Это не просто знакомое место, это наше место, уточняет Саломея.
Но если мы уйдем, спрашивает Мейал, оно останется нашим? Сможем ли мы вернуться?
Август вернулся, говорит Саломея. Спроси у него.
Времени нет, говорит Оуна. Август, теперь напиши, пожалуйста, «против».
Я мысленно обнимаю Оуну, а она меня.
Нас не простят.
Мы не знаем, как бороться. (Саломея перебивает: Я знаю, как бороться. Остальные старательно не обращают на нее внимания.)
Мы не хотим бороться.
Существует риск, что после борьбы положение станет еще хуже.
Оуна поднимает руку и просит слова. (Наверно, насмешливо, в ответ на мою просьбу к женщинам говорить по очереди, думаю я.)
Пожалуйста, говорю я ей.
Не следует ли, прежде чем мы перечислим все «за» и «против» остаться и бороться, точно понять, за что мы, собственно, боремся? – спрашивает Оуна.
Мариша быстро отвечает: Ясно же, за нашу безопасность и свободу от изнасилований!
Да, соглашается Оуна, но что это за собой влечет? Может, нам стоит написать манифест или революционное заявление (мы с Оуной быстро переглядываемся; я знаю, она имеет в виду мою мать, та всегда – в полях, амбарах, при свете свечей – составляла какие-то революционные заявления. Я опускаю голову и улыбаюсь), формулирующее условия жизни в колонии, которых мы желаем/требуем после победы в борьбе? Может, нам надо точнее понять, чего мы хотим достигнуть в борьбе (а не только что хотим разрушить) и какие шаги необходимы для достижения этого, даже после победы в борьбе, если она будет одержана?
Когда говорит Оуна, заявляет Мариша, у меня в голове будто жеребята бьют копытами. На такую дискуссию нет времени. Кое-кто из мужчин вернется в колонию раньше, напоминает она.
Агата, успокаивая Маришу, соглашается с ней, но в свою очередь напоминает, что собрания и планы нужно удержать в секрете от тех мужчин, кто вернется раньше, а еще, что мужчины вернутся в колонию ненадолго, забрать скот на продажу, и быстро опять уедут в город. Поскольку, по слухам, один из них – муж Мариши Клаас, Агата напоминает ей: нужно держаться, так сказать, «естественно». (Она использует нижненемецкое выражение, которое не так-то легко перевести на английский. В нем речь идет об определенных фруктах и зиме.)
Остальные, соглашаясь, серьезно кивают.
Агата продолжает и просит Оуну сформулировать революционное заявление.
Я замечаю, что Нейтье и Аутье, по большей части относящиеся к Оуне с опаской, поскольку у нее репутация женщины, потерявшей страх, что для членов общины равнозначно утрате морального компаса и превращению в демона, обращают на нее все свое внимание.
Это очень просто, говорит Оуна и набрасывает несколько мыслей: Мужчины и женщины должны принимать решения в колонии сообща. Женщинам разрешат думать. Девочки должны учиться читать и писать. В школе нужно вывесить карту мира, чтобы мы начали понимать свое в нем место. Женщины Молочны создадут новую религию, выведенную из старой, но с центром в любви.
(У меня заболело в груди. Оуна почти дословно повторяет один из уроков моей матери Моники в тайной школе для девочек. Она смотрит на меня, пытаясь поймать мой взгляд, сообщить что-то очень важное, что-то сохранившееся в памяти, утраченное.)
Мариша выразительно сводит брови.
Оуна продолжает: Дети должны быть в полной безопасности.
Грета закрывает глаза и повторяет слово «сообща», будто это название неизвестного ей овоща.
Мариша больше не может сдерживаться и обвиняет Оуну в мечтательстве.
Мы женщины без голоса, спокойно говорит Оуна. Женщины без времени, места и даже без языка той страны, где живем. Мы меннониты без родины. Нам некуда возвращаться, и даже животные в Молочне в большей безопасности, чем мы. У всех у нас, у женщин, есть мечты, так что, разумеется, мы мечтательницы.
Мариша фыркает. Хочешь послушать, о чем мечтаю я? – спрашивает она и, прежде чем кто-либо успевает ответить, излагает свою мечту о том, чтобы людям, больным нарфой, не поручали формулировать революционные заявления.
Оуна улыбается на шутку Мариши, но не раздраженно, а искренне.
Младшая сестра Оуны и Саломеи, Мина, в общине имела репутацию постоянно улыбающегося человека. Ее звали Радостная Мина. Оуна сейчас улыбается как Мина.
(Даже в смерти она, кажется, улыбалась. На похоронах Мины Оуна спустила ей платок на пару дюймов, обнажив следы от веревки на шее, и громко сообщила общине, что ее сестру убил не нашатырный спирт, как утверждал Петерс. Мину нашли в петле на стропиле конюшни. Петерс прервал панихиду и попросил дьяконов Клиппенштайна и Унрау отвести Оуну домой. Службу проводили на улице возле церкви, поскольку телам самоубийц в храме находиться не полагается. Тело Мины лежало на глыбе льда, под солнцем. Оно опускалось все ниже и ниже, к земле, его медленно окружал темный круг отсыревшей почвы. Оуна убежала от мужчин. Петерс принялся молиться за Оуну. Члены общины склонили головы.
Нейтье, дочь Мины, ныне на воспитании у Саломеи. Мина повесилась, после того как Нейтье изнасиловали в спальне, руки ей грубо связали шпагатом, она вся была в крови, испражнениях и семени. Сначала Петерс заявил Мине, что в изнасиловании повинен Сатана, что налицо Божье наказание, что Бог наказывает женщин за грехи. Затем, что она выдумала про изнасилование. Он повторил слова «необузданная женская фантазия», интонационно отделив слова друг от друга – получилось три коротких предложения. Мина потребовала уточнить, что же все-таки: Сатана или ее фантазия, – и расцарапала Петерсу глаза. Она сорвала одежду и изрезала себя ножницами. Потом пошла на конюшню и повесилась. Петерс срезал веревку, опустил тело и заявил общине, что Мина надышалась нашатырным спиртом, когда чистила конюшню. Агата Фризен, мать Мины, омыла ее тело собственными слезами. Так говорят женщины общины, а они при этом присутствовали.)
С нее хватит, заявляет Агата. Ранее сформулированное революционное заявление Оуны разумно, утверждает она, его можно потом добавить, оно станет манифестом, бесстрашно говорящим о том, чего хотят женщины общины, если останутся и будут бороться.
Грета поднимает руки и спрашивает: А что будет, если мужчины откажутся выполнять наши требования?
Оуна отвечает: Мы их убьем.
Аутье и Нейтье ахают, потом робко улыбаются.
Мейал под таким впечатлением, что достает табак и бумажки для цигарок на виду у всех.
Агата встает и обнимает Оуну. Нет, leibchen, шепчет она, нет, и объясняет остальным, что Оуна пошутила.
Саломея пожимает плечами. Может, и нет.
Агата тычет Саломею в плечо и говорит: Мы найдем дорогу и двинемся в путь.
Грета медленно кивает. Да, но ты о чем, Агата? Мы уходим?
Путь – это много чего, отвечает ей Агата.
«Фризеновская болтовня» (которую Мариша называет «болтовней в кофейне», хотя ни разу не бывала ни в одной кофейне) выводит женщин Лёвен из себя.
Аутье не без опаски предлагает написать «за» и «против» ухода, все соглашаются.
Я обращаю внимание, что Аутье и Нейтье сняли платки и, сплетя длинные волосы в одну косу, теперь неразрывно связаны.
ЗА
Нас здесь не будет. Мы будем в безопасности.
Тут вмешивается Мариша. Может, и не будем, говорит она. Но первое – несомненный факт: если мы уйдем, нас здесь не будет. Она обводит взглядом собрание. Разве у нас так много времени, чтобы обсуждать очевидное?
Не надо все понимать буквально, отбивается Саломея и дополняет список:
Нам никто не будет приказывать прощать мужчин, поскольку нас здесь не будет и мы не услышим никаких приказов.
Да, язвительно говорит Мариша, но, согласно манифесту Оуны, нужно установить новые способы прощения; тогда мужчинам будет запрещено заставлять нас их прощать, как и вынуждать нас уходить из колонии, если мы их не простим, как и грозить нам тем, что Бог нас не простит, если мы их не простим. И она напоминает, как ранее Оуна утверждала, что зло, причиненное детям, в силу его гнусной порочности нужно отнести к той категории, которую может простить только Бог. Оуна, похоже, считает, что у нее есть какая-то власть создавать новые религии.
Вовсе нет, мирно возражает Оуна. Она не верит во власть, точка, поскольку власть ожесточает людей.
Саломея перебивает: Тех, кто властью обладает, или тех, кто ей не обладает?
Мариша не обращает на нее внимания. Как, черт возьми, можно не верить во власть? – спрашивает она Оуну.
А как, черт возьми, можно верить во власть? – спрашивает Оуна.
Грета и Агата в один голос просят их замолчать.
Мы увидим немного мира? Такое «за» предлагает Нейтье Фризен.
Я замечаю, что по мере того, как терпение пожилых женщин начинает истощаться, это пространство не без боязни занимают девочки. Они все еще сплетены одной косой. Снова на ум приходят слова песни «Мечты о Калифорнии», и я напеваю: «Пожухли листья…»
Некоторые смотрят на меня с любопытством, особенно Аутье и Нейтье. Наверно, удивляются, почему я мурлычу песню, слышанную ими по радио у грузовика. Может, я шпионил за ними? Мне хочется сказать, что я не шпионил, все вышло случайно, но я понимаю, это невозможно. Я прошу перейти к «против» ухода.
Ход собраний будут определять они, женщины, напоминает мне Мариша, а не «грошовый» фермер-неудачник, schinda, в чьи обязанности входит преподавание.
Грета взрывается и, встав, кричит: Мариша! С минуты на минуту вернется Клаас, и, раздражаясь, ты тратишь время, больше ничего! Клаас придет в твой дом только забрать животных и продать их за деньги для залога, чтобы насильники вернулись в Молочну, и набросится на тебя и детей, а ты, как всегда, ничего ему не скажешь, уж скорее, как гатлинг, начнешь пулять в нас своей не туда направленной яростью. Что тут хорошего?
Женщины молчат.
Я извиняюсь за то, что неправомерно попытался ускорить процесс, не моего ума дело.