насилии, которое они сами же творили, то на второй войне солдаты говорили уже о “русском единстве” и солидарности с властью.

Меньшинство, состоявшее из старых советских интеллигентов и правозащитников, выступало против войны. Григорий Явлинский, лидер либеральной партии “Яблоко”, призывал к переговорам с президентом Чечни Масхадовым. Но большинство тех, кого все еще называли молодыми либеральными реформаторами, встали на сторону Путина. В ответ на предложения Явлинского о мирном урегулировании Чубайс заявил: “В Чечне происходит возрождение российской армии, утверждается вера в армию, и политик, который так не считает… предатель”[383].

Гусинский и Малашенко, которые были против войны в Чечне, почти перестали контролировать собственный телеканал. Малашенко вспоминает, как осенью 1999 года в выпуске новостей на НТВ во всех деталях показали видеозапись, где чеченские боевики отрезают голову российскому заложнику. Сюжет был знаковый и имел мощное эмоциональное воздействие. “Единственное желание, которое возникало после просмотра – это убить чеченца. Понятно, что, когда есть такой материал, его нельзя не показать, но надо что-то с этим делать. Нельзя просто показать вот как призыв «Убей его», каким он явно выглядел… Я снимаю трубку и говорю: «Олег, послушай, но ты понимаешь значение этого материала. Во-первых, у нас принято такие вещи обсуждать, вообще, откуда этот материал взялся, что это за пленка?». Он говорит: «Ну, меня попросил это поставить Рушайло»”. Владимир Рушайло был министром внутренних дел и одним из руководителей боевых действий в Чечне и Дагестане. “Стало ясно, что мы имеем дело просто с пропагандой”, – вспоминал Малашенко[384]. Добродеев, чутко улавливающий желания властей, не только не отскочил в сторону от надвигающейся лавины – он решил оседлать ее.

Вскоре после начала войны Добродеев дал интервью газете “Красная звезда”, вышедшее под заголовком “Армия – это наши братья и сыновья”, в котором обозначал свою позицию: “Когда генералы Министерства обороны дают тебе информацию в режиме реального времени, не приходится просить о чем-то еще”. Армия и СМИ, утверждал он, делают одно дело, и всякий, кто пытается создать впечатление, будто нас разделяет стена, заблуждается. “Понятно, что Россия рано или поздно вступит в новую стадию развития. Мы уже не можем жить так, как раньше”, – говорил он[385]. Через несколько месяцев Добродеев покинул компанию НТВ, которую когда-то помогал создавать: его назначили руководителем государственного телеканала. Из этого-то высокого и удобного кресла Добродеев и наблюдал потом за тем, как Путин уничтожает НТВ и изгоняет его основателей.

Глава 7