В бильярдной опять наступило жуткое молчание.
– Чего ты замолчал, античный прощелыга?! – заорал вдруг хозяин.
– Тебя обошли, супербандит нового поколения! – с таким же криком ответил захмелевший Гиппократ. – С тобой играют в страшные игры. Конечно, я могу только догадываться. Но во время изнасилования Сволочкова каким-то образом нащупала у своего «принца» крупные, довольно тяжёлые яйца, перестала сопротивляться и, поразмыслив, отдалась ему в своей традиционной манере: с двойной тягой, а в конце акта исполнила несколько куплетов из «Аве Мария»… Вы-то лучше меня знаете, как она умеет это… – Гиппократ немного смутился. – Греческие женщины такого себе не позволяли. Хотя им было известно, ч т о земляника растёт и под крапивой. А потом… Язык не поворачивается сказать такое… – врач неожиданно замолчал.
– Ну, ну, целитель в семнадцатом поколении, говори, что дальше было? – не отступал теперь олигарх-миллиардер.
– Потом она попросила у него одно, самое крупное, яйцо. И он наверняка был удивлён таким неожиданным предложением. Раньше он и мечтать не мог о такой просьбе. Брендовая красавица, хапающая за каких-то полтора часа сценического времени головокружительные бабки. И вдруг ей понадобилось его заезженное, обложенное десятками сексапильных женщин разбухшее яйцо?! Да Бог с ним, с этим мясистым, сильно изношенным детородным органом, – другое яйцо есть, – наверняка решил он. Тем более он знал о существовании кордебалетного «Яйце-клуба» и давно хотел испытать своё счастье в этом процветающем бизнес-клубе.
– Она, моя брендовая красавица, лауреат самых дорогих, престижных премий, попросила яйцо у этого негодяя! Не верю! Не верю! – как ужаленный, застонал вдруг хозяин.
– Клянусь Афродитой! Если бы она, Сволочкова, имела в наличии хотя бы одно такое яйцо, как у тебя, мастер, то выиграла бы этот бой, и ты бы, как мальчик, подпрыгивал от счастья. Но выиграло яйцо Порфирия Колбасова. Его рефери, «боец-коротышка», заставил Сволочкову целоваться с этим недобитым аморальным уродом, у которого уже не было одного яйца.
– Не может быть этого, античный словоблуд! Ты сочинитель ужасных мерзопакостей! – злобно и с какой-то внезапно нахлынувшей мужской страстью заорал миллиардер.
– Примадонна была уверена, что разбухшее яйцо Порфирия Колбасова обеспечит ей будущее! – не успокаивался Гиппократ. – Игры с востребованными яйцами Тарзана, Иосифа Преподобного, Исхака Хавовича, Кастратопиарова, Писюкастого уже приносили ей успех. Но ей всё мало. Больше побед, больше денег. Кроме того, её волнуют судьбы кордебалетных мумий, и каждое новое яйцо, имеющее вес, скользкую, хорошо округлённую оболочку, радовало кордебалет и обещало хорошие деньги.
– Но где же был Головастиков со своей командой?! – не успокаивался, глотая воздух, как рыба, брошенная на крутой берег, почти стонал олигарх.
– Головастиков наверняка присутствовал при этом. Но у кордебалетного «Яйце-клуба» – свои ужимки, свой сленг, свои безналоговые законы, своё подразделение войск, свои силовые приёмы, запрещённые там, наверху.
Грустное, унылое выражение лица, потерявшего всякую надежду на искреннюю, дающую тепло, радость, любовь, было сейчас у Мардахая Абрамовича Крупина. Он, словно оплёванный, словно подраненный и обведённый вокруг изящных пальцев своей любимой брендовой невестой Анютой Евсеевной Сволочковой, стоял без штанов перед античным врачом и вдруг подумал, что удивительный мир, в котором он сейчас живёт и ищет счастья, подвинул ужасную парадигму не вперёд, а повернул всю его жизнь, со всеми премудростями, жалкими бонусами, назад, на несколько тысячелетий назад, до сократовских мудрецов, до его друга Платона, до Аристотеля, до Гиппократа.
– Лев Николаевич, любимый граф, артиллерист, великий изобретатель, мне плохо! Я падаю! Поддержи меня!..
– Гиппократ, помоги ему надеть брюки! Ты видишь, он теряет сознание. Где твой нашатырь? – строго спросил писатель. – Где твоя родовая сообразительность?
– Сейчас, сейчас!
Гиппократ полез за нашатырём, но наткнулся возбуждёнными руками на кружку с виски и, блеснув уставшими лукавыми глазами, схватил кружку.
– За Сократа, – почти простонал он. – За немеркнущую истину, в которой не должно быть противоречий между человеческим разумом и поведением человека, – сильно сморщив лицо, он выпил литровую кружку до дна, механически достал нашатырь, но тут же пошатнулся, обмяк. – Если нашатырь не поможет, сделаем укол с никотином. Вали его на бильярдный стол.
– Но тут же невысохшая кровь, – растерянно пробурчал писатель.
– Всё равно вали, у них одна кровь! Что Колбасов, что Сволочкова, что Запевалова. Как его… Мардахай… – слова Гиппократа стали тяжёлыми, глаза покраснели.
– … Абрамович Крупин, до перестройки – Валерий Иванович, – подсказал Толстой. – Но он же совершил чудо!!! Ты что, Гиппократ, не веришь в чудеса?! Кто тебе подарил вторую жизнь?
– Мне теперь всё равно, памятник я или человек… живой я или мёртвый. Моя стихия – берег Эллады, священный Олимп, Афродита… Пусть я буду морским песком у их идей или летящим над Грецией раскалённым воздухом. Но я презираю этот страшный виртуальный мир, где нет ничего святого, конкретного! Всё размыто, подло и безжалостно запутано! Но самое страшное, что распутывает социальный клубок не народ, не униженные, оскорблённые рабы, загнанные в тупик кучкой олигархов, перехвативших власть, а эти перехватыши – монстры зла, обогащения, погубившие человеческую ДНК!
Толстой буквально впился в говорящего Гиппократа, не пропуская ни одного звука, ни одного слова античного врача. Он вдруг поймал себя на том, что такие же мысли возникли у него, когда он писал рассказы «Альберт», «Люцерн», повесть «Крейцерова соната». Только там народом управляли и превращали в недоумков и жалких батраков не олигархи, а алчные собакевичи, плюшкообразные помещики-феодалы до 1861 г. (отмена крепостного права). Но это в крови у населения средней полосы, потому что эксплуатация крестьян началась с девятого века: командовать, притеснять, быть хозяином не исторического разума, а ситуации в каждом конкретном случае. И ещё: чем больше хмелел Гиппократ, тем он становился более раскованным, дерзким, дискретным. Он не щадил во имя сократовской истины никого, даже хозяина, связавшего свою судьбу не с верховной властью, не с монархом, не с президентом, а с космосом – с «орбитой человеческих душ», и, самое главное, давшему ему, Гиппократу, вторую жизнь.
– Налей ему нашатырь, умоляю, налей, – сердобольно настаивал Лев Николаевич.
Но врач почему-то медлил. Оглядывая бильярдную, наткнулся пьяными глазами на обрызганный кровью кий, потом вдруг нашёл под столом ещё одно скукоженное расчленённое на две половины человеческое яйцо.
– Ну что ты тянешь? Он умрёт… Ты слышишь меня, странствующий грек! И никто не даст ему вторую жизнь!!! Никто, кроме Колбасова, у которого «код бессмертия»!
Врач молчал. Он словно прислушивался к биению своего сердца, печально разглядывая бильярдную, а потом вдруг твёрдо сказал:
– Зачем ему вторая жизнь? Для чего? В моём сердце, словно молитва, звучат Ваши слова: «Даже самые великие знания без нравственной основы ничего не значат». Всепрощающая природа создала нас для любви, взаимной дружбы, сладкой неги, но не для разврата, полумнений, подлости, и поэтому мы мудрые славяне. Я предлагаю Вам и всем православным людям, живущим на нашей планете, прислушаться ко мне. А именно: я предлагаю отрубить или отрезать олигарху голову, положить в мой чемоданчик и переправить в такое же подземелье, в Америку, к тамошним олигархам, и обязательно с коротким сообщением: «В связи с потерей „кода бессмертия” производство говорящих памятников приостановлено».
– Как остановлено!! Вы что, с ума сошли!
В бильярдную, как ломовая лошадь, влетел Вилар Петрович Головастиков. Он был не один – со своей верной помощницей Лидией Васильевной Петуховой и с охраной, за которой показался мрачный, словно приговорённый к смертной казни, Ромео Писюкастый. В руке Головастиков держал окровавленный свёрток.
– Всё человечество ждёт новых открытий, новых показаний нового разума. И прежде всего, его воздействия на благополучие и аппетит каждого человека. Я уверен, что разум каждого связан с личным богатством и с… отрезанной головой! – выкрикнул Гиппократ. – Если я не отрежу сейчас голову вашему креативному и бесценному миллиардеру, то всё Чистилище, а также «верхние» люди возненавидят бизнес, а потом начнутся жуткие погромы по всей России.
– Постой, Гиппократ! – воскликнул вдруг Головастиков. – Погромов мы уже наелись! Но запомни: стрельба в наш атомный век бессмысленна. Вошь пулей не возьмёшь. Потому как почти у каждого есть оружие. А там, наверху, вооружённых – тучи. С таким отношением мы не поймём огромный разум, который содержится в орбите человеческих душ. Не забывайте, ради Христа, слова Эйнштейна: «Самое непостижимое в мире – то, что он постижим!» Что с нашим мастером? Почему он лежит не на диване, а на бильярдном столе? Да он, простите, без штанов? В чём дело?
– У него отпали яйца, – сострил Гиппократ. – Ха, ха, ха! Придётся их пришивать.
– Чего?
– Простите, я пошутил, потому что немного выпил. Олигарх в шоке… ему плохо.
– Что случилось?
– Я рассказал ему про кордебалетный «Яйце-клуб»… и про тайный бизнес примадонны. Он ничего не знал, сильно расстроился.
– Зачем Вы это сделали, уважаемый Гиппократ?
– Я, Гиппократ, врач в семнадцатом поколении врачей, против жреческого и храмового целительства. Я как можно терпеливее выслушал, даже проанализировал поведение олигарха. Я знаю о его удивительном мастерстве воскрешать памятники и постепенно приручать их к своему делу. Также обратил внимание, как он относится к женщинам: зомбирует, превращая их либо в прислугу, либо в подстилку. Такой подход меня, как врача и как человека, насторожил, и я изменил к нему отношение. Посредством памятников олигарх развивает свой бизнес. Эротические, строительные, а также финансовые планы. Но, простите, он забыл самое главное!