Я прошу небольшую передышку.
Оуна Фризен опять испытующе на меня смотрит – ее заинтересовало то ли слово «передышка» (которое она, вероятно, раньше не слышала), то ли представление о задержке дыхания, благородных муках невысказанной мысли, истории жизни, нити, что связует, образует узлы, скрепляет. Передышка, дыхание, задержка дыхания. История.
Женщины изъявляют мне свое согласие.
Я вернулся на собрание. Сижу один, жду женщин.
На улице я услышал из грузовика музыку – «Мечты о Калифорнии» в исполнении «Мам и пап» на радиостанции, где теперь поют старые песни. Я стоял в ста метрах от грузовика, вставшего на главной дороге, идущей по периметру колонии. Аутье и Нейтье слушали около машины. Кроме нежных, мелодичных голосов «Мам и пап», поющих о надежности и тепле Лос-Анджелеса, мечте о нем, звуков было мало. Девушки меня не видели, я уверен. Они застыли у двери водителя, пригнув шеи и опустив головы, как следователи, пытающиеся поймать подсказку, или участники торжественной траурной церемонии возле могилы.
Прежде чем заиграла песня, водитель грузовика по прикрепленному к кабине громкоговорителю сделал объявление. Его уполномочили провести перепись населения, и он просил всех жителей колонии выйти на улицу, чтобы их сосчитать. Водитель повторил объявление несколько раз, но ведь в колонии остались почти одни женщины, а они не понимали его языка, а если бы и понимали, то не оставили бы свои дома, амбары, летние кухни, загоны для жеребят, курятники, прачечные… чтобы их пересчитал водитель грузовика, настроивший радио на волну с поп-музыкой. Кроме, конечно, Аутье и Нейтье, потянувшихся к машине, как заблудившиеся моряки к сиренам.
И вот я жду женщин, а в голове у меня неотвязно звучит песня «Мечты о Калифорнии». Я представляю, как учу женщин тексту, подстраиваю их пение под «Мам и пап», повторяя слова: призыв – ответ. Мне кажется, им понравилось бы. «Пожухли листья…» Я обвожу взглядом пустоту, слышу женские голоса.
Собрания проходят на сеновале сарая, принадлежащего Эрнесту Тиссену, больному старику, из тех, кто не поехал в город. Эрнест все забывает, в том числе и то, что женщины для собраний выбрали его сеновал. Он не помнит, сколько у него детей, живы ли братья и сестры, но одно помнит твердо: Петерс украл у него часы. Перед смертью отец Эрнеста оставил ему фамильную ценность, зная, что из всех его сыновей и дочерей Эрнеста наиболее завораживает и увлекает природа времени. Петерс уговорил Эрнеста отдать часы, поскольку время в Молочне вечно, земная жизнь, если человек чист в глазах Божьих, естественным образом перетекает в небесную и поэтому время, а равно и часы, не имеет значения. Как выяснилось через несколько месяцев, Петерс поставил часы у себя в кабинете, том помещении в доме, где он готовится к проповедям и ведет дела колонии. Эрнест, хотя и впал в маразм, не забыл об украденных часах, как будто именно эта несправедливость раздалась, заняв все место у него в голове, как будто, отбросив все остальное, его назначили ее хранителем, и всякий раз, завидев Петерса, он спрашивает у него, когда, в какое время тот вернет часы.
Женщины решили собраться у него на сеновале, а не за кухонным столом, потому что на кухне под ногами всегда и везде дети. В семьях с пятнадцатью или двадцатью пятью детьми такое в порядке вещей. (Пару месяцев назад я проделал эксперимент: прошелся по главной дороге вокруг Молочны, по кукурузным и сорговым полям – несколько миль – и вдыхал только при виде ребенка. Дыхание у меня ни разу не сбилось.)
Стол наш устроен из тюков сена и фанеры сверху, а стульями служат ведра для дойки. Аутье и Нейтье, согнув ноги в коленях, иногда по очереди сидят на подоконнике или на седлах, которые стащили из сбруйного сарая Эрнеста Тиссена и поставили на заплесневелую балку здесь, на сеновале.
Рядом с Оуной Фризен стоит пустое ведро для корма, так как она беременна и ее тошнит. Когда беременность Оуны стала очевидной, некоторые женщины колонии попытались поскорее выдать ее замуж за Юлиуса Пеннера, придурковатого сына Ондрея Пеннера. Юлиус заслуживает лучшего, чем больная нарфой, и запятнает себя грехом, если возьмет женщину, утратившую невинность, твердила Оуна. Старейшины колонии заключили, что Оуна не подлежит искуплению, что нарфа лишила ее способности рассуждать здраво. Мне кажется, я обязан отметить: вердикт старейшин (неспособность Оуны рассуждать здраво) – сплошной парадокс, и она избежит вечного проклятия, поскольку не совершала умышленного греха. Ее нерожденный ребенок, плод незваных гостей, как образно называют насильников старейшины, будет передан на воспитание другой семье колонии, возможно, даже семье незваного гостя, и будет считаться ребенком той семьи.
Все женщины возвращаются, не хватает только Аутье и Нейтье.
Они в конце подъездной аллеи Эрнеста Тиссена болтают с братьями Кооп из соседней колонии Хортица, говорит Мариша Лёвен. (Не совсем так, я знаю, но подозреваю, Мариша понимает, какой нагоняй девочки получат от Саломеи, если та узнает, что они слушали радио водителя, проводящего перепись. Мариша оберегает девочек и вместе с тем экономит время. Саломея вся состоит из необъяснимых противоречий: дерзкая, но придерживается традиций; воинственная, непокорная, но, когда речь идет о других, ревностно соблюдает правила.)
Остальные женщины хмурятся, но соглашаются: надо начинать без них.
Саломея спрашивает Мейал, курила ли та. Мейал спрашивает Саломею, какое ей дело. Они принесли с летней кухни хлеб, суп, растворимый кофе и раздают порции женщинам и мне.
Заявив, что сегодня необходимо принять решение, оставаться или уходить, Грета и Агата начинают собрание.
Когда они заканчивают, на сеновал возвращаются Аутье и Нейтье, позабавив нас очередным трюком. Прежде чем подняться, они тайком поставили под окном телегу с тюками сена. Аутье вскарабкивается по лестнице первой, отчаянно стеная, что не может больше жить ни секунды, что жизнь слишком жестока. Она шатается, стонет, а затем устремляется к окну и выпрыгивает головой вперед.
Женщины вскрикивают, мы все бросаемся к окну (кто бежит, кто ковыляет) и видим Аутье, мирно сидящую на тюках. Оуна, оценив шутку, громко смеется, остальные же, стараясь ничем не выразить одобрения, качают головами и возвращаются на свои места за столом. Братья Кооп, говорит Нейтье, рассказали ей с Аутье (теперь я понимаю, девочки действительно беседовали с юношами Кооп, не просто ошивались возле грузовика), как их отец ездил в город продавать сыр и наткнулся на Ингерсолла (деверя Мариши и мужа одной из женщин, решивших не делать ничего). Ингерсолл, отправившийся в город с другими мужчинами Молочны, как раз вышел из здания суда проверить упряжку и сказал отцу Коопов (а тот передал другому их брату, а тот потом передал тем братьям Кооп, с которыми беседовали Аутье и Нейтье), что двое мужчин Молочны собираются вернуться пораньше и взять еще скот, а может, и лошадей, чтобы продать в городе и набрать деньги для залога.
Грета поднимает руки.
Агата замирает и щурится (теперь я вижу, что Саломея унаследовала свой взгляд от матери – ракета с тепловой головкой самонаведения).
Что значит «пораньше»? – спрашивает Мариша.
Девочки пожимают плечами.
Кто именно? – спрашивает Мариша.
В частности Клаас, отвечает Нейтье. (Клаас Лёвен, муж Мариши.)
Мариша вынимает изо рта тонкую куриную косточку, кладет ее рядом с миской и издает еле слышный звук.
Оуна протягивает мне большой рулон оберточной бумаги, куда упаковывают сыр и мясо, и говорит, что взяла его на летней кухне.
Моя мать, Моника, в детстве давала мне бумагу для упаковки сыра, чтобы рисовать.
Оуна просит меня написать на этой бумаге «за» и «против», относящиеся к двум вариантам. Их надо записать на большом листе бумаги. Никто из женщин прочесть не сможет, говорит Оуна, но мы сохраним его здесь, на сеновале, как память, пусть другие найдут.
Аутье и Нейтье переглядываются. Что она такое говорит? Почему она такая странная? Как нам не стать похожей на нее?
Да, пусть найдут, говорит Саломея (редкая минута нежности и благоволения к сестре).
Агата нетерпеливо кивает и быстро крутит руками (похоже на колесо повозки), что означает: давайте уже продолжать. Мейал (используя любую возможность по-быстрому затянуться) находит в сбруйном сарае гвозди и солонку, чтобы прибить упаковочную бумагу к стене. Оуна просит меня написать вариант «Остаться и бороться». Под ним я размечаю столбик «за».
Тут женщины начинают говорить все вместе, и мне остается только вежливо, с извинениями попросить их говорить по очереди, чтобы понять каждую и успеть записать.
Нам не придется уходить.
Не придется собирать вещи.
Нам не придется выяснять, куда идти, или трястись от неуверенности из-за того, что мы не знаем, куда идем. (У нас нет карт.)
Саломея смеется над вторым «за», сочтя его нелепым. Единственное, в чем мы можем быть уверены, говорит она, это в неуверенности, вне зависимости от того, где будем находиться.
Оуна возражает: Кроме уверенности в силе любви.
Саломея резко оборачивается к Оуне: Держи свои глупости при себе.
Мейал заступается за Оуну. Почему же нет, почему нельзя быть уверенным единственно в силе любви? – недоумевает она.
Потому что это не имеет никакого смысла! – кричит Саломея. – Особенно в таком чертовом контексте!
Агата резко обрывает дочерей и, меняя тему, показывает на девочек. Аутье, Нейтье, спрашивает она, у вас есть что добавить в список?
Саломея грызет ногти и жует обкусанное. Когда она их выплевывает, Мейал кривится.
А нам не придется оставить тех, кого мы любим? – спрашивает Нейтье.
Любимых можно взять с собой, замечает Грета.
Остальные сомневаются в практичности такого решения, а Оуна мягко замечает, что кое-кого мы не только любим, но еще и боимся.
Можно создать условия для нового порядка прямо здесь, в таком знакомом нам месте, добавляет Мариша.