Оуна продолжает и говорит: Я боюсь, как бы мужчины, ненадолго вернувшись в Молочну, не взяли лошадей и/или скотину, ведь они могут потом понадобиться женщинам либо для продажи, либо как помощь в дороге.
В дороге? – спрашивает Мариша. – Я не знала, что мы уже решили вопрос, оставаться или уходить. Насколько мне известно, мы решили только, что женщины не животные. Однако даже к такому выводу пришли не единодушно.
Да, правда, признает Оуна, мы не приняли окончательного решения уходить. Но если все-таки уйдем, нам понадобится возможно больше животных.
А как мы можем запретить мужчинам забрать их, если они для этого и вернулись? – спрашивает Грета у Оуны.
У Оуны есть предложение: А если через Нетти (та еще не ушла с сеновала) передать, что животные после отъезда мужчин в город заболели и их поместили на карантин?
Нетти не разговаривает со взрослыми, напоминает Мейал Оуне.
История про карантин, добавляет Мариша, еще одна ложь, серьезное прегрешение. Мы не только совершим грех лжи, говорит она, но и научим дочерей. А если мы еще начнем подстрекать на ложь Нетти, то согрешим вдвойне: введем в соблазн дурочку.
Саломея поднимает руку. Нетти не «дурочка», заявляет она. Ее необычное поведение, то, что она называет себя мужским именем и говорит только с детьми, – объяснимая реакция на долгое и особо страшное изнасилование.
Мы все пострадали, говорит Мариша.
Конечно, отвечает Саломея, но реакции у нас разные, и одну нельзя считать более правильной, а другую – менее.
Мариша отметает возражение и продолжает развивать свой тезис. Разумеется, говорит она, побуждение других ко лжи ради нас – более тяжкий грех, чем собственная ложь. И простить нам ложь (про местонахождение женщин, про одеяло, помощь при родах и т. д.) могут только старейшины, кому мы солжем и кого, если наш план уйти станет реальностью, никогда больше не увидим, поэтому мы останемся непрощенными, без надежды на милосердие, с черными сердцами, лишив себя возможности войти в Царство Божие.
Поди, найдутся другие старейшины или люди Божьи, говорит Грета, которые смогут простить нам наши грехи, те, кого мы еще не знаем.
При этих словах Саломея взрывается и кричит, отчего Мип просыпается, а Юлиус перестает жевать кожу. Не нужно нам прощение людей Божьих, кричит она, за то, что мы защищаем наших детей от богомерзких действий развратных мужчин, у кого еще, оказывается, и прощения должны просить! Если Бог – любовь, Он Сам простит нас! Если Бог мстителен, то Он создал нас по Своему образу и подобию. Если Бог всемогущ, то почему Он не защитил женщин и девочек Молочны? Если Бог в Евангелии от Матфея, по словам Петерса, нашего мудрого епископа, говорит: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне», – то разве мы не должны считать таким препятствием, когда наших детей насилуют?
Саломея умолкает, возможно, чтобы передохнуть…
Нет, не передохнуть. Она продолжает кричать, что уничтожит все живое, если оно дотронется до ее ребенка, разорвет на части, надругается над телом и заживо закопает в землю. Она возопиет к Богу, и пусть Он громом ее поразит, если она согрешила, защищая своего ребенка от зла, более того, уничтожив зло, чтобы оно не поразило других. Она будет лгать, охотиться, убивать, плясать на могилах и вечно гореть в аду, прежде чем позволит еще какому-нибудь мужчине удовлетворить свои насильнические желания телом ее трехлетней дочери.
Нет, мягко говорит Агата, не надо плясок. Не надо надругательств.
Мип начинает плакать, а маленький Юлиус, не зная, что делать, смеется, глаза – крошечные жемчужинки – блестят.
Как Саломея раньше подходила к Мейал, так Мейал сейчас идет к Саломее и обнимает ее.
Оуна берет Мип с потника и поет ей песню про уток. (Помнит ли она, какое счастье и утешение дает мне кряканье уток?)
Агата, если не считать того, что шепотом велит Нетти вернуться к детям, молчит. Грета и Мариша тоже молчат.
Нетти спускается по лестнице.
Мы/я слышим только голос Оуны. Во время пения она раззадоривается, ускоряясь подобно рыбе, что изгибает тело и устремляется вперед, и замедляясь подобно рыбе, греющейся на солнце у поверхности воды. Дети, увлеченные песней, сидят тихо. Оуна продолжает петь песню про уток, плавающих в море, – утка раз и утка два, утка три-четыре.
Оуна спрашивает у детей, известно ли им, что такое море, и они смотрят на нее в четыре огромных голубых глаза, похожих на море. Оуна описывает море – другой, скрытый от нас мир, мир под водой. Морем она называет именно жизнь в море, не само море. Она рассказывает о рыбах и других живых существах.
Наконец Мариша ее перебивает. Море – это когда очень много воды, больше ничего, говорит она детям. Оуна, перед тобой дети, растолковывает она. Как они могут понять то, что происходит невидимо? Да и сама ты никогда не видела моря.
Саломея смеется: Жизнь под водой не невидима. Ее можно видеть. Только нам отсюда не видно. О Господи.
Ты не понимаешь, Саломея, как восприимчивы дети, говорит Мариша.
Вот оно как! – восклицает Саломея. – Если бы я позволяла такому, как твой Клаас, у которого дерьмо вместо мозгов, бить моего ребенка до черных синяков, ты бы решила, что я разбираюсь в том, как дети воспринимают потайную жизнь?
Мариша, потрясенная, молчит.
Саломея, это не имеет никакого смысла, говорит Мейал и дает ей затянуться цигаркой.
Оуна молчит, но она согласна, сочтя выходку Саломеи непонятной и недостойной ее, я знаю. Знаю, потому что она посмотрела на Саломею как раньше, нахмурив брови (исчезающие на лбу рельсовые пути). В общем-то, Оуна терпимо относится к вспышкам гнева сестры и реагирует на них с оглядкой. Возможно, за долгие годы поняла, что борьба ни к чему хорошему не приведет.
Будто читая мои мысли, Агата предлагает подумать о том, что приведет к хорошему, и цитирует Послание к Филиппийцам: Что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте… и Бог мира будет с вами.
Остальные женщины ждут, кто первой ответит на призыв Агаты предложить истинное и честное. По правде сказать, затея их, кажется, не очень увлекает.
Саломея вообще игнорирует вопрос. Если я останусь, то стану убийцей, говорит она матери. (Я думаю, она хочет сказать, если останется в колонии и будет здесь, когда и если арестованные выйдут под залог и вернутся из города.) Что может быть хуже? – спрашивает Саломея Агату.
Агата кивает. Кивает. Губы поджаты, она моргает и кивает. Руки лежат на столе, но пальцы подняты вверх, тянутся к балкам сеновала, к Богу, к смыслу.
Остальные молчат. Необычно.
В альбоме «Знаменитые картины», оставленном в кооперативе одним швейцарским туристом, я видел «Сотворение Адама» Микеланджело. Мой отец тайком показывал репродукцию общине, но Петерс-старший в один прекрасный день обнаружил альбом и уничтожил его. Говорят, он вырывал страницы по одной и сжигал их по очереди, скорее всего для того, чтобы посмотреть каждую картину. Более занятой человек с более ясными намерениями поджег бы все сразу и бросил в бак.
Женщины всё молчат – жутковато.
Я упоминаю альбом со знаменитыми картинами только потому, что пальцы Агаты подняты к Богу. Они почему-то напоминают мне «Сотворение Адама». А поскольку на сеновале царит молчание, я же хочу произвести деловой вид и мое дело здесь писать, это как раз то, что можно записать, – мою первую мысль.
Женщины хранят молчание, думая о том, что есть добро, что справедливо, чисто, любезно и т. д. А возможно, о чем-то еще. Я не знаю, о чем. Может, о поджоге. Думая о «Сотворении Адама», я вспоминаю еще кое-что, о человеческих пальцах.
Человеческие пальцы способны осязать предметы размером в тринадцать нанометров, то есть если бы ваш палец был размером с землю, вы ощутили бы разницу между конюшней и лошадью. Я хочу запомнить, чтобы рассказать потом Оуне. Еще я хочу рассказать ей о «Сотворении Евы» Микеланджело (пятая фреска Сикстинской капеллы), которая даже близко не так известна и популярна, как «Сотворение Адама». В «Сотворении Евы» Адам спит на камне, а обнаженная Ева о чем-то молит Бога. О чем? Тут Бог спустился на землю, Он больше не парит на облаке, просто протягивая палец. На сей раз Бог строг, напряжен. Он пришел на землю поговорить с Евой… или пришел по ее просьбе? Почему Он сошел со Своего облака с ангелами?
На фреске Ева взывает к Богу, просит, умоляет… возможно, что-то доказывает, как будто в ее силах восстановить христианство в первоначальном величии. Она действует за спиной спящего на земле Адама, художник словно подразумевает, что Ева знает: Адам ее не одобрит. Не одобрит что? Ее встречу с Богом с глазу на глаз? Или ее слова?
Еще кое-что про кооператив: к его южной стене прикреплена выцветшая фотография. Ее сделал и опубликовал в английской газете «Гардиан» профессиональный фотограф, много лет назад приезжавший в Молочну посмотреть на меннонитов. Именно он заронил моему отцу мысль об Англии. На фотографии изображены несколько юношей и девушек общины. Подпись: «Перед сном меннониты любят поболтать под звездами».
На фотографии мы видим меннонитских девушек, сидящих в вечерней темноте на пластиковых стульях под невероятно звездным небом. Такое впечатление, будто над участницами беседы только что произошла катастрофа, но ее пока никто не заметил. Небо начинает приобретать горчично-желтый оттенок. На заднем плане разговаривают двое мужчин. Видно также две повозки и двух лошадей. Еще дом, дерево, силосную башню. Одна из девушек – Оуна. Юная, худенькая, она наклонилась вперед, чтобы лучше расслышать подруг. Длинные пальцы сжимают подлокотники пластикового стула, она будто готова броситься вперед, а может, взмыть вверх, в желтое небо.
Оуна, разумеется, не видела фотографии, но мне хочется когда-нибудь ей рассказать. После изнасилований в кооператив приезжало множество фотографов со всего мира, интересующихся, как доехать до колонии. Петерс запретил с ними разговаривать. Хайнц Гербрандт, кузнец, чья кузница располагалась рядом с кооперативом, как-то сказал мне в церкви, что в кооператив по почте пришла вырезка из одной американской газеты. Ее бросили у кузницы, поскольку дверь в кооператив оказалась заперта. Хайнц Гербрандт отправился с письмом в кооператив. Он вспоминал, как держал его подальше от себя, будто что-то горячее, опасное. Заголовок гласил: «Девушкам и женщинам колонии Молочна явился дьявол в образе семи призраков». Хайнц Гербрандт говорил, что Петерс, увидев вырезку, покивал. Да, сказал он, по словам Хайнца Гербрандта. Именно. «Пустые люди в пустоте берут их, насильничают, держат в чистилище, вот вы и получили».