Саломея усмехается. Разве не ты, Мейал, несколько месяцев назад говорила, что все насильники действовали по наущению дьявола? Так кто же? Или для тебя Бог и дьявол одно и то же?
Мейал закатывает глаза и говорит: О блин, не знаю.
Я больше не хочу слышать такие слова, устало говорит Грета.
Агата тихо стонет. Плачет? Нет, не плачет. Она слишком сильно терла глаза, как и говорила Саломея, ей больно.
Мариша опять спрашивает, по-прежнему спокойно: Вот Оуна говорит, что прощение истинно, лучше, чем месть. Значит, нам надо простить мужчин Молочны, особенно насильников, а мстить ради справедливости как раз не надо. Но если так, разве нельзя остаться в Молочне и простить мужчин?
Но мужчины Молочны, и особенно насильники, не просили прощения, напоминает Саломея.
Да, говорит Мариша, но Петерс потребует, чтобы попросили. И тогда, дабы не грешить против Бога и не подвергаться риску отлучения и изгнания, нам придется их простить!
Грета кладет голову на стол рядом с зубами. (Мышь, та же, что и раньше, или другая, идет по сеновалу. Почему вас так много и куда вы все идете?)
Прощение вряд ли действительно, если оно не от сердца, говорит Оуна. Мы должны лишь защитить данные нам Богом души. Найти в сердце силы простить мужчин Молочны, вне зависимости от того, чего от нас потребует Петерс или еще кто, даже если мужчины сами не попросят прощения, даже если до гробовой доски будут твердить, что невиновны.
Значит, ты полагаешь, поддержание состояния души важнее покорности Богу? – уже не так спокойно спрашивает Мариша.
Вообще-то это одно и то же, твердо говорит Оуна. Я думаю, моя душа, моя сущность, моя неосязаемая энергия и есть присутствие во мне Бога, и, умиротворяя душу, я славлю Бога. Если я в состоянии понять, как могли произойти преступления, то могу простить мужчин. И почти могу – на расстоянии, конечно, – жалеть их и любить. Любовь истинна и лучше, чем отмщение.
Мариша снова вскакивает. Оуна – идиотка, неистовствует она. Все, что она говорит, смехотворно, кощунственно, безнравственно.
Усталая Грета поднимает голову, а потом и руки, хотя не так высоко, как раньше. И опять просит Маришу сесть.
Слово берет Агата. Оуна, говорит она, ты права. Ты сказала, что на расстоянии, разумеется, все возможно: прощение, сострадание, любовь. Чего требует от нас меннонитская вера. И поэтому нам в самом деле надо уйти, чтобы отдалиться на то расстояние, о котором говорила Оуна. Наверное, можно говорить о перспективе. Новой перспективе, рациональной, разумной и вместе с тем любящей, смиренной, в согласии с нашей верой, все сразу. Долг велит нам уйти. Нет возражений? Что это можно назвать перспективой и она появится у нас на определенном расстоянии?
Не бороться, а идти вперед, говорит Оуна. Все время идти. Вообще не бороться. Просто идти. Все время идти. Оуна будто впала в транс.
Мариша просит Оуну перестать.
Это ты перестань, Мариша, говорит Саломея.
Все вы перестаньте и сосредоточьтесь, говорит Мейал. С ума посходили? Она тычет в окно, на солнце, которое заходит.
Грета, выпрямив спину, начинает рассказывать еще одну историю о своих лошадях, Рут и Черил.
Кто-то стонет, но она не обращает внимания.
Когда-то, рассказывает Грета, она боялась дороги между Молочной и Хортицей. Дорога узкая, а канавы по обе стороны глубокие. И успокоилась она, только научившись смотреть не себе под нос, а далеко вперед. Раньше, говорит Грета, повозка виляла и страшно кренилась. Рут и Черил слушались ее вожжей, но сами команды были непоследовательные, беспорядочные, лихорадочные, опасные. Уйдя, мы приобретем более широкую перспективу, необходимую, чтобы простить, то есть правильно любить и сохранять мир в согласии с нашей верой. Поэтому наш уход не станет проявлением трусости, бегства, неповиновения или бунтарства. Мы уходим не потому, что нас отлучили или изгнали. Он будет высшим проявлением веры. И веры в неиссякаемое милосердие Божие.
А то, что мы разрушим наши семьи? – спрашивает Мариша. – Заберем детей у отцов?
Наш долг – перед Богом. (Агата)
Именно, перед нашими душами, где явлен Бог. (Оуна)
Оуна, дай мне закончить. (Агата) Наш долг – защищать создания, созданные Им, то есть нас самих и наших детей, а также свидетельствовать о вере. Вера требует от нас полного миролюбия, любви и прощения. Оставаясь, мы рискуем не обрести их. Мы будем воевать с насильниками, так как признали: по крайней мере, некоторые из нас хотят их убить. Наше прощение, если мы останемся, неизбежно будет вынужденным, неискренним. Уйдя, мы скорее достигнем того, чего требует от нас вера: миролюбия, любви и всепрощения. И научим детей. Уйдя, мы научим детей тому, что они должны стремиться к этим ценностям усерднее, чем выполнять требования отцов.
Это не кощунство? – упорствует Мариша.
Остальные молчат.
Ладно, мы уйдем, продолжает Мариша. А с нравственной точки зрения? Нас не в чем упрекнуть? Мы действовали в соответствии с Божьей волей. Но что будет, когда мы проголодаемся? Или испугаемся?
Голод и страх, отвечает Оуна, у нас общие с животными. Может ли страх голода и страх страха быть нашим проводником?
Мариша хмуро смотрит на Оуну. О чем ты говоришь? Конечно, нам нельзя забывать ни о голоде, ни о страхе.
Мейал поднимает руку.
Просто говори, велит Грета. Она бледная, у нее измученный вид.
Мейал тактично вспоминает Рут и Черил. Смогли бы лошади сами увидеть более широкую перспективу, смотреть вдаль, а не на дорогу прямо перед собой, если бы человек не управлял поводьями? Поняли бы они, как не свалиться в канаву, если бы их не направляла человеческая рука?
Почему ты спрашиваешь? – вступает Саломея. – Ты полагаешь, что, следуя врожденным животным инстинктам и руководствуясь страхом и голодом или боязнью свалиться, мы каким-то образом обретем перспективу и достигнем мира?
Мейал зевает. Я только спросила, только подумала вслух, говорит она.
Но Саломея не отступает. Да, правда, голод и страх у нас общие с животными, как заметила Оуна, но не разум, который позволяет нам устанавливать перспективу или расстояние, чтобы лучше оценить положение дел.
Нет, говорит Мариша, это тоже неправда. Животные и даже насекомые прекрасно видят перспективу. Разве не та же Оуна рассказывала о способности стрекоз к долгосрочному планированию? Разве они могли бы мигрировать, не зная, а если не зная, то инстинктивно понимая, что сами не доберутся до цели, но потомки доберутся?
Ладно, говорит Саломея, мы не знаем, что думают стрекозы и думают ли они вообще. Вряд ли тут можно говорить о перспективе.
Почему же? – спрашивает Мариша.
Потому что слово, наверно, неправильное, отвечает Саломея.
А какая разница? – спрашивает Мариша.
Большая, отвечает Саломея.
Мариша вдруг меняет тему и, обратившись ко мне, спрашивает, что я писал, когда женщины молчали. И зачем вообще писал, если мое дело – переводить слова женщин на английский и записывать на бумагу перевод?
Я не совсем понимаю, отвечаю я (испуганно, смущенно).
Но Мариша недовольна. Ты что-то писал, когда мы не говорили. Что?
Я отвечаю: Я писал про фотографию, которую видел в кооперативе, и про фреску Микеланджело.
Мариша кивает. С одобрением? Упреком? (Ага, с упреком.)
Вся семейка такая, говорит Мариша.
Мейал спрашивает меня: Какая фотография?
Я не знаю, как ответить.
Снова выручая меня, слово берет Оуна. Ей только что пришло в голову, говорит она. Можно было бы рассмотреть еще один вариант, не уйти, не остаться и бороться и не ничего не делать.
Время уже позднее предлагать еще один вариант, замечает ей Мариша.
Грета отмахивается от нее и жестом велит Оуне высказаться.
Можно попросить уйти мужчин, говорит та.
Это шутка? – спрашивает Мариша.
Саломея неожиданно соглашается с Маришей. Оуна, ты с ума сошла? – спрашивает она.
Может, мы все сошли с ума, отвечает Оуна.
Конечно, мы все сошли с ума, говорит Мейал. Как не сойти?
(Мне хотелось бы еще вернуться к этому комментарию, но сейчас надо поспевать.)
Агата отметает тему сумасшествия и возвращается к исходному предложению Оуны: Попросить уйти мужчин? Ты про насильников и старейшин, которые за их возвращение?
И про Петерса, конечно, говорит Оуна.
Грета поднимает руку. Невозможно, говорит она. Представьте себе реакцию мужчин на просьбу уйти из колонии. Какой довод тут можно привести?
Да все, о чем мы говорили, отвечает Оуна. Что для соблюдения основ нашего вероучения мы должны стремиться к миру, любви и прощению. Что пребывание рядом с мужчинами ожесточает наши сердца по отношению к ним, порождает ненависть и насилие. Что, желая по-прежнему быть (или снова стать) добрыми меннонитами, мы должны разделить мужчин и женщин, пока не найдем (или не вспомним) праведный путь.
Но как могут мальчики и мужчины Молочны, говорит Мариша, приобрести новые привычки и научиться иначе обращаться с девочками и женщинами, если в колонии не останется девочек и женщин, на ком можно практиковаться! Уйдя, продолжает она, мы лишим наших мальчиков и мужчин возможности перевоспитания. Что безответственно.
Оуна молчит и выписывает руками круги, как будто в этих шарах заключается вселенная. Интересно, Мариша, говорит она потом, ты высказала правильную мысль.
Пожалуйста, назвав одно мое высказывание интересным, не говори, что все остальные нет, фыркает Мариша.
Оуна смеется. Я о другом, говорит она.
Вмешивается Саломея. Не наше дело воспитывать мальчиков и мужчин Молочны, говорит она. Это задача для Августа. (!)
Но, может быть, как раз наше, возражает Мейал. Особенно если мальчики – наши сыновья, а отцы воспитать их неспособны.
Грета заявляет: Только не говорите мне, что мы рассматриваем вариант остаться с целью научить мальчиков и мужчин Молочны вести себя по-человечески! Мы их усадим на парты?
Агата (снова положив руку на грудь) успокаивает женщин. Нет-нет, говорит она.