Женщины задумываются. Кто-то уверенно кивает (Саломея, Мейал, Аутье), но других, видимо, одолевают мысли, сомнения, вопросы. (Для ясности уточню: все мужчины, находящиеся в тюрьме, известны женщинам и связаны с ними родственными узами.)
Ну что? – спрашивает Агата. – Половина согласна. А остальные? В конце концов, такова демократия.
Такова что? – спрашивает Аутье.
Еще три женщины кивают в знак согласия: да, причины ухода не связаны с виновностью или невиновностью мужчин, находящихся в тюрьме.
Не ответила только Мариша.
Ладно, говорит Саломея, семь из восьми, достаточно, вопрос решен.
Подождите, говорит Мариша, вы же не хотите сказать, что насильники такие же жертвы, как и жертвы насилия? Что мы все, мужчины и женщины, жертвы обстоятельств, сформировавших Молочну?
Агата долго молчит, затем говорит: В каком-то смысле да.
Значит, говорит Мариша, вне зависимости от того, признает их суд виновными или невиновными, они все-таки невиновны?
Да, говорит Оуна, мне так кажется. Петерс сказал, что они – зло, преступники, но это не так. В изнасилованиях виновно стремление к власти Петерса, старейшин и основателей Молочны, поскольку, стремясь к власти, они нуждались в тех, над кем могли бы иметь власть, то есть в нас. И они научили власти мальчиков и мужчин Молочны, а мальчики и мужчины Молочны оказались отличными учениками. В данном отношении.
Но, говорит Мейал, разве не все мы в некоторой степени хотим власти? Она зажигает спичку за спичкой, потому что те гаснут, как только она подносит их к кончику цигарки. Мейал терпелива.
Да, говорит Оуна, по-моему, так. Но до конца я не уверена.
О, так ты и во власть не веришь? – язвит Мариша. – Как в авторитет и любовь?
Я никогда не говорила, что не верю в любовь, отвечает Оуна. Только мне не совсем понятно, что это точно значит. Но что бы ни значило, я говорила, что не верю в безопасность, которую, по твоим словам, несет с собой любовь.
Уж ты-то никогда не будешь в безопасности, говорит Мариша. С этой твоей нарфой…
Верно, говорит Оуна (она вроде бы спокойна, задумчива). Правда, в каком-то смысле нарфа дает свободу.
Агата снова проявляет нетерпение. Оуна, говорит она, любовь – другая тема для другого времени.
А безопасность? – спрашивает Оуна.
Грета перебивает: Разве это не вечная тема?
Что не вечная тема? – спрашивает Агата.
Любовь, отвечает Грета.
Разве может то, о чем вечно говорят и что само по себе вечно, быть непознаваемым, как, по крайней мере, считает Оуна? – спрашивает Мариша.
(Тут мне вспоминается фраза Монтеня, хотя она вроде бы не имеет прямого отношения к делу: «Ни во что не верят так твердо, как в то, что знают меньше всего». Вышитые на ткани и вставленные в рамку, эти слова какое-то время висели в столовой тюрьмы. Не знаю почему.)
Мейал удалось зажечь цигарку. Ну, как раз поэтому тема и вечная, Мариша, говорит она. Ныне и присно и во веки веков. Перед каждым «и» она выдыхает небольшое облачко дыма. Если мы что-то знаем, то перестаем об этом думать, правда ведь?
Просто смешно, говорит Саломея. Знание непостоянно, оно меняется, меняются факты, они становятся не-фактами.
Нейтье и Аутье смеются (может быть, издергались, устали). Затем тут же извиняются.
Нет, серьезно, говорит Саломея. Ты хочешь мне сказать, что перестанешь думать о чем-то, когда решишь, что «знаешь»? Ополоумела?
Мейал опять выдыхает дым и невозмутимо посылает Саломею на хер.
Порядок! – кричит Грета.
Саломея не обращает на нее внимания и начинает речь о том, что вообще не верит в вечность, ничто не вечно. Я даже не верю больше, говорит она, что буду жить вечно. Саломея бравирует, бросает вызов, но женщины не покупаются.
(Примечание для понимания контекста: несколько лет назад из Хортицы дошли слухи, что местный епископ слег, и, прежде чем старейшины успели избрать нового из членов общины, в хортицкую церковь для проповеди прислали замену. Новый епископ прибыл из Северной Америки, его жена не заплетала волосы в косу. Так вот, новый епископ якобы сказал пастве, что не верит в буквальное существование рая и ада. Некоторые члены общины встревожились, забеспокоились и прогнали его из колонии. Но сначала новый епископ их спровоцировал. Он не только сам не верит в существование рая и ада, сказал он, но убежден, что и паства тоже. И попросил прихожан поднять руки: есть ли здесь родители погибшего ребенка, бунтаря, который сбежал из колонии или заявил о своем неверии? Поднялись несколько рук. Следующий вопрос новый епископ обратил к тем, кто поднял руку. Если вы любите своих детей и верите, что они после смерти веки вечные буквально будут гореть в адском пламени, как вы можете спокойно здесь сидеть? Зная, что ваш ребенок скоро будет охвачен вечным огнем, будет кричать от страшной боли и нескончаемых мук, как вы можете, придя домой, кушать приготовленные женой на обед вкусные vreninkje и platz, а затем, накрывшись пуховым одеялом, ложиться в теплую постель для подкрепляющего maddachschlop – послеобеденного сна? Если бы вы действительно верили, разве не сделали бы все возможное, чтобы заставить их покаяться, принять в сердце Иисуса Христа и получить прощение? Разве не обошли бы всю землю в поисках заблудших детей, ушедших или изгнанных из колонии, скитающихся по библейской пустыне, кого вы заклеймили грешниками? Ведь они ваши дети, ваша плоть и кровь, ваши возлюбленные чада.
Новому епископу в конце концов заткнули рот и прогнали его из колонии. Лучше вообще не иметь церкви, чем слушать кощунственный бред, решили прихожане. Но с тех пор у некоторых меннонитов закрепилась и часто используется для провокаций мысль о несуществовании рая и ада, и не только в Хортице, но и в Молочне.
Интересно, что по этому поводу думает Петерс? О возлюбленных чадах, о вечности. И о блудных отцах.)
Ну, если ты не веришь в вечную жизнь, спокойно говорит Агата, тогда нам действительно нужно поторопиться. Время уходит, вы согласны?
Оуна хотела бы еще немного поговорить о власти. Епископ и старейшины Молочны захватили власть над обычными мужчинами и женщинами Молочны, утверждает она. А обычные мужчины захватили власть над обычными женщинами Молочны. А обычные женщины Молочны захватили власть над… Оуна умолкает.
Женщины тоже молчат.
Ни над чем, говорит Оуна, кроме наших душ.
Но если в наших душах, по твоему утверждению, явлен Бог, то ты кощунствуешь, говорит Мариша. Мы не можем иметь власти над Богом. Что касается желания власти. Оно ведь совершенно естественно. Даже свиньи в своем вонючем загоне кормятся по очереди.
Но мы не свиньи, говорит Оуна. Разве мы не можем быть другими? Мы произошли от животных или созданы по образу и подобию Божьему, ты как считаешь?
Оуна, довольно-таки дурацкий вопрос, мягко говорит Агата. Ты же знаешь ответ.
(Примечание: я до конца не уверен, как думает Агата, хотя полагаю, имеет в виду второе, то есть что женщины созданы по образу и подобию Божьему.)
Оуна продолжает. Первое вероятно и, конечно, понятнее, но второе исполнено такой красоты, дает такую надежду, правда?
(Аутье и Нейтье смотрят друг на друга. Они так же растеряны, как и я сейчас. В их взгляде читается: «Что она несет?»)
Я хочу сказать, говорит Оуна, если мы созданы по образу и подобию Божьему, это дает возможность нашим душам существовать, а нам – иметь их и заботиться о них. Наша власть в том, чтобы покориться власти наших душ.
Слово берет Мариша: Наверно, если ты вычеркнула из своей жизни все практические соображения и живешь исключительно ради удовлетворения безумных…
Август, вмешивается Саломея, а ты что думаешь? Образ и подобие Божие или животные?
Животные? – переспрашиваю я. – Ты хочешь сказать…
Опять выручая меня, Оуна начинает смеяться.
Саломея поясняет: Да! Ты полагаешь, что создан по образу и подобию Божию или произошел от животных?
Саломея, говорит Оуна, души у нас могут быть в любом случае.
Я только спрашиваю, говорит Саломея. Просто ответь на вопрос.
Нет, говорит Агата. Не сейчас. В чем мы точно можем быть уверены, так это в том, что время существует, правда? Поскольку оно исчезает. Несуществующее исчезать не может. А без него мы пропали.
Так что насчет рая? – спрашивает Нейтье.
Ее вопрос остается без ответа, поскольку по лестнице на сеновал поднимается человек. Грант. «Простак», как зовут его в колонии (хотя я отдаю себе отчет в ироничности прозвища, даже когда пишу его). Он называет числа, наугад, так как любит их, но терпеть не может, когда их выстраивают в узнаваемые уравнения. Еще он «водит машину». Машины в Молочне запрещены (запрещена даже резина на колесах повозок, поскольку благодаря ей колеса вращаются быстрее, а так проще убежать в мир), но Гранту разрешается «ездить» по колонии, делая вид, что он обеими руками сжимает руль, и называть числа, не образующие логических цепочек.
Мы здороваемся с Грантом. Он говорит, его отец просто так не умрет, он должен перестать есть хлеб из белой муки, его нужно застрелить. (Смерть в данном случае – награда, акт милосердия. Грант печалится оттого, что его отец много лет был прикован к постели и терпел боль, что хотел умереть и отойти ко Господу. Он просил застрелить его, но никто этого не сделал.) Однако его отец умер много лет назад, и теперь Грант вьется около Агаты или, когда ей надоедают его бесконечные бормотание, счет и пение, около других женщин. (Он из тех мужчин, которые будут сопровождать женщин, когда/если они уйдут.)
Шесть, девятнадцать, четырнадцать, один, говорит Грант.
Хорошо, Грант, говорит Агата. Замечательные числа. Спасибо. Посидишь с нами тихонько?
Грант хочет спеть нам. Он выходит из машины и поет гимн, где говорится о покое после страданий.
Когда он заканчивает, мы благодарим его, а он говорит, что всегда рад. Опять садится в машину, проезжает по сеновалу, пару раз гудит клаксоном, а потом уходит, повторяя: двенадцать, двенадцать, двенадцать…