Говорит и показывает Россия — страница 9 из 17

Пульт дистанционного управления

Передача власти

Утром 31 декабря 1999 года Ельцин объявил о своей досрочной отставке с поста президента России и передаче власти Владимиру Путину.

Освещавшие политику в стране российские и иностранные журналисты уже готовились к встрече нового года, но были вынуждены срочно отменить все планы и вернуться в редакции, телестудии и корпункты, чтобы переделывать свои уже написанные, сверстанные и отснятые итоговые материалы года и десятилетия. В последние минуты уходящего 1999 года Ельцин появился на телеэкране с последним в своей жизни новогодним обращением к стране. Он объявил народу о том, что раньше положенного срока уходит с поста президента и передает бразды правления Владимиру Путину. “Россия должна войти в новое тысячелетие с новыми политиками, с новыми лицами, с новыми, умными, сильными и энергичными людьми. А мы, те, кто стоит у власти уже многие годы, мы должны уйти… Россия уже никогда не вернется в прошлое. Россия всегда теперь будет двигаться только вперед. И я не должен мешать этому естественному ходу истории”.

Это была эмоциональная и искренняя речь. Ельцин, первый народно избранный президент страны, возникшей после обвала империи, просил прощения у тех, кто поверил в то, “что мы одним рывком, одним махом сможем перепрыгнуть из серого, застойного, тоталитарного прошлого в светлое, богатое, цивилизованное будущее. Я сам в это верил. Казалось, одним рывком – и все одолеем. Одним рывком не получилось… Я ухожу. Я сделал все, что мог… Мне на смену приходит новое поколение, поколение тех, кто может сделать больше и лучше”.

За прощальной речью Ельцина практически сразу последовала приветственная речь Путина. “Сегодня на меня возложена обязанность главы государства… Ни минуты не будет вакуума власти в стране… Любые попытки выйти за рамки российских законов, за рамки Конституции России будут решительно пресекаться”.

За несколько часов до этого Ельцин в последний раз вышел из Кремля. Он передал Путину ядерный чемоданчик и ручку, которой подписал два указа – о своей отставке и о его назначении. Напоследок Ельцин сказал: “Берегите Россию… Берегите Россию”. В телевизионной картинке они стояли рядом, плечо к плечу в президентском кабинете: высокий грузный Ельцин и стройный человек небольшого роста, который собирался здесь обосноваться, как окажется впоследствии, на самый длительный срок со времен правления Сталина.

Передача власти выглядела совершенно безупречной. Впервые в истории России глава государства покидал свой пост не из-за смерти, переворота или распада государства, а в соответствии с конституцией страны. Ритуал был тщательно срежиссирован: новогоднее обращение лидера страны несло гораздо бóльшую символическую нагрузку, чем любые выборы. Стало ясно: Путин – уже президент. А выборы, которые должны были состояться через три месяца, нужны лишь для оформления свершившегося факта. Назначение Путина олицетворяло преемственность, но в то же время подчеркивало контраст между двумя лидерами. Пока вся страна смотрела выступление преемника Ельцина по телевизору, сам Путин уже был в Чечне. Праздничные программы в ту ночь перемежались кадрами, где Путин в куртке-“аляске”, окруженный людьми в военной форме, вручал награды российским солдатам. “Речь идет не просто о восстановлении чести и достоинства страны. Нет, речь идет о том, чтобы положить конец распаду России”, – говорил Путин.

В отличие от Ельцина, который воспринимал Россию как гражданскую нацию, Путин видел в ней в первую очередь государство, а в себе самом – его стража, государственника. За два дня до того, как страна официально перешла под управление Путина, он опубликовал манифест под названием “Россия на рубеже тысячелетий”, где государство провозглашалось главным фактором успеха России и консолидирующей силой. Россия не нуждается в государственной идеологии, утверждалось в манифесте. Ее идеологией, ее национальной идеей является само государство. Личные права и свободы – это, конечно, прекрасно, но они не могут гарантировать силу и безопасность. Россия, утверждал Путин, никогда не сможет повторить опыт Британии или США, “где либеральные ценности имеют глубокие исторические традиции”. Россия опирается на другие традиции. Это патриотизм, коллективизм, державность – то есть то, что “держит” страну, она же “государство”, и предохраняет ее от распада.

Крепкое государство для россиянина не аномалия, не нечто такое, с чем следует бороться, а, напротив, источник и гарант порядка, инициатор и главная движущая сила любых перемен… Общество желает восстановления направляющей и регулирующей роли государства… В России тяготение к коллективным формам жизнедеятельности всегда доминировало над индивидуализмом. Факт и то, что в российском обществе глубоко укоренены патерналистские настроения. Улучшение своего положения большинство россиян привыкло связывать не столько с собственными усилиями, инициативой, предприимчивостью, сколько с помощью и поддержкой со стороны государства и общества… Такие настроения имеют место. И потому не считаться с ними нельзя[386].

Есть соблазн проецировать наше сегодняшнее знание о России как националистическом корпоративистском государстве на первые годы правления Путина и описывать “манифест” как часть продуманного и последовательно воплощаемого плана. В действительности же мало кто обратил тогда внимание на путинский манифест. И уж тем более мало кого он встревожил.

Путинское послание на пороге нового тысячелетия, написанное политтехнологами и консультантами, включая Павловского, отражало не столько реальные замыслы Путина, сколько ожидания людей. Опрос общественного мнения, проведенный в январе 2000 года, показал, что 55 % россиян ожидали, что Путин вернет стране статус великой и уважаемой во всем мире державы, и лишь 8 % надеялись на то, что он приблизит Россию к Западу[387]. Как человек, вышедший из среды КГБ, Путин, конечно, являлся государственником, но при этом он был свободен от всякой идеологии, а это, в представлении большинства россиян, не противоречило идее капитализма. Оказалось, совсем наоборот.

В либеральной среде Путина воспринимали как авторитарного модернизатора, который восстановит функционирование государства и экономики. Журналистам, определявшим повестку, Путин казался человеком без определенных убеждений, готовым подхватывать и распространять написанные ими лозунги. Коридор возможностей был изначально довольно широк, и именно от них зависело, в какую сторону он будет сужаться. Просвещенный, обеспеченный, прозападно настроенный средний класс видел в Путине правоцентристского президента с либеральным взглядом на экономику – своего рода российского Аугусто Пиночета.

Через пять дней после официального избрания Путина его давний знакомый Петр Авен, руководитель “Альфа-банка”, крупнейшего в России частного банка, дал интервью газете The Guardian. Он упомянул Пиночета в качестве образца для подражания: “Я сторонник Пиночета не как личности, а как политика, который принес пользу своей стране. Он не был коррупционером. Он поддерживал свою команду экономистов в течение десяти лет. Для этого нужна сила. Я вижу здесь параллели. У нас сейчас похожая ситуация”[388]. Если президенту понадобится прибегнуть к авторитарным методам для осуществления дальнейших реформ, что ж, пусть так оно и будет, говорил Авен. Прошлое Путина не слишком беспокоило российских либеральных журналистов. Клеймить его за то, что раньше он работал в КГБ, означало бы подвергать его своего рода социальной дискриминации. На тех, кто все-таки выступал против Путина, ссылаясь на его чекистское прошлое, смотрели как на “демшизу”.

На думских выборах 1999 года “Союз правых сил” (СПС), избирательный блок, созданный Гайдаром, Немцовым, Чубайсом и Ириной Хакамадой, набрал солидные 8,5 % голосов. Он выступал за либеральные экономические реформы и шел на выборы под лозунгом “Путина – в Кремль, Кириенко – в Думу!”. Немцов, голосовавший против поддержки Путина, остался в меньшинстве. На вечеринке, которую устроил СПС по случаю парламентских выборов 1999 года, Путин произнес тост за “нашу общую победу”.

На следующий день он собрал в своем кабинете лидеров всех победивших фракций и присоединился к тосту лидера КПРФ Геннадия Зюганова, который предложил выпить за Сталина по случаю его 120-летнего юбилея. Путина, чей дед был поваром на сталинской даче, этот тост не покоробил. В глазах Путина Сталин символизировал не репрессии, а наивысшее воплощение государственной мощи. Путин не был ни сталинистом, ни либералом: как профессиональный разведчик он умел не выделяться из толпы и адаптироваться к меняющимся обстоятельствам. Он мог входить в роль и менять образ в зависимости от ситуации, чтобы завоевать доверие и симпатию собеседника. Его умение подыграть и изобразить нужную эмоцию создавало у людей впечатление, что он полностью разделяет их взгляды.

Путин наблюдал упадок и крах плановой экономики, служил в ГДР и, как многие в его окружении, стремился к капиталистическим благам. Он не питал иллюзий по поводу социализма и легко встроился в рыночные отношения. В начале 1990-х он служил помощником Собчака и отвечал за внешнеэкономические связи, которые обогатили немало его друзей и в том числе Геннадия Тимченко.

Ранняя экономическая программа Путина, включавшая плоскую шкалу налогообложения с низкой ставкой, была вполне либеральной. Советником Путина по экономике стал убежденный либертарианец Андрей Илларионов, а министром финансов – Алексей Кудрин, входивший в круг Чубайса и Гайдара. Путин тогда вовсе и не помышлял о демонтаже капитализма.

В первые годы путинского правления у среднего класса прибавилось и денег, и жизнерадостности. Цены на нефть пошли вверх; экономический рост России в 2000 году составил 10 %; располагаемые доходы росли еще быстрее. Общественный договор первого путинского срока был достаточно прост и привлекателен для большинства граждан: мы дадим вам безопасность, стабильность и чувство гордости, обеспечим деньгами и импортными товарами – и не станем докучать никакой идеологией. В сущности, это было воплощением мечты середины и конца 1980-х. Взамен Кремль просил только одного – чтобы люди занимались своими делами и не лезли в политику. Население такой договор вполне устраивал: после перенасыщенных политикой 90-х годов возможность заняться собственными делами и пожить в свое удовольствие выглядела крайне привлекательной. Да и возможностей заметно прибавилось. В Москве, к примеру, открылся первый магазин Ikea, и городской средний класс, как и во всем мире, занялся обустройством своего частного пространства в европейском стиле. Одновременно начали появляться недорогие кофейни, где за чашкой утреннего капучино можно было пролистать ежедневную деловую газету “Ведомости”, которую ее учредители, Financial Times, The Wall Street Journal и The Moscow Times, запустили в том же 1999 году в расчете на экономический рост. Вечером можно было сходить в современный кинотеатр в торговом центре или на отечественный мюзикл.

Гидом по новым возможностям и развлечениям стал новый глянцевый журнал “Афиша”. Изначально он задумывался как российский аналог Time Out, но, как всегда в России, перерос в нечто явно большее. Если “Коммерсантъ” когда-то программировал сословие “новых русских”, а НТВ формировало вкусы и ценности среднего класса и бизнесменов, полагавшихся на себя, то “Афиша” конструировала образ молодого, образованного, европеизированного горожанина, выросшего в среде советской интеллигенции, но отвергнувшего и само понятие “совинтеллигенции”, и проклятые вопросы, мучившие их родителей.

Как писал Илья Осколков-Ценципер, один из основателей и первых главных редакторов “Афиши”, читатели этого журнала представляли собой нечто среднее между креативным медиаклассом и молодыми городскими профессионалами – яппи. “Афиша” изображала Москву как обычную европейскую столицу – город, мало чем отличавшийся, скажем, от Берлина или Мадрида. “В некотором роде «Афиша» сама была подтверждением того, что Москва – это такой же [европейский] город, как и другие, – вспоминал Ценципер. – Все это совпало с путинской эпохой – все вокруг стали богатеть, и после раздрая, развала и кризиса возникла какая-то совсем другая история. Вдруг люди стали думать про какую-то длинную жизнь… Стали появляться у людей дети и собаки, и все это «жить быстро, умереть молодым» стало терять свою привлекательность. На руинах разваленной империи была страшная энергия, прорастала новая жизнь”[389]. Вскоре издательский дом “Афиша” начал выпускать и путеводители – для людей, которые свободно говорили по-английски и предпочитали самостоятельно путешествовать по миру. Читатели “Афиши” и “Ведомостей” и избиратели, голосовавшие за “Союз правых сил”, считали себя либералами, но при этом хотели, чтобы государство обеспечивало им свободы, высокий уровень дохода и стабильность.

Образ “стабильности” 2000-х возникал в контрасте с образом 90-х как “смутного времени”, хаоса и бандитизма. В мае 2000 года НТВ начало показ своего самого популярного сериала “Бандитский Петербург” – о вакханалии организованной преступности, ворах в законе, заказных убийствах и продажных “ментах”. Героем сериала был питерский журналист, пытавшийся расследовать преступления; правда, из-за его действий погибали все новые люди. С распадом СССР у бандитов действительно появилось множество новых возможностей, и Россия 1990-х годов стала неисчерпаемым источником вдохновения для романов и фильмов о преступном мире. Однако именно сериалы 2000-х годов формировали образ “лихих девяностых”. Путин был плотью от плоти тех самых девяностых и работал в петербургской мэрии как раз в те годы, когда разворачивались события “Бандитского Петербурга”, но он строил собственный образ на противопоставлении, выступая в роли правителя, добившегося стабильности и порядка и преодолевшего “смутные времена”.

Одним из первых символических шагов Путина в должности президента стало восстановление государственного гимна СССР. Изначально он был написан в 1938 году – на пике сталинского Большого террора – как гимн большевистской партии, а позднее переделан в гимн страны. Ельцин отменил его вместе с другой советской символикой и заменил на “Патриотическую песню” без слов Михаила Глинки. После встречи с российскими спортсменами, которые якобы пожаловались, что теперь они лишены возможности петь гимн страны, Путин предложил вернуть старую музыку, правда, с обновленным текстом. Сергей Михалков, автор двух прежних вариантов советского гимна, быстро написал новые слова. Утверждать, будто россияне мечтали о восстановлении советского гимна, было бы неправдой. Большинству было просто все равно.

Реставрация того, что однажды было упразднено по идеологическим соображениям, безусловно, имела символическое значение. Александр Яковлев увидел в этом неуважение к прошлому страны и отсутствие “христианского чувства покаяния”. “Я, пока жив, музыку эту… Ни петь, ни вставать под нее не буду. Это не мой гимн. Это гимн чужой страны не по названию даже, а другой страны по содержанию. Мы – новая страна, мы – свободная Россия, мы хотим свободными быть людьми”[390]. В действительности и Ельцин, и Путин воспринимали Россию не как новую страну, а как продолжение старой. Ельцин и его идеологи пытались найти символы российской государственности в дореволюционной эпохе, отвергая советский период как нечто идеологически чуждое. Путин сделал следующий логический шаг, вмонтировав советское прошлое в непрерывную историю величия Российского государства.

В этой системе координат демократам, требовавшим осуждения преступлений советского государства и покаяния, отводилась роль сектантов, если не предателей. “Допускаю, что мы с народом [России] ошибаемся. Но я хочу обратиться к тем, кто не согласен с этим решением [о возвращении советского гимна]. Я прошу вас не драматизировать события, не возводить непреодолимых барьеров, не жечь мостов и не раскалывать общество в очередной раз”, – сказал Путин, выступая перед Думой[391]. За формулировкой “мы с народом” маячил персоналистский авторитарный режим – и даже не один.

Старый гимн большевистской партии вновь стал гимном России почти одновременно с освящением Храма Христа Спасителя. Разрушенный большевиками собор вновь отстроили стараниями мэра Лужкова. Но миф о величии державы снимал это очевидное историческое противоречие символов. Возможно, именно поэтому решение Путина о восстановлении гимна не встретило возражений даже со стороны патриарха Алексия II. В сущности же оба действия были по смыслу актами реставрационными. Средний класс, читающий “Афишу” и более искушенный в пиаре, конечно, поморщился, но воспринял восстановление гимна как постмодернистскую игру, где ничего нельзя принимать всерьез, поскольку все есть лишь цитата, копия и имитация – будь то реконструированный собор или гимн с новым текстом и старой музыкой. Возрождение советского гимна не означало возврата в СССР. Оно возвещало эпоху реставрации, которая неминуемо следует за любой революцией, но чаще всего приводит в новую точку, отличную от заявленной цели.

Накануне нового тысячелетия и десятой годовщины крушения СССР страна вновь поднимала бокалы под звуки советского гимна. Это лишний раз доказывало, что свобода и новый постсоветский порядок не были для Путина важнейшими и безусловными элементами новой России, а служили всего лишь декоративным элементом, который можно сменить так же легко, как театральные декорации. Как проницательно писал тогда же обозреватель Кирилл Рогов, восстановление советского гимна, как и любой символический акт, повлекло за собой практические последствия, которые уже не подчинялись воле его вершителей. Символ был первичен. А смысл нашелся уже потом[392].

В отличие от Ельцина, Путин не испытывал к советскому прошлому чувства отторжения. За год до выборов он открывал памятную табличку Юрию Андропову, возглавлявшему КГБ в те годы, когда совсем молодой Путин только поступил на службу в эту организацию. В качестве генерального секретаря многие воспринимали Андропова как просвещенного и авторитарного модернизатора. Он умер всего через полтора года после того, как вступил в должность главы государства. Слишком уж недолгое пребывание Андропова у власти породило миф о том, что он, если бы не преждевременная кончина в возрасте семидесяти лет, смог бы навести порядок в Советском Союзе, возродить упадочное хозяйство и сохранить единство страны.

Поиском роковой развилки истории, после которой все в стране “пошло не так”, занимались не только либералы. Это же волновало и силовиков, увидевших в продвижении Путина на роль лидера страны шанс осуществить идеи Андропова[393].

Как и большинство людей, служивших в КГБ, Путин не испытывал особого уважения к Горбачеву. Для Путина он был не реформатором, подарившим России свободу, а неудачником, проигравшим и страну, и свой пост из-за собственной слабости. Как сказал Путин несколькими годами позже, у того, кто не жалеет о распаде Советского Союза, нет сердца, а у того, кто хочет восстановить его, нет ума. У Путина ум, несомненно, был. Он не пытался восстанавливать Советский Союз; он видел свою миссию в том, чтобы помешать дальнейшим процессам распада страны. А поскольку к подрыву советского строя при Горбачеве во многом привела либерализация СМИ, Путин не собирался наступать на те же грабли.

Волшебный телевизионный гребень

Борис Немцов вспоминал, как пришел в кабинет к Путину вскоре после избрания того президентом. Это был тот же самый кабинет, где Немцов бывал много раз, когда президентом был Ельцин. “Мы разговаривали, и вдруг посреди разговора Путин сказал, что хочет посмотреть трехчасовой выпуск новостей”. Немцов удивился. Присмотрелся к знакомому кабинету, в котором, кажется, ничего не изменилось. За исключением одной детали. У Ельцина на пустом столе всегда лежал один-единственный предмет – его ручка. Та самая ручка, которую он потом подарил Путину, когда подписал указ о своей отставке. Теперь вместо ручки на пустом столе лежал пульт для телевизора[394]. Едва ли Немцов мог тогда вообразить, что и сам падет жертвой этого “пульта дистанционного управления”, который поднимет волну агрессии и ненависти и сделает из него “врага народа”.

Телевизионный пульт станет орудием Путина, своего рода скипетром. В отличие от Ельцина, который редко обращал внимание на то, что о нем говорят и как его показывают по телевидению, и просто переключался на другой канал, когда ему что-то не нравилось, Путин был одержим телевизионной картинкой. Ходили рассказы, что он каждый день под вечер смотрел, как его изображают на разных каналах. Осознав, какую роль телевидение сыграло в его собственном приходе к власти и в разгроме Примакова и Лужкова, Путин понял, что власть олигархов заключается именно в контроле над СМИ; оставлять им эту власть он не намеревался.

В январе 2000 года НТВ показало крайне злой и точный выпуск “Кукол” по мотивам сказочной повести Э. Т. А. Гофмана “Крошка Цахес, по прозванию Циннобер”, в которой жители маленького города принимают уродливого карлика Цахеса за прекрасного юношу. Такой обман зрения происходит благодаря волшебным чарам, насланным феей, которая жалеет крошку Цахеса. Что бы ни делал Цахес, все вызывает у народа восторг и лестные отклики, и вскоре он делается министром. Под конец один из персонажей повести обнаруживает, что колдовские чары Цахеса заключены в трех красных волосках у него на голове. Когда эти волоски выдергивают, Цахес теряет магическую силу и тонет в ночном горшке с нечистотами. В “Куклах” Ельцин нянчил в колыбели карлика с лицом Путина, а Березовский исполнял роль феи, которая причесывала волосы карлика “волшебным телевизионным гребнем”, тем самым превращая его в глазах всех российских чиновников в мудрого и благообразного президента.

Эта серия “Кукол” вышла в эфир за несколько месяцев до президентских выборов – в то самое время, когда государственные каналы изображали Путина героем и суперменом, показывая его то за штурвалом истребителя, то на капитанском мостике военного корабля. Пародия била по самым больным местам, особенно с учетом небольшого роста Путина, и была им воспринята как личное оскорбление.

Через несколько недель газета “Санкт-Петербургские ведомости” опубликовала “Заявление членов инициативной группы Санкт-Петербургского университета по выдвижению и.о. Президента В. В. Путина кандидатом в Президенты России”. Заявление, подписанное ректором университета и деканом юридического факультета, где учился Путин, было выдержано в лучших традициях коллективных писем-доносов, которые обычно писались под копирку в КГБ. Программа “Куклы” вызывала у авторов “чувство глубокого возмущения и негодования и могла служить красноречивым примером злоупотребления свободой слова”[395]. Создатели программы, по их мнению, совершили уголовное преступление, пытаясь “ошельмовать с особым озлоблением и остервенением, не считаясь с его честью и достоинством” исполняющего обязанности президента. Вскоре против Гусинского и его группы “Медиа-Мост” начала расследование генеральная прокуратура. Примерно тогда же кремлевский чиновник передал руководителям НТВ список условий, при выполнении которых нападки на канал могут прекратиться. Первым в списке значилось изъятие “первого лица”, то есть Путина, из “Кукол”. Кроме того, телеканал должен был перестать говорить про “так называемую семью” и изменить информационную политику в отношении событий в Чечне, а Гусинскому следовало покинуть страну. Шендерович вспоминал:

Я уговорил Киселева рассказать в эфире об условиях, поставленных Кремлем, – и анонсировать, что в ближайшее воскресенье “Куклы” выйдут в эфир без резинового Путина.

Сюжет лежал на поверхности в готовом виде и был даже не классикой, а – основой основ: Моисей, скрижали, десять заповедей… И, собственно, Господь Бог. Как полагается – невидимый… Никакой резиновой физиономии – только облако на горе и куст в пламени, в точном соответствии с первоисточником[396].

Глава президентской администрации Волошин выступал в роли Моисея, который принес “оттуда”, с горы, десять заповедей: например, “Не убий – только если в сортире и лицо кавказской национальности”; “Не возжелай федерального имущества своего, ни газа своего, ни нефти своей”. К тому же он “велел, чтобы у вас не было других богов, кроме него: только он, и всё, как минимум на два срока” и “велел не произносить его имени напрасно”. На вопрос: “Как же нам называть его?” Волошин дает ответ: “А никак, просто по должности – Господь Бог. Сокращенно – ГБ”[397].

Как будто этого было мало, 24 марта, всего через два дня после избрания Путина президентом, на НТВ вышло ток-шоу под названием “Независимое расследование”, где подвергалась сомнению официальная версия взрывов жилых домов осенью 1999 года. В центре внимания оказалась провалившаяся попытка взрыва в Рязани. Ведущий программы расспрашивал бывших и действующих сотрудников ФСБ и жильцов того дома, где были обнаружены мешки с белым веществом, которое вначале опознали как гексоген и которое затем ФСБ объявило сахаром. Хотя программа ничего не доказывала, она, безусловно, вселяла в зрителей большие подозрения относительно того, что ФСБ скрывает правду и что, возможно, ее сотрудники не проводили никаких учений, а пытались по-настоящему взорвать многоэтажку. Путин усмотрел в этой передаче диверсию, выпад в свой адрес, припасенный специально к выборам. Сразу после программы Киселеву позвонил Михаил Лесин, министр по делам печати, телерадиовещания и средств массовых коммуникаций. “Он мне сказал только одно: «А вот этого вам не простят»”[398].

11 мая, через четыре дня после пышной инаугурации, в офис “Медиа-Моста” ворвались вооруженные люди в масках. Работники прокуратуры и налоговой полиции ставили сотрудников компании спиной к стене, обыскивали кабинеты и сейфы и изымали документы. В телевизионных новостях в тот день Путин встречался с Тедом Тёрнером, основателем и владельцем CNN, и рассуждал о демократии и свободе слова. Через пять дней после “налета” Михаил Горбачев согласился возглавить Общественный Совет НТВ, сопроводив свое решение письмом Гусинскому: “Деятельность негосударственных средств массовой информации, свободных от бюрократического произвола, – одна из необходимых и существенных гарантий демократизма. В ближайшее время я намерен вступить в непосредственные контакты с видными представителями общественных кругов России и мира по вопросу формирования Общественного совета телекомпании НТВ. С наилучшими пожеланиями. Михаил Горбачев”.

Если зимой 1995 года, во время войны с Коржаковым, создатели НТВ чувствовали, что история на их стороне, то теперь они понимали, что история повернулась к ним спиной и они находятся в куда более уязвимом положении. “Я понял, что это конец. Раз они пустили этих людей в масках и так далее, они не остановятся уже ни перед чем, что это будет просто разгром. Вот и все. И с тех пор я боролся за плавучесть корабля, но я знал, что от государства мы не отобьемся, в силу разницы в ресурсах”, – вспоминал Малашенко[399].

13 июня 2000 года Гусинский был арестован по обвинению в мошенничестве и заключен в следственный изолятор Бутырской тюрьмы. Этот арест был явно не связан с предыдущими расследованиями. Малашенко в это время находился на отдыхе недалеко от Малаги в Испании.

“Вдруг до меня доходит: завтра начинается первый государственный визит президента Российской Федерации Путина в Испанию в город Мадрид. Вот оно. Я заказываю номер в той же гостинице Ritz, где он останавливается. Там же помещение для пресс-конференции после того, как он закончит”. Малашенко позвонил Киселеву и сообщил ему о своем плане созвать пресс-конференцию сразу же после выступления Путина, усилив таким образом резонанс от ареста Гусинского и перехватив новостную повестку. Ни Малашенко, ни Киселев не знали, что по делу Гусинского создана оперативная группа ФСБ, которая слушает все телефонные разговоры в реальном времени. Ничего не подозревая, вечером Малашенко вылетел из Малаги в Мадрид на частном самолете Гусинского. Когда самолет приземлился, у трапа его ждал взвод испанских гвардейцев, которые, по просьбе российских спецслужб, долго проверяли документы Малашенко, но, не найдя ничего противозаконного в его действиях, вынуждены были его пропустить.

По дороге из аэропорта Малашенко позвонили из гостинцы и сообщили, что его бронь и аренда зала для пресс-конференции отменена по настоянию начальника охраны президента Путина, который сказал, что если Малашенко остановится в Ritz, Путин ее покинет. Малашенко поселился в гостинице по соседству и арендовал зал для пресс-конференции прямо напротив Ritz. После пресс-конференции Путина все журналисты переместились на пресс-конференцию Малашенко. В этот момент в зале отключили свет. Малашенко предложил телевизионным операторам включить софиты камер и продолжить работу. “Кадры были очень эффектные, потому что почему-то в темноте, освещенный переносными софитами, я рассказываю про то, что в России появился политзаключенный номер один, зовут Гусинский Владимир Александрович”, – вспоминал Малашенко.

После пресс-конференции и нескольких интервью Малашенко поехал в аэропорт, чтобы лететь в Берлин, куда должен был переехать Путин. “Когда я уже еду по рулежной дорожке, все останавливается, потому что сейчас будет взлетать президент России. Мимо меня проплывает гигантский Ил-96, мы становимся ему в хвост, и оба летим в Берлин, он и я. В Берлине цирк повторяется. Причем буквально, – вспоминал Малашенко. – Мне отказывают в помещении, которое я забронировал для пресс-конференции. Мне приходится искать другое помещение и так далее”[400]. Выступление гастролирующего дуэта продолжилось: Путин рассказывал об инвестиционном климате в России, а Малашенко – о политически мотивированном преследовании частной компании.

Малашенко удалось сменить повестку. Вместо репортажей о встречах и заявлениях Путина газеты писали о конфликте, который разворачивался в реальном времени. Через день после ареста Гусинского президент США Билл Клинтон заявил, что, хоть он и не знает всех подробностей обвинения, сажать людей за то, что говорят принадлежащие им СМИ, неправильно. В то время выступление президента США еще могло произвести впечатление на российскую власть, как и мгновенно последовавшая за ним отмена визита делегации американских бизнесменов во главе с бывшим послом Робертом Страуссом.

Путин оправдывался, уверяя, что ничего не знает о деле Гусинского. “Надеюсь, у прокурора имелись законные основания для такого шага”, – говорил он и добавлял, что не может ему дозвониться. Все понимали, что это неправда; Путин понимал, что они это понимают, но такая линия поведения была профессиональной особенностью его работы. Как бывший разведчик Путин, в глазах населения, имел право пускать в ход хитрость и обманные маневры в борьбе с олигархами. НТВ же тем временем прибегло к своей старой тактике “активной брони” и подготовило специальный выпуск популярного ток-шоу, где темой разговора стал арест Гусинского. Самым неожиданным гостем программы был Доренко.

“Мы думали, что в течение этих десяти лет старая система развалилась. Мы выбросили роботов на свалку. Они лежали там. Потом они зашевелились и снова начали двигаться, как будто услышали какую-то музыку. Они встали и начали двигаться. Сегодня структуры безопасности по всей стране воспринимают приход Путина к власти как сигнал… Они слышат музыку, которую не слышим мы, они встают, как зомби, и идут. Они окружают нас. И они пойдут далеко, если будет тихо… Нам нужно колотить их по голове каждый день”, – говорил в эфире Доренко[401].

Подобное проявление солидарности со стороны Доренко, который раньше превозносил Путина, выглядело странно. Путина до того удивило появление Доренко на НТВ, что через несколько дней он пригласил его к себе побеседовать.

“Мы с вами в одной команде”, – сказал он Доренко. “Я не состою ни в чьей команде”, – ответил Доренко[402].

Но еще он сказал Путину, что, напав на Гусинского, тот подает мощный сигнал ФСБ по всей стране. Когда, по словам Доренко, Путин намекнул на то, что журналист мог бы получить неплохое вознаграждение за свои услуги, Доренко почувствовал себя оскорбленным. Он вспоминал, что, выйдя из кабинета Путина, сразу же позвонил Березовскому и стал кричать в телефон: “Что ты наделал, Боря? Что ты наделал, мать твою?”[403].

Суть противостояния между владельцами НТВ и Кремлем заключалась не только и не столько в том, как телеканал освещал те или иные события – конфликт был системным и касался взаимоотношений между властью и частными собственниками, между “баронами” и государством. Да, телеканалы, которые принадлежали олигархам или контролировались ими, не были объективны, но они не зависели от государства. Именно из-за этого Путин воспринимал их как угрозу – либо как уже проявившуюся (в случае НТВ), либо как потенциальную (в случае ОРТ). Так или иначе, но Гусинский, благодаря собственному уму и энергии, создал свой бизнес с нуля. Как предупреждал Гайдар еще в 1994 году, чиновник всегда больше склонен к коррупции, чем бизнесмен. “Бизнесмен может обогащаться честно… Чиновник может обогащаться только бесчестно. Так что бюрократический аппарат несет в себе куда больший заряд мафиозности, чем бизнес. А каркас бюрократической (в том числе карательной) системы легко может стать каркасом системы мафиозной, весь вопрос только в целях деятельности”[404].

В конфликте с НТВ и Гусинским государство, безусловно, использовало методы мафиозные. Пока Гусинский находился в Бутырке, Кремль отправил министра печати Михаила Лесина, который когда-то продавал рекламодателям эфирное время на НТВ, договариваться с Малашенко об условиях “выкупа” его босса.

Кремль готов был снять все обвинения и выпустить Гусинского, списав долги, если тот согласится продать свою империю “Газпрому” за 300 миллионов долларов США. В случае несогласия, по свидетельству Гусинского, его обещали посадить в одну камеру с заключенными, больными СПИДом и туберкулезом[405]. Гусинский согласился продать свою компанию, и через три дня после ареста его выпустили из тюрьмы, официально запретив покидать Москву до тех пор, пока он не подпишет договор о сделке.

Пока шли переговоры, Малашенко с главными редакторами СМИ, входивших в “Медиа-Мост”, должен был вылететь на восточноевропейский форум в Зальцбург. Частный самолет Гусинского уже выруливал на взлетно-посадочную полосу Внуково, когда диспетчеры приказали пилоту остановиться и открыть дверь. В самолет вошли пограничники и потребовали, чтобы Малашенко отдал им паспорт и проследовал за ними. Малашенко сказал, что из самолета выйдет только вместе со всеми главредами СМИ, и тут же, прямо в аэропорту, созвал пресс-конференцию. На фоне взлетающих самолетов Малашенко говорил об опасности прихода КГБ к власти. “Я сказал: эти ребята погубят страну. Вот была уже одна страна, которую погубили ЦК КПСС и КГБ – СССР, они погубят вторую”[406].

20 июля Гусинский подписал контракт о продаже НТВ – предварительно сообщив своим американским юристам, что действует по принуждению. Одновременно он потребовал от Лесина письменных гарантий, и тот, очевидно, не слишком считаясь с конституционными нормами, подписал так называемый тайный протокол номер шесть, в котором официально говорилось, что, в обмен на продажу компании, гарантируется “прекращение уголовного преследования гр. Гусинского Владимира Александровича… перевод его в статус свидетеля по данному делу, отмена избранной меры пресечения в виде подписки о невыезде, предоставление гр. Гусинскому Владимиру Александровичу, другим акционерам и руководителям Организаций гарантий безопасности, защиты прав и свобод”[407]. Таким образом, министр Российской Федерации своей подписью подтвердил условность конституционных прав граждан Российской Федерации.

Позднее, когда Гусинский обратился в Европейский суд по правам человека, этот протокол послужил важным свидетельством политической подоплеки его ареста. 26 июля 2000 года, через шесть дней после того, как Гусинский подписал все бумаги, прокуратура без всяких объяснений сняла с него все обвинения. В тот же день Гусинский и Малашенко сели в самолет и покинули Россию, надеясь когда-нибудь вернуться. (Малашенко вернулся спустя девять лет; Гусинский до сих пор ждет этой возможности.)

Атака на Гусинского вновь вызвала к жизни давний спор “отцов и детей”. Старая интеллигенция опознала в действиях Кремля привычные советские методы. “Общая газета”, впервые вышедшая в августе 1991 года, когда путчисты попытались закрыть все независимые газеты, и позднее воскрешенная Егором Яковлевым как реинкарнация его старых “Московских новостей”, утверждала, что Гусинский боролся не только за собственный бизнес, но и за достоинство и справедливость, попранные Кремлем. “Дети” же – те, кто стоял у истоков “Коммерсанта”, – отвечали на такие суждения “отцов” презрением и насмешками. Несколько недель спустя Александр Тимофеевский, помогавший Путину в его предвыборной кампании, говорил: “Какая диктатура, какой террор? Я не вижу ни одного реального признака террора. Химеры интеллигентского сознания вижу, а террора нет”. Тот самый Тимофеевский, который когда-то восхвалял “Коммерсантъ” за то, что он занимается моделированием реальности, теперь обвинял НТВ в ее искажении: “Гусинский… реальность не описывал, а создавал и, создавая, продавал”. Тимофеевский высмеивал “гусинскую интеллигенцию” – “эти трепещущие сердца, так любящие дальних – маленький, но гордый народ Чечни”[408]. На самом деле главная причина, по которой НТВ Гусинского выступало против войны в Чечне и в 1994-м, и в 1999 году, заключалась в логичном предположении, что государство, убивающее собственных граждан в Чечне, способно нарушать любые законы.

В день отъезда Гусинского из страны другой “либерал” и бывший главный политический колумнист “Коммерсанта” Максим Соколов написал: “Борцы с государством, с его мертвящим вмешательством, с его потугами регулировать и перераспределять (причем в случае той же свободы слова эти регулятивные наклонности еще и заведомо преувеличиваются), бесспорно правы в том, что даже и в минимальном государственном вмешательстве нет ничего особенно приятного. В чем они неправы, так это в том, что они либо не задумываются, либо сознательно умалчивают о том, какой оказывается практическая альтернатива мертвящего государственного вмешательства. По умолчанию предполагается, что этой альтернативой будет личность, сугубо самостоятельная в хозяйственном и духовном отношении”. Но, продолжал Соколов, “Медиа-Мост” цинично использовал понятие свободы слова для защиты собственного права вмешиваться, диктовать и регулировать. “Как относиться к этому – дело вкуса”, – заключал Соколов[409]. Тимофеевский и Соколов, оба так презиравшие советскую эпоху, повели себя совершенно по-советски: пнули напоследок человека, выдворенного из собственной страны по политическим причинам. Правда, на сей раз речь шла не об идеологии, а об элементарной этике или отсутствии таковой.

Вскоре после отъезда Гусинского из России корреспондент НТВ, работавший в кремлевском пуле, задал Путину вопрос о его отношениях с магнатом. “Я могу с ним сейчас поговорить, если хотите. У вас есть его номер телефона?” – игривым тоном спросил Путин. И уже через несколько секунд Путин разговаривал с Гусинским в присутствии журналистов. У “театральных” телефонных звонков, когда лидеры страны звонили опальным художникам, богатая история, начатая знаменитым звонком Сталина Михаилу Булгакову. Правда, в отличие от писателя, едва перебивавшегося с хлеба на воду в Москве, Гусинский в это время плавал на собственной яхте в Испании. Путин согласился встретиться с Гусинским, видимо, намекая на то, что тот может вернуться в Москву после летнего отдыха. Это показалось добрым знаком.

Но август – опасный месяц в России. Пока весь мир отдыхает, в России случаются катаклизмы, перевороты и войны. Тот год не стал исключением. 12 августа на российской атомной подводной лодке “Курск” с 118 членами экипажа на борту произошли два мощных взрыва. Большинство моряков погибло сразу же, но 23 члена экипажа успели запереться в заднем отсеке судна, пока оно погружалось в песок на глубине 106,5 метра ниже уровня моря.

Российские военные отреагировали традиционном образом – попытались скрыть происходящее и самоуверенно отвергли иностранную помощь. Командование флота, поначалу вообще избегавшее комментариев, предоставляло противоречивые сведения. Сообщалось, будто с экипажем пытаются связаться, стуча снаружи по корпусу субмарины; будто туда по специальным трубкам подается кислород; будто спасательной операции мешают шторм и сильное течение… но, как выяснилось позже, все это было ложью.

В день, когда произошла самая страшная в истории России авария на подводной лодке, Путин уехал отдыхать в Сочи. Он решил не прерывать отпуск и хранил молчание в течение четырех дней. Рассказы о том, что Путин катается с семьей на водном мотоцикле и “распугивает рыбу”, резко диссонировали с репортажами, где показывали обезумевшие от горя семьи моряков “Курска”. НТВ ставило под сомнение официальную версию событий и требовало ответа на вопрос: почему военные отказываются от помощи иностранных спасательных служб? “Если страна думает о жизни своих солдат и моряков, обычно это не бьет по национальной гордости”, – горько говорил корреспондент НТВ телезрителям. ОРТ проводил параллели между реакцией Кремля на трагедию с “Курском” и позорными попытками скрыть аварию на Чернобыльской АЭС в 1986 году. Путин пришел в ярость.

Если ложь о Чернобыле в итоге послужила катализатором гласности в СМИ, то трагедия с “Курском” привела к противоположному результату. Тележурналистов не пускали в Видяево – военный городок в Мурманской области, где базировался экипаж подводной лодки. Даже 22 августа, когда в Видяево прибыл Путин, весь в черном, чтобы встретиться с родственниками моряков, в зал допустили лишь нескольких репортеров. Им не позволили пронести с собой никакой записывающей аппаратуры. Единственная телекамера была установлена в кинорубке актового зала за звуконепроницаемым стеклом. Звук записывался отдельно и поступал в передвижную телевизионную станцию, а затем его, возможно, редактировали специалисты из ФСБ. Полная запись, которую тайно сделал на диктофон один из корреспондентов “Коммерсанта”, свидетельствовала, что Путина гораздо больше взбесило освещение этих событий телевидением, чем попытки военных скрыть аварию. Он видел задачу СМИ не в том, чтобы информировать зрителей, а в том, чтобы, наоборот, скрывать от них самое главное.

“Телевидение? Значит, врет. Значит, врет. Значит, врет”, – кипел он от злости. Вину за плачевное состояние армии и флота он возложил на олигархов. “Там есть на телевидении люди, которые сегодня орут больше всех и которые в течение десяти лет разрушали ту самую армию и флот, на которых сегодня гибнут люди. Вот сегодня они в первых рядах защитников этой армии. Тоже с целью дискредитации и окончательного развала армии и флота! За несколько лет они денег наворовали и теперь покупают всех и вся!”[410]

После возвращения из Видяева Путин встретился с журналистами из кремлевского пула. “Я не хочу ни видеть Гусинского, ни говорить с ним. Он не уважает наши договоренности”, – сообщил Путин Алексею Венедиктову, главному редактору радиостанции “Эхо Москвы”, который выступал посредником между президентом и Гусинским[411]. В сущности, никакой договоренности и не было, но в сознании Путина его телефонный звонок Гусинскому с предложением встретиться был жестом примирения, а освещение трагедии с “Курском” на НТВ – нарушением этого негласного договора. В том же разговоре с Венедиктовым Путин обозначил разницу между врагами и предателями. Гусинский, который никогда не был на его стороне, был врагом. Березовский стал предателем.

Отношения между Путиным и Березовским начали портиться несколькими месяцами ранее, когда Березовский посоветовал своему “протеже” начать мирные переговоры с Чечней. Вдобавок к этому Березовский написал Путину открытое письмо, которое напоминало (не по смыслу, а по уровню претензий) знаменитое письмо Солженицына советским лидерам и содержало советы о том, “как обустроить Россию”. Законы, предлагаемые Путиным, утверждал Березовский, посягают на гражданское общество и свободы, которые стали главным достижением периода ельцинского правления. Одновременно с этим Березовский направил президенту приватное письмо, где называл его по имени и на “ты”. Доренко потом вспоминал: “Я ему говорил: Боря, у русских, чтобы ты понимал, есть царь-жрец. Это не Европа, где царь – вождь. Это есть русское свойство. Оно очень восточное. Но ты не можешь царю-жрецу писать: «Володя, ты». Ты дурак? Ты умный человек, что ты делаешь? Нет никакого «Володи». Ты говоришь с троном русских, с тысячелетним троном, мистическим. Раком встань и ползи, говорю. Вот как надо разговаривать с троном. По-другому нельзя. «Владимир Владимирович» – это самая высокая фамильярность. А глаза в пол”[412].

По словам Доренко, в апреле 2000 года Березовский в разговоре с Путиным изложил четыре основных пункта, исходя из которых следует управлять Россией. Во-первых, к 2004 году России понадобится настоящий президент; во-вторых, ей потребуется настоящая партийная система – как в Америке; в-третьих, одну из левых партий может возглавить Путин; в-четвертых, партию правого крыла возглавит сам Березовский.

“Когда Березовский рассказал мне все это, у меня волосы встали дыбом. Я спросил: а что Путин на это сказал? «Он сказал, что это очень интересно, и стоит попробовать», – ответил Березовский. «Борь, тебе ****** [конец], тебе пришел черный шелковый шнурок. Ты должен немедленно повеситься после этих слов»”, – сказал Доренко Березовскому[413]. Всякий, кто читал “Государя” Макиавелли, сказал бы Березовскому ровно то же самое: ведь правило номер один гласит, что нужно избавляться от людей, которые помогли тебе прийти к власти и которые числят тебя своим должником. “Я прочел Макиавелли. Но не обнаружил для себя ничего нового”, – говорил Березовский через несколько лет, уже в лондонском изгнании. Больше времени он уделял Ленину – “не как идеологу, а как тактику в политической борьбе”: “Он лучше остальных понимал, что возможно, а что нет. У него был уникальный нюх на время и события”[414]. Сам Березовский полагал, что его личные возможности безграничны, но в итоге неверно оценил и время, и события.

Отношения между Путиным и Березовским окончательно сломались после “Курска”. ОРТ не просто критиковало Путина за то, что он как ни в чем не бывало продолжал отдыхать на курорте: Доренко открыто назвал Путина лжецом и обвинил его в том, что он “безнравственно” откупается от вдов подводников. Конечно, в устах Доренко рассуждения о нравственности звучали нелепо, но, как вспоминал Доренко, он сам вырос в военных городках и действительно воспринял горе людей из Видяева близко к сердцу. В привычной напористой и бескомпромиссной манере Доренко показывал в своей передаче фрагменты из интервью Путина и снабжал их жесткими комментариями: “Президент серьезно противоречит самому себе и фактам”, – отчеканивал он. Как и Невзоров, Доренко был наемником, у которого, как у танка, “пушка могла поворачиваться в любую сторону”. Но и у профессиональных киллеров есть свой кодекс чести, и Доренко свой контракт отрабатывал до конца. Даже когда Березовский попал в опалу, он не направил свою “пушку” против него.

Программа, посвященная “Курску”, для Доренко оказалась последней. Через несколько дней его уволили. Березовскому же было сказано, что либо он продает акции “Общественного российского телевидения” (ОРТ), как тогда назывался “Первый канал”, либо отправляется по стопам Гусинского. Дэвид Хоффман в своей подробной книге об олигархах передает разговор, состоявшийся между Березовским и Путиным.

Зачитав список обвинений, которые вполне мог бы сформулировать Примаков – давний противник Березовского, – Путин объявил: “Я хочу руководить ОРТ. Я лично буду руководить ОРТ”. “Березовский был ошеломлен. «Слушай, Володь, – ответил Березовский, – это просто смешно. И во-вторых, это невыполнимо. – Сигнал ОРТ принимают на 98 процентах территории России, в 98 процентах домов россиян, – холодно ответил Путин. – Не приводи мне статистику! – ответил Березовский. – Я все это знаю. Ты понимаешь, о чем говоришь? Фактически ты хочешь контролировать все средства массовой информации в России, лично!» – Путин встал и вышел”[415]. Не желая идти по стопам Гусинского, Березовский продал акции ОРТ своему младшему партнеру Роману Абрамовичу и покинул Россию. Спустя много лет он пытался судиться с Абрамовичем в лондонских судах, но проиграл тяжбу. Вскоре после этого Березовского не стало – официальная версия утверждает, что он повесился.

В начале сентября 2000 года Путин давал интервью Ларри Кингу на CNN. На вопрос, что случилось с подводной лодкой “Курск”, Путин с легкой улыбкой ответил: “Она утонула”[416]. В том же интервью он сравнил свою прежнюю работу в КГБ с работой журналиста. “Сотрудники разведки очень близки по своим функциональным обязанностям к сотрудникам средств массовой информации. Их задача – собирать информацию, обобщать и предлагать ее… для руководителей политического органа, которые могли бы использовать эту информацию при принятии решений”. Но на этот раз он сам был главным в стране политическим органом, принимавшим решения. Контроль над потоком информации являлся необходимым условием его власти.

Между тем Гусинский принимал собственные меры. Еще до трагедии с “Курском” он провел в Испании встречу со своими младшими партнерами, в числе которых были Малашенко и Киселев. Предстояло решить, соблюдать ли обязательства по продаже акций НТВ. У всех собравшихся возникло ощущение дежавю: пять лет назад эти же люди встречались в Лондоне, чтобы решить, нужно ли уступить и продать НТВ – или же продолжать бороться. Тогда Малашенко был единственным, кто выступал за то, чтобы НТВ оказывало сопротивление. Теперь же он был в числе того меньшинства, которое высказывалось за продажу НТВ. Киселев держался противоположного мнения и предлагал НТВ продолжать борьбу. Гусинский принял сторону Киселева и заявил “Газпрому”, что он отказывается от соглашения, подписанного им под давлением. Это было объявление войны, причем боевые действия происходили прямо на экране. Каждый из противников использовал собственные профессиональные методы: Кремль пускал в ход давление и подкуп; журналисты сражались при помощи камер.

Выдавить Гусинского из страны и отобрать у него активы оказалось достаточно легко, а вот изменить суть телеканала и подчинить себе “уникальный журналистский коллектив”, как прозвали команду журналистов во главе с Евгением Киселевым, было сложнее.

В январе 2001 года нескольких журналистов НТВ, включая Татьяну Миткову, принялись регулярно вызывать в прокуратуру. На очередной допрос Миткова пришла в сопровождении коллег – с включенными камерами. Телеканал НТВ вел трансляцию в прямом эфире. Светлана Сорокина, ведущая популярного ток-шоу “Глас народа”, глядя прямо в камеру, обратилась непосредственно к Путину как к бывшему земляку-питерцу, у которого когда-то брала интервью: “Владимир Владимирович, пожалуйста, услышьте нас, найдите время, может быть, вы встретитесь с нами?.. Мы не олигархи, не входим в Совет директоров, у нас нет акций. Мы просим, найдите возможность, чтобы встретиться с нами и поговорить с нами более конкретно, не только общими выражениями о принципах демократии, о свободе слова. Мы хотели бы услышать что-то конкретное! Но если завтра мы получим все повестки в прокуратуру, то будем тоже считать, что это конкретный ответ”[417]. В тот же день Путин позвонил Сорокиной и пригласил в Кремль для беседы ее и еще десятерых журналистов, в том числе Киселева.

“Беседа” между Путиным и журналистами НТВ длилась больше трех часов. Первые пятнадцать минут Путин был дружелюбен, он как будто старался обаять своих собеседников, обещая, что все продолжат работать. После нескольких жестких вопросов тон президента изменился. “Его взгляд стал холодным и злобным. Он смотрел на нас как на врагов”, – вспоминал Киселев[418]. Путин оказался очень хорошо подготовлен и периодически цитировал документы, предоставленные прокуратурой. Послушав Путина в течение первых тридцати минут общего обсуждения, Сорокина передала коллегам короткую записку: “Все бесполезно”. Путин явно не верил, что журналисты НТВ говорят от своего имени. Как чекист, он верил в заговоры, а не в свободную волю людей. Глядя прямо в глаза Киселеву, Путин сказал: “Мне все известно о телефонных разговорах, которые вы часами ведете с Гусинским”, – ясно давая понять Киселеву, что его телефон прослушивается. “Ну и что, мы с ним партнеры с 1993 года!” – возразил Киселев. “Мне известны все инструкции, которые вы получаете от Гусинского”, – холодно сказал Путин[419].

4 апреля “Газпром” совершил корпоративный захват НТВ, сместив Киселева с должности генерального директора канала и заменив все руководство. В разгроме НТВ Кремль опирался на тех, кто пострадал от него в прошлом. Альфред Кох, бывший член команды Чубайса, которую в 1997 году дискредитировали при помощи НТВ, был назначен генеральным директором холдинга “Газпром-Медиа”, которому и должно было отойти НТВ. Гендиректором НТВ вместо Киселева был назначен Борис Йордан, американский банкир русского происхождения, который помог Потанину привлечь деньги на покупку “Связьинвеста” на аукционе.

На подконтрольных государственных телеканалах Кремль представлял атаку на НТВ исключительно как “спор хозяйствующих субъектов”. На самом НТВ происходящее изображалось как борьба за свободу слова и демократию. Ни то, ни другое не было правдой – во всяком случае, полной правдой.

Гусинский находился в крайне уязвимом положении. Его долг “Газпрому” в виде двух займов, которые он получил для финансирования спутникового телевизионного проекта НТВ Плюс, составлял почти 500 миллионов долларов. Теоретически эти займы можно было конвертировать в акции “Медиа-Моста” и передать их “Газпрому”. Кремль, однако, велел главе “Газпрома” Рему Вяхиреву ни в чем не идти навстречу Гусинскому. Вяхирев, на которого в Кремле имелось достаточно компромата, был вынужден подчиниться. Положение Гусинского усугублялось еще и тем, что общественная поддержка была сильно ослаблена войнами за “Связьинвест”, политическими разборками и кризисом 1998 года.

Тот кредит доверия, который НТВ получило в 1993 году, когда только начало выходить в эфир, оказался исчерпан почти полностью.

Мало кто в России, включая даже защитников НТВ, был готов воспринимать его как борца за гражданские права и свободу слова. Журналисты телеканала пытались проводить параллели между своими протестами и акциями, которые за несколько месяцев до того происходили в Чешской Республике. Там журналисты общественного телевидения устроили забастовку против назначения нового руководства; тогда это вызвало массовые демонстрации по всей стране и на стороне бастующих выступил Вацлав Гавел. Но такие параллели выглядели неубедительно.

Сколь ни велик соблазн изобразить журналистов НТВ бескорыстными защитниками свободы слова, это было бы так же неточно, как выставлять их противников поборниками справедливости и государственных интересов. Кремль нападал на НТВ не из-за недостатков канала, а именно из-за его достоинств, используя при этом слабые места оппонента. Многие журналисты, испорченные и скомпрометированные своим непомерно раздутым статусом, деньгами и цинизмом, который они считали достоинством, когда находились на вершине благополучия и власти, теперь вспомнили и разом заговорили о нравственных ценностях.

Превращение НТВ в протестное движение выглядело неестественным. Журналисты вывесили флаг НТВ за окном своей студии в “Останкино”. Новостные программы начали выходить с зеленым логотипом канала, перечеркнутым по диагонали красным словом “протест”. Лозунг “Новости – наша профессия” превратился в лозунг “Протест – наша профессия”. НТВ сократило свое вещание до информационных выпусков. В остальное эфирное время НТВ показывало то, что в реальном времени происходило внутри его собственных телестудий и других помещений. По сути, это было реалити-шоу “Большой брат” – еще до того, как этот формат утвердился в России. Было очень странно наблюдать, как Киселев в элегантном черном пальто обращается к митингующей толпе в своей узнаваемой манере респектабельного телеведущего, а потом берет за руки других корреспондентов, и они все вместе раскачиваются в такт песне. Парфенов не выдержал такого стилистического диссонанса и опубликовал открытое письмо Киселеву в газете “Коммерсантъ”, в котором объявил о своей отставке. “Я не в силах больше слушать твои богослужения в корреспондентской комнате – эти десятиминутки ненависти, – а не ходить на них, пока не уволюсь, я не могу”[420].

Через два дня Парфенов пришел в студию НТВ, чтобы принять участие в ток-шоу “Антропология”, где присутствовали исключительно сотрудники канала. “Ты – предатель! – прокричал ему в прямом эфире Дмитрий Дибров, ведущий ночного ток-шоу. – Ты хоть понимаешь, что ты предатель? Ты своим письмом предал нас, когда мы боремся за свободу слова!”[421]. Парфенов, как всегда ироничный, спросил своего эмоционального коллегу: “Дима, ты что, можешь произносить слова «предатель», «свобода слова» и «борьба» только вот так – с тремя восклицательными знаками?” Принципиальная позиция Парфенова выглядела бы более убедительно, если бы он уже не получил заманчивое предложение от новых хозяев НТВ.

В действительности конфликт с НТВ имел гораздо большее отношение к свободе слова, чем многие сознавали. Да и сама свобода слова – не синоним объективности и не оценка качества журналистики; она является просто правом человека высказывать свое мнение, не боясь при этом преследований. НТВ не было примером объективности, но зато было необходимой составляющей плюрализма, или многоголосия. Если бы в России вещали еще десять частных влиятельных информационных каналов с тем же охватом аудитории, как у государственного телевидения, то судьба одного НТВ не имела бы такого значения. Но в России работали тогда два государственных или квазигосударственных канала с еще более мутным, чем у НТВ, финансированием. Захват НТВ был не только расправой с неугодным олигархом или критически настроенными журналистами – он уничтожал само понятие соперничества и конкуренции.

Лучше других это понимали не молодые зрители НТВ, а те самые “осколки” советской интеллигенции, шестидесятники. Они быстро распознали в конфликте вокруг НТВ прямой отголосок советской практики подавления, которую многие из них испытали на себе. Группа российских интеллектуалов – поэтов, артистов, художников и журналистов – опубликовала письмо в защиту НТВ под названием “Самое время начать беспокоиться”:

Политический подтекст этих преследований совершенно очевиден: подавление инакомыслия в стране. Старания власти объяснить происходящее исключительно финансово-хозяйственными или уголовно-процессуальными претензиями к холдингу и его владельцам представляются нам лицемерными.

Между тем российское общество все это время наблюдает за происходящим с поразительным хладнокровием. Создается впечатление, будто защита свободы слова – частная проблема телеканала НТВ и его партнеров, а угроза этой свободе – персональная неприятность сотрудников одной корпорации.

Это опасное заблуждение. Мы не сомневаемся, что политические последствия перехода НТВ под государственный контроль затронут всех. Весь мировой опыт – и особенно наш собственный, советский – подтверждает: приучив общество к молчанию, государство быстро входит во вкус. И этот вкус вскоре почувствует каждый – вне зависимости от отношения к бизнесу и политике[422].

И по языку, и по способу аргументации это письмо четко укладывалось в давнюю традицию поколения шестидесятников. Письмо было подписано, в числе прочих, Егором Яковлевым, Александром Яковлевым, Бовиным и Лацисом и опубликовано в “Общей газете”. Спустя десятилетие после выхода первого номера “Общей газеты” в дни путча августа 1991-го Егор вновь собрал главных редакторов печатных СМИ; общими силами был выпущен специальный номер тиражом 300 тысяч экземпляров, посвященный насильственному захвату НТВ. В собственной статье под названием “Опять «Что делать?»” Егор обвинял Путина в цинизме.

Прежде всего Владимир Путин не человек слова. Это он клялся в симпатиях к независимым СМИ, и он же благословляет их распять. Не могу умолчать и о цинизме, который всегда отличал контору, воспитавшую Путина. Именно НТВ показывало, как отдыхал президент, когда мы все скорбели о “Курске”. Скандал продолжается не первый месяц, а президент при этом хранит глубокомысленное молчание, отстранившись от волнений тех, кто его избрал. Увы, в этом глава государства не одинок. Немало людей моего цеха, не говоря уже о депутатах Думы, не прочь остаться в стороне. Поверьте, я не раз бывал тому свидетелем: кажется, что умываешь руки, а на самом деле оказываешься по уши в дерьме[423].

20 тысяч экземпляров этого спецвыпуска бесплатно раздали людям, которые вышли протестовать против захвата НТВ в Москве и Петербурге. Атмосфера, царившая на этих митингах, очень напоминала ту, что была на демократических маршах, проходивших в поздние перестроечные годы перед зданием редакции “Московских новостей”. Ирония заключалась в том, что именно “отцы”, которых в свое время потеснило поколение журналистов НТВ, встали на его защиту. Целевая аудитория телеканала – энергичные и самодостаточные “дети” шестидесятников – наблюдала за конфликтом вокруг НТВ, как за реалити-шоу, сохраняя хладнокровие и отстраненность – качества, которые все эти годы культивировало в своих зрителях НТВ. Как-никак это же было “нормальное телевидение” для “нормальной страны”, пропагандировавшее идею спокойной, частной, буржуазной жизни.

Кульминация телевизионной драмы состоялась 14 апреля 2001 года в четыре часа утра и больше напоминала военный переворот. Восьмой этаж Останкинской телебашни, где размешались студии НТВ, заблокировали чоповцы, преградив членам киселевской команды вход в студийные помещения. Камеры при этом продолжали работать, снимая, как один из основателей НТВ Олег Добродеев, теперь руководящий государственным телевидением, пытается урезонить своих бывших коллег. Большинство журналистов отказалось с ним говорить и даже пожимать ему руку. После бессонной ночи команда журналистов, куда входили Сорокина и Шендерович, окончательно покинула НТВ, забрав собственные фотопортреты, висевшие на стене в коридоре. Журналисты перешли на другую сторону улицы и из соседней телестудии, принадлежавшей Березовскому, рассказали зрителям о случившейся ночью драме. Само НТВ продолжало работать как обычно, начав с утреннего выпуска новостей. Захват НТВ стал просто темой очередного новостного сообщения.

После разгрома НТВ “уникальный журналистский коллектив” во главе с Киселевым нашел прибежище и возродился на ТВ-6 – частном канале, созданном в 1993 году Эдуардом Сагалаевым, когда-то стоявшим у истоков “Взгляда”, и Тедом Тёрнером, владельцем CNN. В июне 1999 года Сагалаев продал свой контрольный пакет акций Березовскому, который и приютил Киселева с его командой. Канал запустил реалити-шоу “За стеклом” и осенью 2001-го по рейтингам обогнал НТВ, заняв третье место после ОРТ и РТР. Такого возрождения Кремль допустить не мог. Через несколько месяцев миноритарный акционер телеканала, пенсионный фонд нефтяной компании “Лукойл”, обратился в суд с требованием о ликвидации ТВ-6 как убыточного, несмотря на то, что Березовский как главный акционер готов был продолжить финансирование, а сама статья, по которой “Лукойл” возбудил иск, готовилась к отмене. 30 декабря 2001 года команда Киселева собралась на новогодний корпоратив, больше напоминавший поминки. 22 января 2002 года в 00:09 по московскому времени телеканал ТВ-6 был отключен от эфира с помощью рубильника – прямо посреди передачи о шансоне и русской блатной песне, которую вел Владимир Соловьев. Через 20 секунд сигнал снова появился, дав возможность ведущему попрощаться с телезрителями: “Это ничья не вина. Такая у нас власть, такая у нас жизнь, такое у нас время. Всего вам хорошего!”. Спустя несколько секунд картинка из студии сменилась на настроечную таблицу.

Ельцин, как и Горбачев, встал на защиту ТВ-6 и дал интервью каналу РТР. “На ТВ-6 работают талантливые журналисты, и мне не хотелось бы, чтобы канал распался”, – сказал Борис Ельцин.

Ельцин, немало настрадавшийся от разоблачений, критики и насмешек СМИ, продолжал считать свободу слова “одним из главных завоеваний демократической России и десятилетнего периода президентства” и призвал не бояться журналистских “завихрений”: “Это проходит. За это нечего бояться. Надо, чтобы канал жил и работал”[424].

Выступление Ельцина ТВ-6 не спасло, но вскоре к Киселеву обратился Чубайс, продолжавший общаться с Ельциным и его семьей, и предложил встретиться. Свидание назначили в японском ресторане “Изуми”. Один из самых дорогих московских ресторанов принадлежал Потанину и считался местом “водяных перемирий” и откровенных разговоров между конкурентами, где “не пишут”. Чубайс говорил от имени группы из двенадцати бизнесменов, близкой семье Ельцина и включавшей в себя, среди прочих, Абрамовича, Олега Дерипаску и Александра Мамута. Он предложил создать частный телеканал ТВС, на котором мог бы работать “уникальный журналистский коллектив” во главе с Киселевым. Канал запустили, но просуществовал он недолго.

В ночь с 21 на 22 июня 2003 года канал был отключен от вещания с формулировкой “в интересах телезрителей”. В 00:02 по московскому времени эфир оборвался и на экране появился логотип ТВС с надписью “Прощайте! Нас отключили от эфира”, вскоре сменившийся настроечной таблицей. Впрочем, исчезновение ТВС уже мало кого удивило и не вызвало практически никакой протестной реакции. “Уникальный журналистский коллектив” испустил последний тихий вздох.

Кремлю было важно уничтожить независимое телевидение не только физически, но и морально. Задача оказалась проще, чем можно было предположить. На сопротивление не хватило больше ни сил, ни желания. Кто-то покинул телевидение, кто-то вернулся на НТВ, пытаясь вести себя по возможности честно и профессионально. Для кого-то высокие оклады, статус и влияние оказались притягательнее свободы самовыражения – такие люди охотно отдались новой власти, которая, в отличие от Ельцина, терпеть “завихрения” журналистов не намеревалась. Когда журналисты иностранных изданий допекали Путина вопросами о ситуации со свободой слова в России, он давал довольно грубый ответ: “Настоящий мужчина всегда должен пытаться, а настоящая девушка – сопротивляться”[425].

“Десять лет назад российские журналисты мнили себя четвертой властью, а теперь президент сказал им, что они – представители древнейшей в мире профессии”, – прокомментировала слова президента Ирина Петровская[426]. В 2010-е годы НТВ эту репутацию подтвердило, в полной мере превратившись в наиболее “желтый” канал. В середине десятилетия именно на НТВ стали выходить “разоблачения” оппозиционеров и иностранных дипломатов, именно оно выполняло роль запевалы в травле Бориса Немцова. Андрей Норкин, один из тех, кто возмущенно покидал студию НТВ в 2001-м, в феврале 2015 года, всего через несколько часов после убийства Немцова, вел скандальное ток-шоу, где убитого называли источником всех зол. Но все это будет потом.

Dolce Vita и “Кровь, пот и слезы”

В 2001 году смена руководства на НТВ не слишком бросилась в глаза зрителям. Канал стал даже живее, появилось больше хороших развлекательных программ. НТВ по-прежнему критически освещало войну в Чечне и выказывало Кремлю не больше почтения, чем любой из западных телеканалов того времени. Там даже появилось ток-шоу под названием “Свобода слова”. Место Киселева в качестве главного ведущего и лица канала занял Леонид Парфенов. Протестная риторика и морализаторство ушли. На смену киселевским “Итогам” пришло “Намедни”, ставшее главной политической программой недели. Там, где Киселев проповедовал, Парфенов информировал и развлекал. Там, где Киселев делал многозначительные паузы, подчеркивая серьезность затронутой темы, Парфенов пускал в ход остроумие и сарказм, давая понять: с иронией можно говорить абсолютно обо всем.

Создатели “Намедни” сформулировали и записали свод правил, который они называли своей “библией”. Согласно ее заповедям, в программе должны быть сбалансированно представлены dolce vita и “кровь, пот и слезы”. Богатство не должно бить через край: “Да, мы, конечно, преуспевающая городская публика, но все-таки мы знаем, как живут другие”. Впрочем, элементы “сладкой жизни” все равно преобладали, а когда корреспонденты “Намедни” выезжали в российскую глубинку, то их репортажи больше всего напоминали программу о путешествиях, рассказывающую о жизни туземного населения экзотического края.

Скучный деловой сюжет о том, как Путин вместе с Сильвио Берлускони открывает в России новую фабрику, которая будет выпускать итальянские стиральные машины, иллюстрировала стиральная машина, привезенная прямо в телестудию. Парфенов рассказывал о событии так, будто рекламировал саму машину. Реклама, кстати, станет одним из основных занятий Парфенова после его ухода с телевидения. Правда, главным товаром, который продвигал тогда на телевидении Парфенов, был российский либерализм и неотъемлемый от него образ жизни российского среднего класса. По закону жанра, в рекламе либеральные ценности выглядели более привлекательными, чем на самом деле. “Мы изображали Россию более либеральной, чем она была”, – говорил сам Парфенов позднее, когда его уже уволили с НТВ[427].

Должность Парфенова в контракте по ошибке значилась не как “ведущий программы”, а как “ведущий программист”. Опечатка, тем не менее, имела свой смысл. Во многом “Намедни” действительно “программировало” Россию как страну, какой Парфенов хотел ее видеть: такой, где люди не лезут на баррикады и не говорят с пафосом о политике, а получают удовольствие – тратят деньги и путешествуют. Либерализм, повторял он, не в политических лозунгах: он в интернете, в кофейнях, в модных бутиках, в путешествиях за границу и в пешеходных улицах. В этом смысле Россия, конечно, становилась все более либеральной. Само НТВ тоже идеально вписывалось в эту картину, прославляя российских капиталистов за инициативу и предпринимательский талант.

Такая позиция вполне устраивала Кремль. Назначение Бориса Йордана должно было успокоить оппонентов власти в России и на Западе, а также убедить российский средний класс в том, что он совершенно правильно не стал встревать в конфликт вокруг НТВ. Не важно, что люди думали о Гусинском – никто не был готов к явному закручиванию гаек в СМИ. Кремль, в свою очередь, не пытался форсировать события. Напротив, он сделал из НТВ своего рода наглядное пособие, которое демонстрировало, что власть придерживается экономического либерализма. При этом в Кремле не было никаких сомнений в том, что он полностью контролирует всю эту “вольницу”.

Границы свободы, лицензию на которую выдал Кремль, отчетливо проявились спустя год, когда произошел теракт на Дубровке. 23 октября 2002 года банда чеченских террористов захватила театральный центр на Дубровке (ранее Дворец культуры Государственного подшипникового завода), где шел мюзикл “Норд-Ост”, и взяла в заложники 916 человек. В самом захвате была какая-то зловещая театральность. Когда на сцену вышел первый террорист в камуфляже и маске, выстрелил в воздух и объявил всех заложниками, зрители вначале подумали, что это – просто часть представления. Они не могли поверить, что чеченские боевики, до сих пор остававшиеся где-то в другом измерении, вдруг ворвались в благополучную жизнь московского среднего класса.

Как и в 1995 году, при захвате заложников в Буденновске, террористы требовали немедленного прекращения войны в Чечне. Но на этот раз никто уже не собирался ставить жизни заложников выше интересов государства. Пока шли переговоры с террористами, “Первый канал”, полностью перешедший под государственный контроль, подливал масла в огонь. В аналитической передаче показали старые кадры телефонных переговоров Черномырдина с Басаевым. В своей программе “Однако” Михаил Леонтьев вещал: “Мы все эти семь с лишним лет платим за Буденновск. За невиданный нигде в мире позор политического соглашения с бандитами и выродками. У нас нет никакого намерения рассказывать российской власти, российским спецслужбам, что и как надо делать. Потому что нет никаких оснований сомневаться, что все делается правильно…”[428]. Затем на экране появилось изображение Путина.

В конце третьего дня драмы российские спецслужбы закачали в зрительный зал нервнопаралитический газ неизвестного состава и начали штурм здания. Все террористы были убиты, а заложники подверглись воздействию газа и потеряли сознание. Затем спецслужбы предоставили телеканалам видеозапись с мертвыми террористами. Некоторые из них так и остались сидеть в креслах, другие, окровавленные, лежали на полу. Камера наезжала и задерживалась на их мертвых изувеченных лицах; мертвый главарь террористов лежал на полу в коридоре, рядом с бутылкой Hennessey, которую, как говорили свидетели, поставил туда журналист с телеканала “Россия”, раньше работавший на НТВ. Даже смерть не мешала телевидению подстраивать реальность под свои цели. Государственные телеканалы показывали взрывчатку, которую могли бы использовать террористы. СМИ всеми силами внушали главную мысль: “Слава Богу (и Кремлю) за успешное завершение операции”. Эвакуация пострадавших длилась больше четырех часов. К тому времени, когда кареты скорой помощи доехали до больниц, многие заложники, в том числе дети, уже скончались. Врачи не знали, с каким веществом имеют дело, и не могли применить антидот, потому что спецслужбы, ссылаясь на государственную тайну, отказывались раскрывать состав примененного ими газа. В результате спецоперации погибли 130 заложников.

На общем фоне выделялись репортажи НТВ. Они показывали разворачивавшуюся трагедию в реальном времени, давая полный охват событий, включая штурм Тетрального центра. Это был единственный телеканал, которому захватившие заложников боевики позволяли (точнее, даже требовали от него) вести съемку внутри здания. НТВ выпустило в эфир интервью с главарем террористов Мовсаром Бараевым, о смерти которого (что особо подчеркнуло НТВ) спецслужбы рапортовали всего две недели назад. НТВ показывало протестующих родственников заложников, требовавших прекратить войну в Чечне. НТВ наняло сурдопереводчика для работы с беззвучной видеозаписью, предоставленной кремлевской пресс-службой, чтобы прочитать по губам Путина, что именно он говорил, и задалось вопросом: а все ли было сделано для того, чтобы избежать штурма здания и спасти жизни заложников?

Число погибших заложников продолжало расти, и Путин выступил с телевизионным обращением к народу: он попросил прощения за то, что не сумели спасти всех. У террористов, заявил он, нет будущего, “зато оно есть у нас”. Никто из тех, кто планировал и проводил спецоперацию, не получил даже выговора. Как и в дни трагедии с “Курском”, Путин переложил вину на телевидение, обвинив НТВ в том, что оно подвергло опасности жизни заложников, показывая подготовку к штурму театрального центра. Путин вызвал в Кремль руководителей информационных отделов и гневно сказал им, что “журналисты не должны наживаться на крови своих сограждан, если, конечно, они считают их своими”. Это была фактически черная метка генеральному директору НТВ гражданину США Борису Йордану, которого демонстративно не пригласили на встречу в Кремле. Йордан, будучи прагматичным инвестиционным банкиром, ушел в отставку, получив приличную компенсацию от “Газпрома”.

Глава ФСБ Николай Патрушев регулярно проводил встречи с руководством телевидения и прессы. “Наши традиционные встречи проходят не зря. У нас есть взаимное доверие, – говорил он. – Мы делаем одно дело – работаем на общество, на государство”[429].

Парфенов продержался на НТВ еще пару лет. “Я понимал, что рано или поздно «Намедни» закроют. Но пока ты можешь чирикать, ты чирикаешь. Вот и все. Три сезона мы выпускали хорошую программу, за которую не стыдно и сейчас. Прекрасное время, отличное”[430]. “Чириканье” Парфенова вселяло оптимизм и отчасти компенсировало тревожность и мрачность сюжетов. В 2003 году, когда арестовали Михаила Ходорковского, самого крупного российского олигарха и владельца нефтяной компании ЮКОС, Парфенов назвал случившееся “Ходоркостом”. Он попросил популярного комика Максима Галкина прокомментировать психофизическое состояние президента и спародировать адресованные правительству слова Путина по поводу ареста Ходорковского: “Что касается правительства, то попросил бы его не вмешиваться в эту ситуацию, и вообще в целом истерику прекратить”. Сюжет Парфенова с Галкиным назывался “Попросил бы истерику начать”.

Скорее всего, последней каплей стал выпуск “Намедни”, посвященный инаугурации Путина в 2004 году. Реальные кадры церемонии были эффектно смонтированы со сценами из “Сибирского цирюльника” – художественного фильма Никиты Михалкова, действие которого происходит в эпоху Александра III. Прибытие Путина в Кремль на черном лимузине перекликалось с прибытием Александра III туда же на белом коне; когда Путин обращался к кремлевской гвардии, ему отвечали гвардейцы Александра III. Игровой прием “Намедни” нес в себе серьезный посыл: торжественное вступление Путина в должность – это не инаугурация президента, а венчание на царство.

Но как бы точно и остроумно ни монтировались и ни рифмовались документальные и художественные кадры, “Намедни” смешивала разные языковые формы. Программа предлагала постмодернистский взгляд на реальность, где все состоит из цитат, которые можно собирать и разбирать, как конструктор, переставлять местами и создавать новые смыслы. Парфенов воспользовался этим приемом для критического высказывания по отношению к власти, но ничто не помешало его последователям и коллегам прибегать к тому же методу для достижения противоположной цели – усиления лжи и пропаганды. Все ведь относительно.

В июне 2004 года Парфенова уволили, а программу “Намедни” закрыли. “Чириканье” вошло в диссонанс с новым порядком и стилем, которые стали проявляться в начале второго президентского срока Путина. Время игр прошло. События, происходившие в стране, в том числе арест Ходорковского, ликвидация нефтяной компании ЮКОС и периодические теракты, были слишком серьезными и сложными, чтобы описывать их с помощью игры слов и сарказма. Парфенов сам это признал, но только спустя шесть лет, когда неожиданно для всех произнес серьезную речь, полную искреннего и не характерного для него гражданского пафоса. Парфенову в тот день вручали премию имени Владислава Листьева, журналиста, телевизионного менеджера и шоумена, застреленного неизвестными в 1995 году. В своем ответном слове на официальной церемонии, где присутствовали руководители государственных каналов, Парфенов высказал всё, что думает о нынешнем состоянии телевизионной индустрии. “Наше телевидение все изощреннее будоражит, увлекает, развлекает и смешит, но вряд ли назовешь его гражданским общественно-политическим институтом”, – заявил Парфенов с заметным волнением. “Для корреспондента федерального телеканала высшие должностные лица не ньюсмейкеры, а начальники его начальника”. А это значит, что “корреспондент тогда и не журналист вовсе, а чиновник, следующий логике служения и подчинения”[431].

В прошлом Парфенов сам поморщился бы от таких слов. Теперь же он произносил их абсолютно серьезно. Телевизионные начальники, превратившие российское государственное телевидение в смесь развлечения и пропаганды, смотрели на Парфенова с невозмутимыми лицами. Среди них был и Добродеев, давний коллега Парфенова по НТВ, и Константин Эрнст, его старый приятель и сопродюсер “Старых песен о главном”, ныне возглавлявший “Первый канал”.

“Первый”

Константин Эрнст не был советским “аппаратчиком”. Статный плейбой с волосами до плеч, тележурналист и продюсер, поклонник голливудского кино, часть богемы, он всегда оставался на плаву и поднялся на самый верх, возглавив главный телеканал страны, вещавший на одиннадцать часовых зон. Эрнст родился в 1961 году и был одним из самых ярких и амбициозных представителей поколения, порожденного одновременно и Советским Союзом, и реакцией на его существование. Это поколение сильнее всего презирало запреты и ограничения советского периода и больше всех выиграло от их упразднения. Эрнст принадлежал к советской “аристократии”, конкретнее – к интеллектуальному истеблишменту: его отец был профессором биологии, да и сам он успел защитить диссертацию по биохимии. Впрочем, его настоящей страстью было кино, и он, как многие одаренные и энергичные люди своего времени, искал самореализации на телевидении. Начинал он в программе “Взгляд”, которая тогда представляла собой авангард перестроечного телевидения, но вскоре создал собственную передачу под названием “Матадор”.

К корриде она не имела никакого отношения: Эрнсту просто понравилось звучание слова, полного энергии и сулившего зрелищность и игру. Он водил телезрителей по голливудским киностудиям, знакомил с кинозвездами и новостями Каннского кинофестиваля. Формат его передачи напоминал ранние неполитические выпуски “Намедни”. Как сказал Эрнст на двадцатилетии программы Парфенова, оба проекта пытались говорить языком того времени, которому еще предстояло наступить. “Нас интересовало проговаривание еще не наступившего времени. Мы хотели, чтобы время наступающее выглядело примерно вот так. И мы его опережали”, – сказал он[432].

В одном из первых выпусков “Матадора” Эрнст рассказывал о создании фильма Фрэнсиса Форда Кополлы “Апокалипсис сегодня”. Переодетый в форму ВВС США, Эрнст был полностью поглощен энергией той сцены, где американские вертолеты бомбят вьетконговцев под вагнеровский “Полет валькирий”. Молодому Эрнсту Фрэнсис Форд Коппола казался естественным образцом для подражания.

В 1995 году Березовский обратил внимание на Эрнста, выделявшегося решительностью и амбициями, и назначил его генеральным продюсером “Первого канала”, который в то время назывался “Общественное российское телевидение” (ОРТ). Эрнст стал не столько идеологом, сколько организатором и продюсером. Управляя самым массовым по охвату аудитории каналом, он не только занимался выпусками новостей и популярными шоу, но и создавал объединявшие страну переживания и впечатления. Его проекты всегда были увлекательными и блестящими по форме. Первым большим хитом Эрнста в качестве продюсера стали “Старые песни о главном”, плавно объединявшие советское прошлое с российским настоящим.

Через четыре года, в сентябре 1999 года, в то самое время, когда Путина начали выдвигать в качестве преемника Ельцина, Эрнста назначили руководителем “Первого канала”. При Эрнсте слово “Первый” ассоциировалось уже не столько с номером кнопки, сколько с лидирующим местом этого канала в рейтингах и его широким влиянием. Пока Путин восстанавливал советский гимн как “самую главную песню о старом”, Эрнст воскрешал “Время” с его советской музыкальной заставкой в качестве главной вечерней информационной программы, определявшей повестку страны. При этом сам Эрнст был больше увлечен игровым кино, чем новостями. В конце девяностых – начале “нулевых” Эрнст и его “Первый канал” стали главным в стране продюсером художественных фильмов и телесериалов. Эрнст сделал телевидение важнейшим из искусств. Зрительные образы воздействуют на сознание людей мощнее, чем слова. И гораздо лучше продаются. Эрнст не намеревался посредством кино продавать идеологию, ее у него попросту не было, зато он использовал идеологию для продажи своих фильмов.

После кризиса и девальвации рубля в 1998 году замещение импортной продукции товарами внутреннего производства стало одним из главных движущих факторов российского экономического роста. Оно же стало главным фактором роста российской киноиндустрии. Точно так же, как люди стали покупать в магазинах отечественные продукты и вещи вместо импортных, они переключились на местную кинопродукцию вместо американских сериалов. Слово “Россия” превратилось в бренд.

Эрнст лучше многих осознавал спрос на патриотизм, а возможно, и создавал его к своей же выгоде. Помимо ресурсов государственного телеканала, он пускал в ход российские патриотические лозунги для продвижения новых фильмов, созданных по американским лекалам. В 2004 году Эрнст выступил продюсером фильма “Ночной дозор” – на тот момент самого успешного постсоветского блокбастера. По жанру это был фантастический триллер со спецэффектами. Эрнст продал права на распространение фильма студии 20^th Century Fox. За первые четыре недели проката фильм собрал больше 16 миллионов долларов, побив все рекорды кассовых сборов, а в России опередив даже фильм “Властелин колец: возвращение короля”.

“Ночной дозор”, снятый по фантастическому роману Сергея Лукьяненко, был русским ответом “Матрице”. Действие происходит в современной Москве, где самые обычные люди в параллельной реальности становятся вампирами, шаманами и колдуньями. Они делятся на Воинов Света и Воинов Тьмы, на две силы, которые борются между собой с самого начала времен.

Светлые в фильме тесно связаны со своим советским прошлым, тогда как Темные явно принадлежат миру российского капитализма. Враждующие стороны бьются за душу 12-летнего мальчика, Великого Иного, который в итоге становится на сторону Тьмы. Мальчик говорит своему отцу, который живет отдельно и является одним из Светлых: “Вы не лучше Темных – вы хуже! Вы врете. Вы только притворяетесь хорошими”.

В интервью по поводу выхода фильма Эрнст объяснял, что Темные, при всей их агрессивности, не обязательно воплощают зло, а Светлые – добро. “Темные – это гораздо более свободные люди, они позволяют себе быть такими, какими хочется. А Светлые более фрустрированные, у них слишком много обязательств, они чувствуют ответственность за огромное количество людей”[433]. Эрнст отождествлял себя с Темными.

Он бросил все имеющиеся ресурсы “Первого канала”, включая новостные программы, на продвижение фильма и тем самым обеспечил ему коммерческий успех. Создатели фильма пытались нагрузить его какими-то дополнительными смыслами, но все они вскоре испарились, зато остался сам прецедент создания российского блокбастера голливудского размаха. В интервью, которое Эрнст дал после выхода фильма, он сетовал на неспособность русского зрителя жить настоящим моментом. “У нас люди живут либо в прошлом, либо в будущем. И никогда в настоящем”, – сказал он[434]. Сам Эрнст не только жил настоящим временем, но и формировал его.

Эрнст не испытывал никакого когнитивного диссонанса: реальные новости и вымысел прекрасно сосуществовали, дополняя друг друга и переплетаясь. В одном из эпизодов “Ночного дозора” фигурирует девятичасовая новостная программа “Время”, и ее лощеный ведущий (сыгравший самого себя) сообщает зрителям о приближающемся катаклизме.

“Время” и в кино, и в жизни было массовым антидотом от хаоса и беспорядка, источником стабильности и упорядоченности, универсальной матрицей. Каждый выпуск, будто колыбельная, следовал раз и навсегда заведенному порядку: вначале показывали Путина, разъезжающего по стране или принимающего министров у себя в кабинете, затем приводились наглядные примеры “вставания России с колен”, а под конец преподносились плохие новости из-за рубежа. В отличие от остальных передач, “Время” никогда не прерывалось (и по сей день не прерывается) рекламой.

Строго говоря, “Время” не сообщало новости. Оно конструировало параллельную реальность, выстроенную в соответствии с государственной иерархией, на самом верху которой находится Путин. Как государственная новостная программа “Время” не позволяло себе ни тени сарказма, иронии или насмешки. Ведущие всегда выдерживали серьезный и строгий тон. Цель программы состояла в том, чтобы заверить зрителей: они могут спать спокойно, зная, что страну охраняет и ведет верным курсом мудрый и энергичный президент, всегда принимающий правильные решения; преступников и террористов ждет наказание, а чемпионов – награда. “Любая стабилизация делает новости спокойными. В нестабильной стране, где существуют многовекторные силы, которые постоянно и ежедневно схлестываются между собой, новости являются нервными и привлекающими такое внимание. При существовании многовекторности есть такое ощущение объективного, активного процесса, а на самом деле это процесс обмена ударами. Он тоже не про объективность. Он является сообщением о многовекторности политических сил”, – объяснял Эрнст[435].

К 2004 году от “многовекторности” практически ничего не осталось. Телевизионные новости свидетельствовали не о стабилизации – то есть балансе разных сил в стране, – а о консолидации власти в одних руках. Новости создавали иллюзию стабильности – подобно тому, как телесериалы и кинодрамы, заполонившие экран картинами насилия и преступности, создавали иллюзию полного беззакония и хаоса. И новости, и сериалы были одинаково искусственными и делали одну и ту же работу: создавали видимость равновесия между силами тьмы и света – примерно так же, как задумывалось в “Ночном дозоре”. Новости успокаивали, а жестокие криминальные драмы повышали уровень адреналина. Как рассказывал один высокопоставленный российский чиновник и бывший генерал ФСБ, этот шквал наглядного насилия на экранах был вовсе не ответом на повышенный зрительский спрос, а сознательной политикой, выработанной в высших кругах российской власти. У зрителя должно было возникать ощущение, что только сильное государство, изображаемое в выпусках новостей, способно защитить беспомощное население от того разгула насилия, что бушевало на экране.

Вопрос о том, что для зрителя хорошо, а что плохо, решался отнюдь не исходя из вкусов и желаний самого же зрителя. “Врач ведь не спрашивает пациента, лежащего под ножом в операционной, как ему сделать хорошо”, – говорил Эрнст[436]. Эта задача – прописывать и выдавать лекарство – была возложена на него и на Добродеева.

Битва между светом и тьмой

“Ночной дозор” вышел на экраны в начале июля 2004 года. А через несколько недель, 1 сентября, страну сковал уже настоящий ужас: в Северной Осетии, в городе Беслан, чеченские боевики захватили школу и взяли в заложники больше 1000 детей и взрослых. Это был самый страшный террористический акт в истории России, гораздо более жестокий и кровавый, чем все предыдущие. На протяжении всего кризиса официальные российские СМИ сообщали цифры, спущенные им из Кремля, согласно которым в школе находилось всего 354 заложника. Сокрытие реальных масштабов теракта так разъярило захватчиков, что они перестали разрешать детям пить и ходить в туалет, вынуждая их глотать собственную мочу. Как вспоминал один из выживших заложников, террористы слушали новости по радио. Когда они услышали озвученное число, один из них сказал: “Россия говорит, что вас тут только триста человек. Может, надо убить всех остальных, чтобы только триста и осталось?”[437]

От участия в переговорах были намеренно отстранены российские журналисты и активисты, включая Анну Политковскую, обозревателя “Новой газеты”. Политковская, которая много писала о войне, часто бывала в Чечне и пользовалась там уважением, вызвалась выступить посредником в переговорах с террористами и вылетела в Беслан, но в самолете ее отравили загадочным токсином, что помешало ей достичь своей цели. Спустя два года, 7 октября 2006-го, она была убита в лифте своего дома в Москве.

После двух дней и трех ночей спецслужбы начали штурм здания. 3 сентября, в 13:05, в спортзале школы, где держали большинство заложников, раздались два взрыва. Как выяснилось позже, источником взрывов была термобарическая граната, выпущенная российскими спецназовцами. Террористы открыли стрельбу по детям, началась паника. Иностранные вещательные компании CNN и BBC освещали события в прямом эфире и в реальном времени. В России эфир срочными выпусками новостей не прерывался, и на двух государственных телеканалах продолжали идти запланированные программы. Через час они все-таки переключились на кризис в Беслане, который к тому времени уже перешел в отчаянную бойню, однако осветили происходящее сбивчиво и коротко. “Первый канал” уделил Беслану всего десять минут, а потом вернулся к бразильскому сериалу “Влюбленные женщины”. Либеральная столичная радиостанция “Эхо Москвы” держала своих слушателей в курсе событий, отслеживая происходящее на CNN.

Весь день каждый час на обоих государственных каналах выходили выпуски новостей, в которых заученно повторялись тезисы официальной версии: власти не планировали штурмовать школу; стрельбу начали террористы; захват заложников совершили члены международной террористической организации, в состав группы входили этнические арабы и даже один африканец (позже оказавшийся чеченцем).

Через несколько часов после начала вооруженного столкновения спецназа с террористами канал “Россия” преподносил все так, будто бой закончен и большинство заложников уцелело. Телезрители видели детей на руках у родителей и слышали чей-то голос за кадром: “Они живы, все в порядке, они живы, живы!” Пока родители обнимали своих детей, корреспондент комментировал: “Люди снова плачут, но теперь это слезы радости”. Ведущий назвал количество людей, увезенных в больницы, но старательно избегал даже приблизительно сообщать число погибших. “По последней информации, – говорил он, – стрельба в школе закончилась. Там нет ни убитых, ни раненых… Мы не можем привести более точные данные о числе пострадавших… и… назвать точное количество освобожденных заложников”[438].

Около девяти часов вечера, когда погибло уже больше 300 детей и взрослых, а перестрелка между террористами и спецназом все еще продолжалась, государственные каналы телевидения стали показывать совершенно невероятный материал. Канал “Россия” демонстрировал кинобоевик “Честь имею!”, в котором бравые российские солдаты сражались с бородатыми чеченскими бандитами, прячущимися в пещерах и кричащими “Аллаху Акбар!”. Тем временем “Первый канал” показал американский фильм “Крепкий орешек”, где Брюс Уиллис играет супермена, спасающего заложников в нью-йоркском небоскребе. Телевидение создавало параллельную реальность, в которой актеры на экране как бы мстили за тех, кто в реальной жизни продолжал гибнуть в Беслане.

Добродеев и Эрнст выступали демиургами, творившими мифы и толковавшими реальность. Позднее Эрнст говорил: “Наша задача номер два – информировать страну о том, что происходит. Сегодня главная задача телевидения – мобилизовать страну. России нужна консолидация”[439]. Если на советском телевидении царила бдительная цензура, то Эрнст чаще всего принимал решения сам. “Никто мне не звонит и не дает никаких указаний”, – утверждал он[440]. Возможно, это была правда. Но даже если нет, то нельзя сказать, что он рабски следовал указаниям Кремля: он просто охотно использовал свой талант и воображение в государственных целях – как он их понимал.

“Я государственник, либеральный государственник”, – говорил Эрнст спустя десятилетие[441]. Возглавляя “Первый канал” много лет, он тратил все силы на то, чтобы сплотить народ вокруг зрелищных телевизионных проектов. Эрнст создавал новый общий для всех россиян опыт, не требующий лишних размышлений или рефлексий. Он закладывал культурный код, в основе которого – идея о верховенстве государства. В отличие от Добродеева, который превратился в политического функционера и мастера кремлевской пропаганды, Эрнст считал себя художником, творцом – или, выражаясь телевизионным жаргоном, продюсером страны.

Как всякий хороший продюсер, он безошибочно угадывал потребности аудитории, а в “нулевые” годы стране отчаянно хотелось видеть хоть какие-то признаки возрождения. Людям, чьи доходы постоянно росли не потому, что они работали больше и лучше, а благодаря повышению цен на нефть, хотелось зрелища, которое подкрепляло и дополняло бы их растущее благосостояние. В середине 2000-х такой запрос во многом удовлетворяли спорт, развлечения и парады.

В июне 2008 года российская футбольная сборная победила сборную Голландии в четвертьфинале Чемпионата Европы по футболу. Матч смотрели 80 % жителей страны – это рекордный показатель для истории российского телевидения. Ночью Москву накрыла массовая патриотическая эйфория: гудели машины, реяли флаги, разъезжали байкеры (те же самые, которые через несколько лет будут размахивать российскими флагами в Крыму). На первый взгляд, это народное ликование выглядело точно так же, как и поведение европейских футбольных болельщиков, но если в Европе спорт давно превратился в заменитель войны, то в России он стал ее предвестником.

Победа стала новостью номер один на российском телевидении. В популярных ток-шоу только и говорили, что о спорте. Девиз футбольных болельщиков “Россия – вперед!” превратился в национальный лозунг. Празднование этой победы совпало по времени с эскалацией пропагандистской кампании против Грузии, которую изображали марионеткой США. Уже через несколько недель в Грузию вторглись российские танки и военные самолеты. Это была первая война России, целиком освещавшаяся телевидением и строившаяся точь-в-точь по сценарию натовской операции в Косово. Она вызвала реакцию, схожую с победой в футбольном матче.

Это была наглядная демонстрация восстановления мощи России. Телеканалы стали участниками военной операции: они выполняли важную пропагандистскую работу, распространяли дезинформацию и демонизировали страну, на которую Россия собиралась напасть. Война разразилась в день открытия Олимпийских игр в Пекине – 8 августа 2008 года. Опасаясь ползучего вторжения российских военных на территорию Грузии, грузинские власти обстреляли из тяжелой артиллерии Южную Осетию, откуда велся огонь по грузинским деревням и где находились российские “миротворцы”. В изображении российской пропаганды Грузия представала безжалостным и опасным агрессором, а Россия просто выполняла свой долг, защищая жертв нападения. Российское телевидение говорило о геноциде, гибели двух тысяч мирных жителей и о десятках тысяч беженцев. В действительности в ходе конфликта погибло 133 жителя Южной Осетии.

Путин в светлой спортивной куртке, разговаривающий с осетинскими женщинами, фактически сыграл роль супермена в кинодраме со спецэффектами, поставленной Эрнстом и Добродеевым. Он прилетел во Владикавказ прямо из Пекина, чтобы услышать от беженцев шокирующие рассказы:

Первая женщина. Они сожгли наших девочек заживо.

Путин (удивленно). Заживо сожгли?

Первая женщина. Да, молоденьких девочек! Согнали, как скот, и подожгли…

Вторая женщина. Полуторагодовалого ребенка зарезали. В подвале.

Путин. Не могу даже слушать, страшно.

Вторая женщина. Старушка бежит с двумя маленькими детьми, и по ним проехал танк.

Путин. Совсем с ума сошли. Это же просто геноцид…[442]

Российское телевидение распространяло информацию о том, что грузинские военные устроили геноцид и нарочно стреляют по женщинам и детям. Позднее сведения оказались ложными, но в те дни они послужили толчком для этнических чисток в грузинских селах, которыми занялись южноосетинские ополченцы. Однако главной целью кремлевской пропаганды являлась не Грузия (пусть она и выступала в роли очевидного врага), а сами российские телезрители, которых начали бомбардировать антиамериканской пропагандой.

Если судить по телевизионной картинке, то Россия сражалась не с крошечной бедной страной с населением менее пяти миллионов, а с могучим агрессором, который опирается на поддержку империалистического Запада. Один депутат российской Думы сказал в интервью для телевидения то, что думали тогда многие: “Сегодня совершенно очевидно, кто является сторонами конфликта. Это США, Великобритания, Израиль, которые помогали обучать грузинскую армию, и Украина, которая поставляла Грузии оружие. Мы имеем дело с агрессией НАТО против нас”[443].

Вскоре, чтобы ослабить возникшее напряжение, США предложили России так называемую “перезагрузку” отношений. Дмитрий Медведев, занимавший тогда пост президента, заговорил о модернизации под лозунгом “Россия – вперед!”. Патриотические запросы россиян удовлетворялись военными парадами и песенными конкурсами. 9 мая 2009 года сразу после традиционного ежегодного Парада Победы на Красной площади Владимир Путин поехал посмотреть, как идет подготовка к проведению “Евровидения”. Подготовкой конкурса, который открылся три дня спустя, тоже руководил Эрнст. При всей разности смыслов Парад Победы и “Евровидение” выполняли сходную идеологическую функцию и символизировали восстановление величия страны. Как говорил тогда Эрнст, важен был именно “внешнеполитический эффект”. Но главное “геополитическое шоу” в истории телевизионной карьеры Эрнста было еще впереди.

Эрнсту доверили постановку одного из самых главных зрелищ времен путинского правления – церемонию открытия зимней олимпиады 2014 года в Сочи. Олимпиада в Сочи стала личным проектом Путина и должна была “легитимизировать” его возвращение во власть в качестве президента России в 2012 году. На проведение Олимпийских игр было выделено 50 миллиардов долларов; для церемоний торжественного открытия и закрытия была построена специальная арена; над созданием олимпийских объектов круглосуточно работали лучшие в мире инженеры, дизайнеры, архитекторы, монтировщики и музыканты. Результатом их трудов стало грандиозное шоу, которое поражало масштабом замысла и качеством его исполнения.

Эрнст назвал свое олимпийское шоу “Сны о России”. Словно превозмогая силы земного притяжения, представление разворачивалось и на сцене, и в воздухе: тяжелые декорации парили на высоте и двигались по специальным рельсам, прикрепленным к крыше стадиона. Семь островов (каждый из них изображал часть страны) проплывали по воздуху, как облака, под песню “Улетай на крыльях ветра” из оперы “Князь Игорь”, рассказывавшую об обетованной земле – “крае родном”, где “так привольно”, где “так ярко солнце светит”, где “в долинах пышно розы расцветают, и соловьи поют в лесах зеленых, и сладкий виноград растет”. Это была захватывающая и прекрасная утопия.

Центральным сюжетом действа стала история империи и государства, а не его народа. По небу плыла тройка лошадей, сотканных из белого света; разноцветные, наполненные гелием шатры-купола собора Василия Блаженного скакали среди скоморохов и акробатов на средневековой ярмарке; гравюры, изображавшие строительство Санкт-Петербурга Петром I, оживали и сменялись парадом армии Российской империи, который, в свою очередь, плавно переходил в массовую сцену бала из “Войны и мира”. Этюд на тему Октябрьской революции тонул в красном свете; паровоз, подвешенный в воздухе, тянул за собой колеса и рычаги сталинской индустриализации. Эта сцена разворачивалась под свиридовский мотив “Время, вперед!” – тот самый, который давно уже служил музыкальной заставкой для программы “Время”. Время плавно двигалось вперед к оптимистичным и гуманным 1960-м, изображенным с юмором и ностальгией. Чем-то это напоминало “Старые песни о главном”, придуманные когда-то Эрнстом и Парфеновым.

Эрнст превзошел самого себя: еще ни одна страна никогда не делала столь сложных театральных постановок в воздухе. Он наблюдал церемонию открытия олимпиады из центра управления. Когда отгремел последний фейерверк, Эрнст вскочил с кресла и выкрикнул по-английски: We’ve done it! Россия, образ которой Эрнст создал на сцене, не была банальным царством матрешек и казацких плясок: это была родина художников-авангардистов и великого балета, родина Толстого, Набокова и Гоголя; это была подлинно европейская страна, гордившаяся своей культурой и историей; “страна, где хочется жить”, как написала у себя в блоге Ксения Собчак, светская львица и журналистка. С одной только досадной оговоркой: такого “края родного” в реальности не существовало.

“Я хотел создать матрицу, которая опосредованно бы воздействовала на страну”, – говорил Эрнст[444]. По сути, это было изобретение России. Оно выполняло ту же мифотворческую функцию, что и открывшаяся 1 августа 1939 года, перед самым началом Второй мировой войны, Всесоюзная сельскохозяйственная выставка (ВСХВ), демонстрировавшая “достижения” коллективизации и индустриализации и позднее трансформировавшаяся в ВДНХ. В первый год работы по выставке водили быков, которые символизировали собой витальность и фертильность страны. Забавно, что спустя год после олимпиады-2014 театральные декорации с церемонии открытия тоже были выставлены на ВДНХ.

Получая в 2014 году премию “Человек года” от русской редакции GQ, Эрнст заявил, что открытие олимпиады было самым счастливым и страшным опытом в его жизни. “Мало кому удается объясниться в любви к своей Родине на глазах трех миллиардов землян. И что может быть для меня более важно, чем объединить в одной эмоции моих соотечественников, которых в принципе в одной эмоции объединить нельзя?”[445]. Весь вопрос, однако, в том, какого рода была эта эмоция.

При всей современности технологий и приемов настоящее страны целиком было представлено как ее прошлое. Не возникло ни образа перестройки, ни девяностых или “нулевых” годов. Все заканчивалось советской оттепелью – временем рождения самого Эрнста – так, как будто Советский Союз и не распадался. “Мы живем в послевоенное время”, – говорили комментаторы с “Первого канала” своим телезрителям.

Как отметил архитектурный критик и обозреватель Григорий Ревзин, выбор хрущевской оттепели в качестве последнего исторического рубежа отражал дух того времени, когда замышлялась церемония открытия игр. Готовиться начали в 2010 году, на пике президентства Дмитрия Медведева, чьи слова о свободе и лозунги, призывавшие к модернизации, для многих ассоциировались с оттепелью. К моменту открытия игр атмосфера в стране напоминала не столько о 60-х годах, сколько о начале 30-х в Германии и СССР. Оптимистичный настрой церемонии шел вразрез с военизированной атмосферой мобилизации, подогреваемой государственными телеканалами, включая “Первый”, который на время олимпиады окрестил себя “Первый Олимпийский”. Ведущие новостных программ появлялись на экране в форме российской сборной и рапортовали о завоеванных медалях так, словно речь шла о военных победах. Каждый, кто осмеливался критиковать олимпиаду и упоминать о коррупции при сооружении олимпийских объектов, считался предателем. Мало кто знал, что в то самое время, когда телевизионные каналы трубили об успехах сборной России, спецслужбы страны были заняты секретной операцией по сокрытию результатов проб на допинг, взятых у российских спортсменов. Ночью, через дыру в стене лаборатории, за которой располагалось потайное помещение, сотрудники ФСБ производили подмену анализов. “Грязную” мочу со следами стероидов заменяли на чистую, заготовленную заранее, до того, как спортсмен принял допинг. Допинговый скандал, который стоил России участия в олимпиаде в Бразилии, лучше, чем что-либо иное, отражал имитационную и лживую сущность путинской системы. Впрочем, как вскоре выяснилось, параллельно с олимпиадой Кремль готовил еще более сильный “допинг” для страны – аннексию Крыма.

Проведение олимпиады в Сочи совпало с политическим кризисом в Украине, который перерос в “революцию достоинства” и свержение власти.

Тысячи людей, собравшихся на Площади Независимости (Майдане Незалежности), протестовали против клептократического, неэффективного и авторитарного постсоветского режима во главе с коррумпированным президентом Виктором Януковичем, который под давлением России передумал подписывать соглашение об ассоциации Украины с Евросоюзом. Катализатором восстания был, впрочем, не столько срыв подписания соглашения, сколько жестокий разгон студентов, вызвавший справедливый гнев их родителей. Люди размахивали флагами ЕС как символом той достойной жизни, к которой они стремились. Милиция и спецназовцы вместе со свезенными в Киев наемниками, так называемыми “титушками”, периодически пытались разогнать протестующих, устроивших на площади палаточный городок. На Майдане была установлена сцена, где выступали политики и активисты; их изображения проецировались на гигантские экраны. Как и в любой революции, во всем, что происходило тогда в Киеве, ощущалась большая доля театральности. Лидеры протеста призывали народ к спокойствию и стойкости, священники читали вслух молитвы, а популярная украинская певица Руслана, победительница конкурса “Евровидение-2004”, пела национальный гимн Украины: “Ще не вмерла України і слава, і воля”. И тысячи митингующих на Майдане подхватывали припев: “Душу, тiло мы положим за свою свободу”. Казалось, на глазах происходит рождение новой нации. В начале февраля кризис в Украине вступил в критическую фазу. В Киеве жгли костры и строили баррикады, на западе Украины демонстранты брали под контроль административные здания. 7 февраля Янукович отправился на открытие олимпиады в Сочи, чтобы проконсультироваться с Путиным.

Через десять дней, 18 февраля, после трехмесячного стояния, на Майдане началось вооруженное столкновение между внутренними войсками Украины и демонстрантами, которое привело к гибели десятков людей. Снайперы стреляли по толпе боевыми патронами, а протестующие забрасывали солдат “коктейлями Молотова”. 21 февраля, после трехдневной бойни, Янукович бежал из Киева и власть перешла к временному правительству, поддержанному силами Майдана. События в Киеве полностью затмили собой закрытие олимпиады в Сочи 23 февраля. Путин был убежден: революцию в Киеве устроил Запад, чтобы подорвать его репутацию и оторвать Украину от России. “Олимпиада – это событие, далеко выходящее за рамки спорта, – говорил Эрнст. – Это геополитика… Олимпиада была хороша и теперь вызывает такую сильную ответную реакцию… Думаю, спустя годы нам можно будет поднять всякие документы и написать подлинную историю 2014 года”[446].

Через три дня после церемонии закрытия сочинской олимпиады (также поставленной по сценарию Эрнста) российские “зеленые человечки” в военной форме без опознавательных знаков совершили переворот в Крыму. Российские военные корабли, охранявшие берега вокруг Сочи, взяли курс на Севастополь. Кремль приступил к аннексии Крыма и развязал войну на востоке Украины. Телевидение оказалось на передовой, и Эрнст с Добродеевым начали командовать информационными войсками. Война работала как стероид или как наркотик, притупляя сознание и создавая чувство силы и превосходства. Это было новое телевизионное шоу, и цена его измерялась уже не миллиардами долларов, а тысячами человеческих жизней.

Эпилог