фермер, schinda, женоподобный мужчина и, самое главное, верующий. Я верю, под руководством, в твердой любви и терпении мальчики способны освоить новую роль мужчин в колонии Молочна. Верю в то, что великий поэт Сэмюэл Тейлор Кольридж считал основными правилами воспитания маленьких детей: «Трудиться с любовью и тем порождать любовь. Приучать ум к интеллектуальной точности и истине. Возбуждать силу воображения». Свою «Лекцию о воспитании» Кольридж закончил словами: «Соревнование и споры мало чему учат, всему можно научить сочувствием и любовью» [5].
Когда я говорил это женщинам, Оуна подняла глаза, посмотрела на меня и одними губами произнесла слова Кольриджа вместе со мной. «Сочувствием и любовью». В тайной школе моя мать часто цитировала Кольриджа, своего любимого поэта-романтика, мечтателя-метафизика, страдающего, загадочного, красивого.
Я, чуть не плача, с силой кивнул женщинам – безумец, печальный клоун. Я сказал: По моему мнению, если женщины решат уходить, таким мальчикам надо разрешить пойти с ними.
Мариша отвечает первой. Вопрос предполагал простой ответ – «да» или «нет». Чего ты взялся разглагольствовать? Болтаешь чепуху, как все мужчины. Почему нельзя сказать просто?
Я чешу в голове. Простите, говорю я.
Оуна, не обращая внимания на Маришу, спрашивает меня: Август, что ты будешь делать в колонии, если некого будет учить?
Прежде чем мне собраться с мыслями и ответить, Мариша язвительно говорит: За неимением всего остального Августу, несомненно, представится хорошая возможность освоить орудия настоящего ремесла, вроде сельского хозяйства.
Может, старшие мальчики будут и дальше посещать занятия, замечает Нейтье. Кому больше пятнадцати, кто уже в церкви, те останутся.
Аутье кивает и (лукаво) говорит: Кое-кому дополнительные занятия были бы нелишни.
Да, говорит Нейтье, пятнадцатилетние мальчики все еще считают, что, бросаясь в нас лошадиными какашками, когда мы доим, выражают свою любовь.
Аутье смеется. Но мальчик, правда тебя любящий, специально промахнется, говорит она, или бросит не с такой силой.
Мейал и Саломея качают головами.
Саломея (ее слезы теперь в прошлом, она успешно затолкала их обратно в глазницы и заперла) заявляет, что больше всего мечтает о том, как в один прекрасный день мальчик специально промахнется, бросая в маленькую Мип лошадиные какашки.
Да, соглашается Мейал, о таком дне мечтает каждая мать, такая надежда помогает нам пережить самые мрачные времена.
Но мальчики не смогут остаться в школе, возражает Мариша. Они обязаны работать на поле, ухаживать за животными. Их школа не в школе. Более того, добавляет она, если уйдут женщины и девочки, которые могли бы помогать мужчинам по хозяйству, пятнадцатилетние мальчики будут нужны больше, чем когда-либо.
При условии, что сельское хозяйство будет основным занятием оставшихся мужчин, говорит Оуна.
А что же, заклинаю Божью зеленую землю, это еще может быть? – спрашивает Мариша.
Оуна пожимает плечами. Есть ведь и другие способы существования в мире.
Не для них, возражает Грета. Они уж точно не ученые, наши мужчины.
(Я замечаю, как Аутье и Нейтье таинственно переглядываются.)
Агата размышляет на эту тему. Возможно, говорит она. Но есть и другие занятия, не только наука и сельское хозяйство.
И тут, поскольку я сам проговариваю Вергилия про себя, происходит нечто, показавшееся мне невероятным: Оуна цитирует стих, читанный нам моей матерью в тайной школе. «Также и тот, кто отвал, который он поднял на пашне, станет распахивать вновь наклоненным в сторону плугом, кто, постоянно трудясь на полях, над ними хозяин» [6].
Я отрываюсь от протокола и улыбаюсь Оуне.
Это из Левита? – спрашивает Мариша.
Конечно, отвечает Оуна, и я делаю вид, будто мне что-то попало в горло.
Мейал большим и указательным пальцами тушит цигарку, несомненно, чтобы приберечь на потом. Кончики пальцев желтые – нет, рыжие.
Значит, говорит Мариша, Библия поощряет занятия сельским хозяйством. Тут все ясно. (Мне кажется, Мариша пристально смотрит на меня, хотя один глаз, после того как в него попал пробойник, мутный, подернут белой пленкой, поэтому не всегда понятно, куда она смотрит.)
Но еще, говорит Оуна, тут дан полезный образ.
Агата снисходительным кивком принимает маленький обман Оуны, но умоляет ее: Дорогая, мы сейчас пытаемся спасти наши жизни, поэтому…
Я знаю, говорит Оуна. Я пытаюсь помочь, образы могут быть полезны, и именно этот стих, этот образ так ложится на мальчиков и мужчин Молочны, на…
Агата быстро кивает. Да, конечно. Пристально, с мольбой глядя Оуне в глаза, она кладет ладонь на руку дочери и повторяет, что надо двигаться дальше. Глаза у Агаты влажные, налиты кровью, розовые и красные прожилки расходятся от более темного центра – заходящих солнц.
Оуна больше ничего не говорит про образы.
Агата продолжает: Мы, девушки и женщины, думаем, уходить ли нам из колонии, но решили ли мы, чем займемся, как будем жить, обеспечивать себя, когда и если уйдем? Мы не умеем читать, не умеем писать, не умеем говорить на языке нашей страны, мы умеем только вести хозяйство, что где-нибудь в мире может от нас потребоваться, а может и не потребоваться, и коли уж речь зашла о мире, у нас нет его карты…
Хватит, в конце концов, про карту, перебивает Мариша.
Рискуя навлечь на себя гнев Мариши, я вмешиваюсь в разговор и говорю, что, возможно, смогу раздобыть для женщин карту мира.
Быстро? – спрашивает Оуна.
Я киваю.
Мариша фыркает, раздувает ноздри.
Грета закрывает глаза.
Агата распрямляется.
Нейтье спрашивает: Где?
В Хортице, отвечаю я.
Женщины напуганы и в один голос спрашивают меня, откуда в соседней Хортице взялась карта.
Этого я не могу открыть, ради их же безопасности, но, вполне возможно, смогу ненадолго ее одолжить, а Аутье и Нейтье, с их художественными способностями, скопируют на оберточную бумагу.
Всем, кроме Мариши, идея нравится.
Саломея спрашивает, не может ли в Хортице быть еще и карты региона. Было бы здорово, разумно замечает она, иметь очень подробную карту с помеченными, например, шоссе, второстепенными дорогами, реками и железнодорожными путями. Если такое вообще существует.
Верно, говорит Мариша. Мы не собираемся обходить всю планету.
А может, и собираемся, возражает Оуна, добавляя интересные сведения. Вы знаете, что у бабочек и стрекоз очень долгий период миграции и часто только внуки добираются до намеченной цели?
Рассказывая об этом, Оуна сияет. Она снова передает слова моей матери, в собственном изложении. Я хочу поблагодарить Оуну, обнять. (Нет, на самом деле я хочу подхватить ее и пуститься в пляс по сеновалу. Однажды в детстве за конюшней я взял Оуну на руки и смеясь бежал, пока она не попросила меня не сдавливать ей грудную клетку, а то у нее выскочит сердце.)
Аутье и Нейтье тоже улыбаются Оуне, хотя неясно, искренне ли радуются подробностям стрекозьей жизни, или просто выдался неплохой шанс широко поулыбаться и посмеяться. Я подозреваю, что, делая вид, будто их крайне забавляет представление о том, как маленькие стрекозьи внуки пересекают воображаемую финишную черту, оставив позади трупы предыдущих поколений, на самом деле смеются они над глупостью мальчиков-сверстников.
Мейал же, услышав любопытные сведения, кивает.
Саломея отгоняет муху от открытого рта дочери. Мип, лежа на потнике, раскинула руки и ноги.
А вы знали, спрашивает Оуна, глядя прямо на меня и широко улыбаясь, что у стрекоз шесть ног, но они не умеют ходить?
Я киваю, да. И еще, говорю я, ободренный взглядом Оуны, у стрекоз многофасетные глаза, покрывающие почти всю голову, позволяя им видеть все сразу, даже самые мелкие, стремительные движения.
Некоторые женщины кивают и размышляют об этом. Аутье и Нейтье смеются.
Правда, взволнованно говорю я. Так и есть.
Я замечаю, что Агата и Грета меня не слушают, они вполголоса переговариваются, гадая, откуда в Хортице взялась карта мира.
Я шепчу Оуне: Есть такой человек, композитор, Джон Кейдж, он написал произведение, на исполнение которого требуется более шестисот лет. По одной ноте раз в несколько лет, а то и реже. Ноты берут на специальном органе в церкви одного городка в Германии.
Оуна шепчет в ответ: Правда?
Я: Да.
Oуна: Джон Кейдж – меннонит?
Я: Нет.
Оуна: Вот как.
Я: Ну, может, и меннонит.
Оуна: Да.
А женщины радостно смеются, представляя, как среагировал бы Петерс, узнав, что запрещенную карту мира прячут совсем недалеко от Молочны.
Агата напоминает, как однажды в воскресенье Петерс тряс перед прихожанами руководством Эрнеста Тиссена по органическому сельскому хозяйству – уликой пагубного влияния мира. Старейшины наказали Эрнеста Тиссена, запретив ему общаться с членами общины в течение восьми недель. Все эти недели тот бродил по проселочным дорогам и спал в сбруйном сарае, пристроенном к конюшне. (Теперь Эрнест впал в маразм, помнит только про украденные часы – милость Божья, поскольку он забыл зло прежних путей и либо убежден, что Бог примет его в Свое царство, что преград нет, либо понятия не имеет, что Бог и Царство Божие вообще существуют.)
Мариша пытается вернуть нас к дискуссии и напоминает мне, что Саломея задала вопрос.
Может, в Хортице прячут еще и карту региона? – повторяет его Саломея.
Не исключено, осмеливаюсь предположить я.
Мариша спрашивает, не провезу ли я ее тайком из Хортицы вместе с картой мира, и я обещаю провезти, если она существует. Мариша благодарит меня! И признает, что мне все-таки можно найти практическое применение. В ее представлении контрабанда предпочтительнее учительства, хотя и не столь почтенна, как крестьянский труд.
Но мы уже давно нашли Августу практическое применение, говорит Оуна. Кто, по мнению Мариши, объяснит нам карту, если не Август? Или неведомо для остальных Господь внезапно осенил ее познаниями в географии и картографии?