ГПУ. На службе в ЧК и Коминтерне — страница 5 из 6

На работе в ЧК

Глава 2

Я перехожу в моих воспоминаниях к моей работе в качестве чекиста. Я открываю мрачную, тяжелую страницу пережитого. Но я не намерен ничего скрывать и с полной откровенностью отдаю себя на суд общества.

Скажу правду. Молодой и неопытный, среднеобразованный, но проникнутый самой горячей верой в великие освободительные идеалы революции, которая, я верил, вынесет нашу Родину на путь яркого счастья на земле, я принял это назначение как нечто почетное. Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией, о которой наши вожди в унисон пели, как об учреждении высокоидейном, как о том авангарде революции, который мужественно, самоотверженно, стойко и идейно-честно призван стоять на страже великих завоеваний революции, представлялась мне, тогда еще совершенно юному рядовому великой освободительной армии, чем-то хотя и неуклонно суровым, но прекрасным и великим. То жестокое, что она призвана была делать, в моем тогда юном представлении уходило в какую-то туманную даль, и мне рисовались лишь тяжелые, полные опасности обязанности во имя счастья человечества. Обратная, жестокая сторона медали не доходила до моего сознания. Я смотрел на предстоящую мне суровую работу, как смотрит гимназист-мечтатель на войну, рисующий себе предстоящие с его стороны акты высочайшего самопожертвования, в которых он призван принять участие и которые отныне должны стать его священным долгом. И в этом священном долге, я верил, должно было раствориться все до отказа и мое маленькое «я».

И в моих размышлениях, в моем предварительном анализе моей будущей деятельности передо мной ярко и заманчиво выступала моя чисто «жертвенная» роль.

Я привожу эти черты из моей тогдашней психологии не в жалких попытках самооправдания. Нет! Я делаю это вот почему. Большинство, огромное большинство сотрудников ЧК комплектовалось и сейчас комплектуется главным образом из представителей зеленой революционной молодежи. И насколько я успел приглядеться за время моей работы в этом учреждении, большинство этой зеленой молодежи шло туда с такими же представлениями, что и я… И подобно мне, действительность, с которой этой молодежи приходится сталкиваться, в конце концов внушает ей полный отврат. Но немногие могут вырваться из засасывающей их тины, и трудно даже при самом искреннем разочаровании уйти из этого учреждения, ибо все чекисты, пожалуй, даже еще больше, чем «буржуи», окружены паутиной сыска, шпионажа и самой ужасной провокации…

Но возвращаюсь к моим воспоминаниям.

Итак, получив назначение в ЧК Грузии, весь преисполненный гордостью по поводу такого ответственного командирования, я шел к месту новой службы. Я шел со страхом и сомнениями, сумею ли, смогу ли я с честью нести, как мне казалось тогда, «высокое» звание чекиста… Десять лет прошло с той поры, и сейчас так ясно представляется мне картина, как я с трепетом вхожу в кабинет начальника секретно-оперативного управления ЧК Грузии товарища Будницкого (псевдоним). Прочтя внимательно мое командировочное удостоверение, он приветливо обратился ко мне:

— Добро пожаловать к нам, товарищ… Я очень рад вашему назначению ко мне… у вас хорошие партийные отзывы, я уверен, что вы будете нам очень полезны, особенно ввиду того, что вы грузин… Ведь у нас, знаете, несмотря на то, что мы находимся в Грузии, имеется всего околотрех процентовгрузин, остальные все разных национальностей: армяне, евреи и пр. Ну, еще раз добро пожаловать…

Он дал мне тут же заполнить несколько анкет и объявил, что я назначен в агентурный отдел, и направил меня к начальнику его товарищу Домбровскому (псевдоним).

Об общем характере деятельности ЧК, переименованной ныне в Главное политическое управление (ГПУ), уже много писалось. Но, насколько я знаю, точного описания этого учреждения со всеми его разветвлениями до сих пор не было дано. Я и попытаюсь дать читателям такое описание и приведу возможно краткую схему этого аппарата. Я буду говорить только о ЧК Грузии. Но все остальные органы ЧК советской России сконструированы по одному и тому же плану. И таким образом, познакомившись с ЧК Грузии, читатель будет иметь представление и об остальных учреждениях ее, разбросанных по всей России. Я прилагаю краткую графическую схему всех отделов, входящих в состав ЧК, из которой читатель увидит, какая между ними существует взаимоподчиненность.

Итак, во главе всего учреждения ЧК стоит коллегия, состоящая из шести-семи членов во главе с председателем, который, помимо чисто председательских обязанностей, является душой всего учреждения и в значительной степени часто пользуется дискреционной властью, диктуя коллегии свои решения. В члены коллегии входят: представитель Центрального комитета партии, прокуратуры и рабоче-крестьянской инспекции с правами решающего голоса, остальные же члены коллегии, чекисты, заведуют разными отделами ЧК. Общее руководство всеми подчиненными отделами возложено на начальника секретнооперативного управления (он же непременный член коллегии).

Я опишу подробно, какие именно функции лежат на каждом отделе.

Секретариат и отдел личного состава — находится главным образом в непосредственном распоряжении председателя. Ведает всеми делами о служащих ЧК. Ведет заседание коллегии, составляет протоколы их и т. и.

Транспортный отдел — ведает транспортным отделом ЧК, то есть автомобилями и другими перевозочными средствами.

Финансовый отдел и счетоводство— ведает финансовыми операциями (получение кредитов, выдача жалованья, при нем находится так называемая секретная бухгалтерия).

Хозяйственный отдел— ведает зданиями, квартирами, больницами, санаториями, ремонтом и оборудованием их, выдачей пайков и пр.

Отдел контрразведки — КРО — ведает всеми делами так называемых контрреволюционеров, шпионажем и т. д., организация и руководство шпионской работой в приграничных полосах республики.

Экономический отдел — ЭКО — ведает борьбой с экономическими преступлениями: вредительством, спекуляцией на бирже, борьбой с частными торговцами и т. д. Все это является объектом деятельности этого отдела.

Иностранный отдел — ИНО — ведает шпионажем во всей шкале деятельности ЧК за границей и борется с иностранным шпионажем в СССР. Этот отдел имеет своих резидентов за границей.

Отдел по политпартиям — ПО— ведает делом борьбы с разными политическими группировками, нелегально работающими в пределах СССР, как, например, меньшевиками, эсерами, дашнаками и пр.

Отдел по борьбе с духовенством— как это видно из самого названия отдела, в задачу его входит то, что сейчас называется антирелигиозной борьбой.

Отдел по борьбе с бандитизмом — под словом «бандитизм» в СССР подразумеваются всякого рода групповые вооруженные нападения, имеющие характер как уголовный, так и политический (повстанческий).

Оперативный отдел и комендатура — орган, исполняющий все постановления коллегии и осуществляющий приговоры, аресты, заключения в тюрьму, высылки ирасстрелы.

Информационный отдел (внутреннее наблюдение) — Инфо— это один из весьма ответственных и один из самых многочисленных отделов ЧК. В этот отдел поступают через уполномоченных донесения от тысяч секретных информаторов, разбросанных по всей стране и находящихся не только в каждом советском казенном учреждении, но даже иво многих семьях. По наблюдению самих чекистов, количество секретных информаторов настолько велико, что в городах приблизительно на каждых четырех граждан имеется в среднем один информатор. Не говоря о том, что все члены коммунистической партии должны быть осведомителями ЧК («каждый коммунист должен бытьчекистом», по словам Дзержинского). Это и есть тот самый отдел, который в лице своих многочисленных сотрудников разъедает, как ржавчина, права российских подневольных граждан. Для вербовки информаторов ЧК прибегает ко всевозможным средствам, чтобы заставить интересующее лицо работать для нее, угрозой, подкупом, всякого рода соблазном, прямым насилием; и вообще все средства считаются хорошими для залучения сотрудника в этот отдел. Завербованный информатор может заниматься своими делами, не думая ни о чем. Но горе ему, если он случайно услышит что-либо могущее заинтересовать ЧК и вовремя не донесет об этом. Горе ему, если он у своего отца, матери, сестры, жены, лучшего друга увидит кончик документа, газеты, письма, способных заинтересовать ЧК, и вовремя ее об этом не осведомит!.. От информатора отбирается на официальном бланке подписка в том, что если он нарушит принципы чекистской конспирации, то он без всякого суда будет расстрелян.

Агентурный отдел (наружное наблюдение) — АГО.Это тоже один из самых важных и существенных отделов. На обязанности его лежит разработка получаемых заданий от информационного отдела для установления так называемого наружного наблюдения, наблюдения на улице за указанными в заданиях лицами. Фактическое наблюдение осуществляется секретными сотрудниками, сексотами, вербуемыми из всех слоев населения. Кадры сексотов пополняются добровольцами, причем преимущество отдается комсомольцам. Эти сотрудники выдают такие же точно обязательства, как и все сотрудники ЧК. Надо отметить, что все сотрудники «секретные» как информационного, так и агентурного отделов называются на жаргоне чекистов «пассивными» сотрудниками, в противоположность более высококвалифицированным, которые называются «активными» и внешним отличительным признаком которых служит специальное удостоверение личности.

Глава 3

Начальник агентурного отдела Домбровский тоже тепло приветствовал меня и, познакомившись с моим досье, назначил меня уполномоченным секретной группой номер 1.

Что такое уполномоченный группой?

Заинтересовавшись каким-нибудь сведением, полученным от информационного отдела, начальник секретно-оперативного управления передает его для разработки начальнику агентурного отдела, последний же передает задание уполномоченному группы. Я был именно уполномоченным группы, и в моем распоряжении для разработки полученных заданий находились секретные сотрудники. Они комплектовались главным образом из комсомольских организаций, но иногда вербовались и со стороны, так, например, у меня были, кроме комсомольцев, один бывший офицер и бывший жандармский чиновник. Задания получались мной непосредственно от начальника отдела, а я уже по своему усмотрению назначал для исполнения их того или другого из секретных сотрудников. Они значились у меня по номерам и кличкам. Сам я работал под псевдонимом

Рокуа. Вообще все чекисты работают под псевдонимами. Группа моя, где я был уполномоченным, находилась довольно далеко от отдела, в другой части города, и помещалась на особой конспиративной квартире. Каждый вечер я получал там донесения от каждого из моих секретных сотрудников, составлял ежедневные сводки и представлял их начальнику отдела или его помощнику. Работа секретного сотрудника агентурного отдела заключалась в том, что, получив задание вести наблюдение за определенным лицом, он должен был, во-первых, установить наблюдаемое лицо, то есть найти его по данным ему сведениям, и, во-вторых, с момента установки его следить за ним негласно, запоминая все, что делает наблюдаемое лицо и что делается вокруг него, не выпуская его из виду. После окончания наблюдения секретный сотрудник рапортом доносит о результатах наблюдения уполномоченному группы. Велась же эта работа главным образом среди грузинских меньшевиков, активно работавших против советской власти, среди офицерства, духовенства, иностранцев, нэпманов и пр. Благодаря работе секретных сотрудников в распоряжении уполномоченных всегда имелись сведения не только об антибольшевистских деятелях, но даже о самих сотрудниках ЧК.

Агентурный отдел, помимо своих задач по наружному наблюдению и по осведомлению о деятельности каждого чекиста, выполняет и задания совершенно секретного характера, как, например, секретные аресты, допросы и расстрелы.

При этом же отделе находится секретный подвал, где и были случаи расстрелов обвиняемых. Застенки ЧК, насколько мне известно, уже не раз описывались в эмигрантской и иностранной печати. В представлении большинства это мрачные подвалы, оборудованные чуть не усовершенствованными аппаратами для пыток… Я не берусь говорить о всех ЧК России, но что касается ЧК Грузии, которую я описываю, то там действительность была одновременно и проще и ужаснее всех самых фантастических представлений. Проще потому, что, конечно, там не было никаких современных усовершенствований. Ужаснее потому, что трудно вообразить себе нечто более мрачное, потрясающее, чем секретный подвал ЧК Грузии. Как я писал уже выше, агентурный отдел помимо своих прямых задач выполнял еще задания совершенно секретного характера, и именно при нем находился секретный подвал. Однако при царящей в ЧК конспирации лишь очень ограниченный круг сотрудников ее имел к нему доступ.

Здесь кстати будет сказать несколько слов об этой конспирации. Агентурный отдел находился не в самом здании ЧК, а в особом помещении в некотором отдалении от нее. Вход к нам в отдел был строжайше воспрещен всем сотрудникам ЧК, кроме председателя, его заместителя и начальника секретно-оперативного управления. В свою очередь, сотрудники агентурного отдела должны были избегать частого посещения здания ЧК, и, таким образом, только после того, как я был повышен и назначен на должность сотрудника для поручений агентурного отдела, для меня открылась вся картина работы ЧК.

Мой переход на другую должность совпал с назначением нового начальника агентурного отдела, известного чекиста Михаила Мудрого (псевдоним).

Человек с высшим образованием, беспринципный, жестокий до мелочей, пьяница и развратник, он был как бы создан для своей роли. Я знал его еще по Баку, где он работал в особом отделе Н-й армии, отличившись в неделю «экспроприации ценностей у буржуев» тем, что присвоил себе кое-что из того, что должен был сдать. Делал это он, по его словам, потому, что не мог явиться к своей возлюбленной, не принеся ей чего-нибудь в подарок. В настоящее время он исключен из партии за целый ряд злоупотреблений в хозяйственных учреждениях, где он последнее время работал.

Мои функции сотрудника для поручений заключались в том, что я контролировал работу уполномоченных групп и был связью между агентурным отделом и коллегией ЧК, и, таким образом, я имел доступ повсюду. Расскажу о нескольких характерных случаях, которые мне пришлось наблюдать. Начну с «работы» агентурного отдела. Как-то Мудрый, начальник отдела, проходя по проспекту Руставели (главная улица в Тифлисе, бывший Головинский проспект), обратил внимание на шедшего впереди него гражданина. Мудрый насторожился, подошел к нему, всмотрелся и сейчас же узнал в нем одного из разыскиваемых ЧК меньшевиков. Ни слова не говоря, Мудрый показал ему удостоверение ЧК, предложил ему подняться с ним «наверх», то есть в ЧК. Меньшевик до такой степени растерялся, что, не сказав ни слова, пошел с ним к нам в отдел и сейчас же был посажен в секретный подвал.

Нужно сказать, что порядок препровождения арестованных в агентурный отдел резко разнится от арестов в общем порядке, производимых ЧК. В этом последнем случае привод арестанта соответствует более или менее общему приводу арестованных. Обыкновенных арестованных приводят, обыскивают, регистрируют, иногда вскользь допрашивают и сажают в камеру. Если арестованный, по мнению следователя, «важный», то его сажают в одиночную камеру, короче говоря, из арестованного не делают секрета. Имя его заносится в регистрационные книги ЧК, его выдают чекисты и т. д. Но совсем другое дело, когда приводят арестованного прямо в агентурный отдел. Здесь все облечено в строжайший секрет. Арестованного приводят непосредственно в агентурный отдел, на входных дверях которого витает надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий…»

Отсюда нормально — переход в секретный подвал, преддверие могилы. Исключение бывает лишь в том случае, когда арестованный нужен ЧК как секретный агент. В этом случае ему делается тут же предложение сотрудничества, лишь путем принятия которого он может купить себе жизнь и свободу. Арестованный отпущен, и опять-таки в этом случае процедура секретного ареста дает неисчислимые выгоды ЧК. Не осталось никаких записей, никаких следов. Лишь в делах агентурного отдела прибавился небольшой лоскуток бумаги, на котором вновь завербованный агент дал свою сакраментальную подписку. Этой подпиской он связал себя с ЧК навсегда. Эта подписка создала из российских жителей неслыханный по своей многочисленности кадр секретных информаторов ЧК. Я знаю многих, очень многих лиц, вынужденных под пытками в секретном подвале стать информаторами ЧК.

О секретных подвалах ЧК я и сам не имел представления, пока не произошел следующий случай: секретный сотрудник агентурного отдела под кличкой Пацан провинился в дисциплинарном порядке. Он был арестован начальником отдела на трое суток, и чтобы показать пример другим, Мудрый посадил его в подвал. Прошло два дня. Мудрый вспомнил об арестованном. Дал мне ключи от подвала с предложением освободить Пацана. Подвал находился под зданием агентурного отдела. Спустившись туда, я увидел Пацана, лежавшего на куче угля, умиравшего от жажды и голода. Подвал произвел сильное впечатление даже на меня. В сущности, это был маленький погреб аршина четыре в длину, три в ширину и столько же в вышину, служивший прежде для склада угля. Свет не проникал туда. Вела в него лишь одна дверь. Стены были покрыты многолетней плесенью. В нем не было ни нар, как в обыкновенных камерах, ни какого-либо стока для нечистот, причем арестованных, разумеется, не выводили. Ключи от этого подвала хранились неотъемлемо у самого начальника отдела, который этим подвалом сам и заведовал. Сюда помещали наиболее важных «преступников», о которых никто не должен был знать и которых благодаря этому было удобнее «вывести в расход».

Что касается Мудрого, то, как мы увидим, он не стеснялся заключать в это ужасное место даже женщин. В этот подвал и был посажен опознанный Мудрым меньшевик. Под влиянием подвала, а также допросов и пыток со стороны Мудрого, производимых в строго секретном порядке, он не выдержал, сознался, выдал всех своих товарищей и впоследствии сделался агентом ЧК.

Дисциплина среди секретных сотрудников была жестокая. Одному секретному агенту под кличкой Потапенко было поручено принять конспиративную комнату, находящуюся в центре города, в доме, где раньше жили состоятельные жильцы. Потапенко, явившись на квартиру, принес с собой и водку. Напившись, он пригласил к себе в гости хозяйку этой квартиры, которая думала, что жилец ее обыкновенный советский служащий. Каков же был ее ужас, когда она узнала со слов пьяного Потапенко, что он секретный агент ЧК. Насмерть перепуганная женщина бросилась в домком[4], где рассказала о пьяном дебоширящем секретном агенте ЧК. Домком позвонил по телефону в ЧК, оттуда были присланы комиссары оперативной части, и пьяного Потапенко доставили в ЧК. Протрезвившись на другой день, Потапенко понял, что он нарушил данную им подписку, и знал, какая участь ожидает его. Суд был очень короток. Мудрый взял его из камеры ЧК, привел в отдел, посадил в подвал и ночью лично расстрелял его. Лишь на другой день секретным приказом по группам было еще раз подтверждено о той ответственности, которую берет на себя каждый секретный агент, давая подписку.

Так был убит человек, без суда и следствия, по единоличному распоряжению какого-то Мудрого!..

Опишу еще один из «подвигов» того же Мудрого.

Как-то вечером, зайдя в отдел для составления очередной сводки, я вошел в кабинет Мудрого с докладом и увидел следующую картину: Мудрый сидел за своим письменным столом и что-то писал, а напротив него на стуле сидела, впившись в него взглядом, какая-то женщина. Я подошел и присмотрелся к ней. Это была старая женщина. С непокрытой головы ее спадали седые волосы на ее худые плечи. Все лицо ее, руки и какие-то лохмотья вместо платья были покрыты черной грязью. Я понял, что она побывала в нашем подвале…

— Итак, скажите, вы не знаете, где ваш сын? — спросил Мудрый.

— Нет! — с трудом, еле слышным старческим голосом, но с необыкновенной твердостью и внутренней силой ответила она.

— Мы знаем, что он был у вас вчера, в пятницу, в девять часов вечера, — резко возразил ей Мудрый.

— Неправда, он у меня не был, — так же упорно отвечала старушка.

— Вы знаете, что ожидает вас, если вы будете скрывать вашего сына? — грозно, стукнув кулаком о стол, спросил ее Мудрый. — Мы ему плохого ничего не собираемся сделать. Он нужен нам для справки, по одному маленькому делу.

— Я ничего не знаю! — крикнула старушка.

И в течение получаса, пока длился этот допрос, я находился в кабинете Мудрого. Вся эта обстановка, вид несчастной старой женщины, допрос и издевательства повлияли на меня так, что я не выдержал и поторопился уйти домой. Возмутился я и ушел не потому, что этим хотел показать свой протест против всей большевистской чекистской системы. Нет, ушел я потому, что не мог быть свидетелем этого допросаматери, которуюзаставляли выдать своего сына…Какая мать способна на это?!..

Дома у себя я долго не мог успокоиться: по какой-то невольной ассоциации мне все время вспоминалась моя собственная мать, и мысли и представления одно другого тяжелее преследовали меня, как тяжелый кошмар наяву. Невольно я задавал себе вопрос: а что было бы, если бы в лице этой старушки, которую на моих глазах так нравственно пытал какой-то Мудрый, была бы моя мать?.. Порою, лежа уже в постели, я доходил до галлюцинаций, в которых доминирующую роль играл образ моей матери… Я видел ее скорбную и бледную, и на добром лице ее было написано выражение глубокого страдания и точно стыда за меня… Это выражение стыда за меня грызло и мучило меня несказанно. По временам я читал на воображаемом лице моей матери горькие упреки. Мне чудилось, что я слышу, как она говорит мне: «Милый мой мальчик, что ты делаешь?..»

И всю ночь я был во власти этих кошмарных видений. И какая-то неосознанная и неоформленная мысль о какой-то роковой ошибке, которую я сделал, неясно еще, но уже витала в моем сознании.

Наутро я бросился первым делом в ЧК, и первым моим вопросом дежурному было: что стало со вчерашней старушкой? Равнодушно, привычно служебным тоном он сообщил мне:

— Он допрашивал ее целую ночь, ничего не добился. Тогда он лично свел ее в подвал и там пристрелил…

Мать не выдала своего сына!..

Глава 4

На новой должности сотрудника для поручений при агентурном отделе мне приходилось выполнять функции «активного чекиста». И, таким образом, в качестве такового мне приходилось присутствовать при приведении приговоров в исполнение, то есть присутствовать при расстрелах. Правда, это было всего два раза, но эти экзекуции врезались в мою память неизгладимо…

Я помню одну ночь… Обычно, если коллегия приговаривает обвиняемого к расстрелу, дело его прекращается и сдается в архив. Приговоренного или приговоренных передают в распоряжение оперативной части ЧК, то есть комендатуры, которая, таким образом, и является фактически исполнителем приговоров ЧК или ГПУ. Обыкновенно приговоренных собирают в одну группу и в глухую ночь их вывозят в определенное место за город (в Тифлисе это место называется Ваке). Я опишу подробно, как это происходило в упомянутую ночь, чтобы читатель имел возможно ясное представление о том, как вообще это производится.

В самую глухую полночь в каменном коридоре подвальной тюрьмы, бряцая оружием и шумно разговаривая, появился комендант ЧК Шульман с нарядом красноармейцев. Они стали выводить из одной за другой камер обреченных. Жалкие, полуодетые несчастные автоматически исполняли распоряжение палачей. Точно нарочно взвинчивая себя, Шульман и его свора подчеркнуто грубо обращались с осужденными. Мне, присутствовавшему при этом, казалось, что целая вечность прошла, пока из камер были выведены все 118 человек, подлежавших расстрелу в эту ночь… Что же должны были чувствовать они… Всех их вывели во внутренний двор ЧК, где их ждали несколько грузовиков. Палачи привычно и быстро сдирали остатки одежды жертв, связывали им руки и вбрасывали в грузовики. В каждый грузовик садилось несколько вооруженных красноармейцев. Наполненные грузовики тронулись в путь. Жуткое впечатление производила эта посадка, происходящая в полном молчании обреченных…

Наконец вся процессия двинулась к месту казни. Прибыли. Осужденных заставили спрыгивать с грузовиков. Некоторые были не в силах. Их грубо стаскивали и вбрасывали в толпу других. Я присутствовал при всей этой сцене и заключении ее в качестве «ассистента» по назначению коллегии. Обыкновенно приговоры приводит в исполнение комендант или его помощник, который перед расстрелом либо выпивает большую порцию водки, либо нюхает кокаин и, уезжая для операции, теряет человеческий облик, — так было и на этот раз.

На месте казни, уже оцепленном войсками особого назначения, заранее были заготовлены огромные ямы. Приговоренных выстроили по группам шеренгами, окруженными чекистами. Шульман и его помощник Нагапетов с наганами в руках пошли вдоль шеренги, стреляя в лоб приговоренных, время от времени останавливаясь, чтобы набить патронами револьверы… Не все, конечно, покорно подставляли голову под выстрелы. Многие бились, пытались отступить, плакали, кричали, просили пощады… Иногда пуля коменданта только ранила их… Раненого сейчас же добивали другие чекисты и добровольцы из красноармейцев выстрелами и штыками винтовок, а тем временем убитых сбрасывали в яму…

Второй, и последний случай, когда я присутствовал при расстрелах, была казнь восьми человек политических арестованных. Экзекуцией руководил второй комендант ЧК Грузии Нагапетов.

Однажды меня вызывают по телефону, оказалось, что со мной говорит Нагапетов.

— Алло, это ты, товарищ Думбадзе? — спросил он и, получив мой ответ, сказал мне: — Сегодня ты состоишь в наряде на «ночную операцию»… Приготовься!

Как ни тяжело было мне смотреть на убийства людей, отказаться я не имел права, и в час ночи я был уже в комендатуре, ожидая выезда из здания ЧК грузовика с приговоренными.

Я сел рядом с шофером, рядом со мной сидел комендант Нагапетов, а на бортах грузовика устроились несколько человек красноармейцев. Мы выехали из ворот ЧК около двух часов ночи и через час уже были в Баке. Та же картина, те же вырытые заранее ямы, цепь красноармейцев, окружившая место расстрела.

Нагапетов выстроил всех восемь человек в один ряд, отошел на несколько шагов и для большей верности стал стрелять в них из винтовки. Ему понадобилось три раза заряжать винтовку, чтобы расстрелять этих восемь человек. И все убитые были сброшены красноармейцами в яму, которую при мне же забросали, сровняли с землей, и я расписался в протоколе расстрела…

Вся эта ужасная сцена человеческой бойни с окриками палачей, стонами и рыданиями осужденных продолжалась не менее трех часов. Я понял, почему исполнители наркотизировали себя кокаином и алкоголем. Нервы нормального человека не могли бы выдержать!

После расстрела комендант возвращается в ЧК и докладывает о «результатах операции» начальнику секретно-оперативного управления. Через некоторое время о произведенных расстрелах опубликовывают в прессе, однако надо заметить, что делается это в том случае, если на то имеются какие-либо политические причины. Обычно же ЧК не считает нужным публиковать о своем «правосудии». Так, за время моей службы в ЧК не менее чем о восьмидесяти процентах казненных по приговору ЧК до всеобщего сведения не было доведено.

Но надо заметить, что теперь расстрелы производятся немного иначе и, может быть, потому многие думают, что красный террор окончен.

Сейчас, правда, уже нет такого дикого произвола и сцен варварского избиения беззащитных людей. «Высшая мера наказания» применяется теперь не менее, чем раньше, и принципы физического уничтожения политического преступника в СССР приняли тот внешний облик «законности», о котором усиленно трубят большевики. Теперь расстрел производится взводом красноармейцев, и этому массовому убийству придается внешний вид законности благодаря присутствию представителя прокуратуры. Эта «эволюция» объясняется, конечно, не тем, что большевики стали культурнее. Гражданская война кончилась, людей нет… Шульманы частью посходили с ума, частью истреблены, а к тому же кто знает, не были бы они сами теперь опасны для власти…

На меня самого, на решение мое порвать с большевиками имели решающее влияние именно эти сцены. Я вспоминаю одну из них, которая была основным толчком моего отхода от большевиков, почему и посвящу ей несколько строк.

В 1924 году, в августе месяце, во время восстания грузинского народа против большевистской оккупации казни грузинских повстанцев производились массами… Тогда я не работал уже в ЧК, но как член коммунистической партии был мобилизован и нес гарнизонную службу, так как город Тифлис во время восстания был объявлен на военном положении и все члены партии обязаны были быть в прикрепленных комитетом партии воинских частях.

Однажды в пять часов утра я проходил по Ольгинской улице, где обычно провозили приговоренных на расстрел…

Их вывозили в место Ваке за Грузинским университетом, где находилось специальное огороженное так называемое лобное место. Навстречу мне шли знакомые по ЧК пять грузовиков. Впереди на маленьком «форде» ехал помощник коменданта ЧК Грузии товарищ Анцышкин, за ним двигались грузовики, наполненные до самых краев полуголыми, в одном белье, связанными между собой людьми… На бортах автомобиля, придавливая спины живых людей, сидели, свесив ноги, красноармейцы с винтовками в руках…

Везли на убой лучших представителей грузинского народа. Картина была потрясающая… Гул моторов, гробовое молчание приговоренных, на улице могильная тишина… Но что всего больше потрясло меня и нанесло самый сокрушительный удар моей вере в большевиков — это было то, что позади этой мрачной процессии, как бы торжествуя победу и санкционируя убийство этих патриотов, в большинстве случаев социалистов-демократов, — ехал маленький шикарный автомобиль, в котором сидели не судьи, приговорившие людей к казни, не представители власти, прокуратуры… Нет! Это были членыЦентрального комитета коммунистической партииМихаил Кахиани, Иван Масхулия вместе с председателем ГПУ Лаврентием Берией. Этим они вскрыли мне всю сущность этой «рабоче-крестьянской власти».

Я так подробно описываю эти ужасные сцены потому, что никогда не будет излишним еще и еще раз показать миру ту настоящую силу, на которой до сих пор только держится советская власть. Сила эта была и есть только беспощадный, кровавый террор…

Глава 5

Выше я как бы вскользь, но как о действующем лице в тех трагических эпизодах из деятельности ЧК приводил имя коменданта Шульмана. Личность эта, несмотря на свою индивидуально полную ничтожность, была страшилищем не только для простых смертных, но даже и для нас, сотрудников ЧК. «Комендант смерти» — так прозвали его в ЧК, и ужасное прозвище это стало глубоко омерзительным, непопулярным среди населения. Во всяком случае, личность эта такова, что читатель, надеюсь, не посетует на меня за то, что я более подробно остановлюсь на ней. Я выскажу свой личный взгляд на трагическую фигуру «коменданта смерти». Если читатель думает, что Шульман представляет собой какого-то кровавого вампира, то, по моим наблюдениям, такое представление не соответствует истине. Ибо, в сущности, Шульман был только исполнительным чиновником. В частной жизни, как я знаю, Шульман был примерным семьянином. Но для того, чтобы создать в себе, как согласится, конечно, читатель, необходимое поистине кровожадное настроение «коменданта смерти», он наркотизировал себя всеми возможными средствами. И доведя ими себя до полного умопомрачения, он с прямолинейной жестокостью собственноручно убивал обреченных. Я видел его в эти моменты при исполнении его обязанностей, и мне сейчас жутко становится при воспоминании о выражении его лица.

Низкого роста, полный, с толстыми короткими ногами и особенно толстыми икрами, на которые сапоги с трудом налезали, — таков был на первый взгляд Шульман. Всегда в папахе. Красное одутловатое лицо с длинными спускающимися вниз рыжими усами и с такими же рыжими свисающими бровями, Шульман обладал голубыми глазами. В обыкновенное время, например у себя в комендатуре, так сказать, в спокойном состоянии, глаза его поражали всякого своей безжизненностью и бесцветностью. Но во время экзекуций эти глаза становились ужасными, и ужасными тем, что в них не было ничего человеческого. Это были глаза бешеного зверя, для которого не было никаких преград, ни моральных, ни физических.

Таким образом, за короткое время моего пребывания в составе ЧК Шульман собственноручно расстрелял не менее трехсот человек.

Кроме Шульмана, расстрелами занимались и его помощники Анцышкин и Нагапетов.

Не могу не привести описания одного характерного случая как для Шульмана, так и вообще для всей деятельности ЧК.

В Грузии все знают дело офицера Андроникашвили. Существуют две версии изображения этого дела. По первой Андроникашвили выступил перед ЧК в качестве добровольного доносчика на своих товарищей офицеров, которые состояли в организации, составившей политический заговор. По его доносу до двухсот человек офицеров было арестовано. Но расследование довольно быстро выяснило это дело, причем было установлено совершенно точно, что донос Андроникашвили был облыжный, и все арестованные офицеры были освобождены. Коллегия ЧК, рассматривая поступок Андроникашвили, признала его злостной провокацией и приговорила его к расстрелу.

По другой же версии никаких облыжных доносов Андроникашвили не делал, но он был искренний патриот-антибольшевик, почему и был приговорен к расстрелу.

Какая из этих версий справедлива, судить не буду, но факт тот, что Андроникашвили был казнен. Однако обстоятельства, сопровождавшие его расстрел, выходили из ряда вон. Шульман ночью вошел в камеру Андроникашвили и приказал красноармейцам взять его, чтобы вывезти в числе других приговоренных в Баке. При виде Шульмана Андроникашвили, решивший, по-видимому, дорого продать свою жизнь, с нечеловеческой силой вырвал доску из нары и одним концом ее, на котором были гвозди, ударил Шульмана по голове, нанеся ему тяжелую рану. Разъярившийся сразу Шульман выхватил револьвер и тут же в камере пристрелил Андроникашвили. Поехав затем в Баке, он расстрелял остальных приговоренных и только утром, вернувшись в ЧК, пошел для перевязки в околоток.

Но чтобы закончить вопрос о «коменданте смерти», сообщу в заключение, что в конце концов еще на моей памяти Шульман, согласно установившемуся обычаю, был в числе других сотрудников демобилизован для обновления личного состава ЧК и назначен комитетом партии, как бы это ни показалось невероятным, в банк в качестве рядового служащего!!

Считаю нелишним познакомить читателя более или менее обстоятельно с одним деятелем ЧК Атарбековым, одним из крупных работников ее. Атарбеков, полномочный представитель Всероссийской чрезвычайной комиссии Закавказья, погиб при катастрофе аэроплана «юнкере» в Тифлисе одновременно с председателем Закавказского ГПУ Могилевским и членом Центрального комитета российской коммунистической партии (большевиков) Мясниковым. Атарбеков был тот самый знаменитый «рыжий чекист», который прославился своими массовыми беспощадными расстрелами в период Гражданской войны.

Я знал его еще по Северному Кавказу (Армавир). Во время отступления Красной армии из Армавира он расстрелялнесколько тысяч заложников, находившихся в этот момент в подвалах армавирской ЧК и особого отдела армии. В том же Армавире произошел и другой случай: на вокзале был задержан эшелон с ехавшими в нем грузинами-врачами, офицерами, сестрами милосердия и прочими, направлявшимися к себе на родину. Несмотря на то что все ехавшие имели пропуска советского правительства в Москве, Атарбеков приказал их вывести на площадь перед вокзалом и из пулеметов расстрелять поголовно всех. Наконец, незадолго до своей гибели, уже в Тифлисе, он, будучи народным комиссаром почт и телеграфа Закавказской республики, расстрелял своего личного секретаря собственноручно у себя в кабинете. Несмотря на неоднократные предупреждения Центральным комитетом партии, он не хотел угомониться. Это был человек совершенно исключительной, холодной жестокости, выделяясь даже среди чекистов.

Моя встреча с ним произошла при следующих обстоятельствах. Мне было поручено расследование дела командира одного из авиационных отрядов Н-й армии, товарища Жука (псевдоним), обвиняемого в том, что он, получив квартиру в городе по ордеру жилищного отдела, случайно в вещах, покинутых бежавшими, нашел бриллианты и таковые присвоил себе. ЧК узнала об этом из донесения владельца этой квартиры, эмигранта, вернувшегося из-за границы.

Сейчас же завели дело против Жука не потому, конечно, что ЧК хотела вернуть бриллианты возвращенцу (он их, само собой, так и не получил), а потому, что он не передал своей находки властям. После целого ряда наблюдений за Жуком выяснилось, что он вдруг начал вести широкий, не соответствующий средствам образ жизни, кутил в ресторанах и, как было доказано потом, преподнес несколько бриллиантов известной оперной артистке Старостиной, знаменитой тем, что в 1920 году в Баку она выдала большевикам своего мужа (?!), известного банкира М., который и был расстрелян. После того, как были установлены факты хищения Жуком этих бриллиантов, он был арестован и дело его, как я выше сказал, было передано мне для расследования. Атарбеков почему-то лично заинтересовался этим делом, приказал мне собрать все материалы и закончить следствие к определенному дню. Распоряжение это он лично передал мне, и вот тут-то я имел случай непосредственно столкнуться с ним.

Эта единственная встреча оставила во мне самые тяжелые воспоминания. Вот как она произошла: однажды по внутреннему телефону ЧК меня вызывает секретарь коллегии и передает, что товарищ Атарбеков приказал мне лично явиться к нему, и притом на квартиру. Я был поражен и, признаться, даже встревожен этим «приглашением», ибо по занимаемой должности в ЧК я не был прямо подчинен Атарбекову и никаких непосредственных личных сношений у меня с ним не было.

Я пошел. Он жил на той же улице, где помещалась ЧК (бывшая улица Петра Великого, теперь переименованная в улицу Троцкого). Мне открыл дверь один из его телохранителей-маузеристов — так называют на Кавказе головорезов-телохранителей, хорошо владеющих маузером и готовых по первому знаку расправиться с кем угодно. Это был огромный армянин свирепого вида. Я назвал ему свою фамилию. Мрачно, исподлобья всмотревшись в меня, ни слова не произнеся, он повел меня за собой и через анфиладу комнат привел в кабинет Атарбекова. По пути мне попались какие-то женщины и дети. Замечу кстати, что свирепый чекист Атарбеков был примерным семьянином, — он очень любил свою жену и детей, и кроме того с ним вместе жило очень много его родственников.

Кабинет Атарбекова представлял собой маленькую комнату, сплошь затянутую коврами. В ней не было ничего, кроме маленького письменного столика, на котором стояла лампочка с низким красным абажуром. Атарбеков в кожаной тужурке (обычная форма чекистов) сидел у письменного столика.

Угрюмо, жестом, не просил, а приказал он мне сесть и рассказать подробно о деле Жука. Здесь будет уместным сказать, что Жук был моим приятелем: мы сошлись с ним в армии. По-видимому, Атарбеков знал это, потому что, выразительно и мрачно глядя мне в глаза и потребовав доклада об этом деле, он угрожающе постучал костяшкой пальца по столу и многозначительно предупредил меня:

— Смотри, душа моя, ты меня знаешь?!..

Да, действительно, я его знал. Я понял, что все мои старания помочь чем-нибудь Жуку ни к чему бы не привели, — Жука бы я не спас. Я познакомил Атарбекова с материалами, стараясь быть объективным.

Согласно приказу Атарбекова я быстро закончил следствие и передал дело в управление Атарбекова. И вскоре после этого Жук был, разумеется, расстрелян. Причиной этого, я думаю, было не хищение бриллиантов, а другое дело, по-видимому политическое, ибо уголовными делами сам Атарбеков не интересовался бы так, как он заинтересовался этим делом.

Глава 6

Выше я описал несколько фактов из деятельности ЧК Грузии. Но помимо чисто местных дел и местных заданий, наши учреждения выполняли задания центра, то есть Москвы. Чтобы дать читателю понятие о характере таких «поручений», я приведу описание нескольких таких московских заданий.

Всероссийской чрезвычайной комиссии, находящейся в Москве и являющейся центром всех учреждений ЧК в СССР, понадобились или просто показались ей почему-то интересными какие-то документы у американцев, входящих в личный состав «Ара». Американцы эти ехали поездом из Москвы через Закавказье в Батум и оттуда за границу. В Москве решено было их похитить. Необходимо было сделать тонко. И вот для замаскирования этого дела, чтобы отклонить всякие подозрения, по предписанию из Москвы надо было инсценировать бандитское нападение на этот поезд, во время которого и овладеть документами, которые находились в числе прочего имущества американцев. В поезд, в котором ехали американцы, на станции Тифлис села одна группа чекистов под командой Черного (псевдоним), другая же часть их выехала заранее под командой другого чекиста, матроса Владимира Морозова. Намеченное «нападение» было произведено перед станцией Михайлово в горах. Злоумышленники остановили поезд и ворвались в него с Морозовым во главе. Начался повальный грабеж, причем, разумеется, были изъяты и нужные Москве документы, находящиеся в маленьком чемоданчике у одного американца в купе вагона. Забрав их, Морозов передал документы чекисту Черному, и последний с ними скрылся. Поезд пошел дальше. По прибытии его на станцию Михайлово, по заявлению пассажиров о нападении, станционная ЧК[5]арестовала в поезде «бандитов», нарочно оставшихся.

Часть вещей была у них отобрана и тут же с извинениями возвращена по принадлежности. Арестованных «бандитов» били, по-настоящему били в присутствии пассажиров и после составления протокола под сильным конвоем отправили всех их в Тифлис. Там они сидели некоторое время в тюрьме, потом, по сообщению казенной печати, их расстреляли. В действительности же, хорошо вознаградив их, коллегия ЧК скрыла их, разослав по разным городам советской России. Из этого видно, какими предосторожностями окружает себя ЧК или ГПУ и до чего доводятся необходимые ей инсценировки.

К числу таких кричащих эпизодов следует отнести и убийство Джемаль-паши.

В 1922 году Джемаль-паша, турецкий министр, ехал со своими двумя адъютантами из Афганистана в Турцию. Проездом он остановился в Тифлисе, где однажды, проходя вечером по улице Петра Великого, был убит вместе с двумя сопровождающими его адъютантами. Случайно при этом была ранена проходившая мимо женщина и, кажется, один пожарный, бросившийся на выстрелы. Конечно, стрелявший пойман не был…

Убийство это произвело потрясающее впечатление на тифлисских жителей. На другой же день Чрезвычайная комиссия начала арестовывать всех дашнаков (армянская партия националистов Дашнакцютюн). Был пущен слух, что дашнаки убили турецкого министра, мстя ему за резню армян во время Европейской войны. Этим слухам верили, ибо допускали месть армян, а жители восхищались убийцей, который, убив троих турок на улице почти у дверей ЧК, легко сумел скрыться! Спустя некоторое время ЧК освободила часть арестованных дашнаков, а остальных, придравшись к случаю, сослала в Соловки. Такая легкая мера наказания показалась нам странной и подозрительной. Интересоваться и разузнавать о подробностях этого убийства, которое формально нас не касалось, было небезопасно даже для сотрудников ЧК, и постепенно мы стали забывать об этом, и только уже совсем недавно я узнал истинную суть этого таинственного дела.

В Тифлисе, перед отъездом за границу, я виделся с товарищем Эджибия, видным чекистом, председателем Батумского ГПУ.

Разговаривая с ним и вспоминая прошлую нашу работу, мы коснулись и этого таинственного дела. И вот Эджибия сообщил мне, что Джемаль-паша был убит известным бандитом Лобадзе, стрелявшим по поручению ЧК Грузии, по предписанию из Москвы, произведшей этот террористический акт. Зачем нужно было убивать турецкого министра, я не знаю, так же точно, как не знает этого и Эджибия. Но в чекистских сферах были две версии об этом.

Одни говорили, что Джемаль-паша был противником советской власти и что поэтому его убили. Другие же утверждали, что он был противником союза советской России с Турцией и был неугоден самому Кемаль-паше и что убит он по настоянию самих турок-кемалистов. Но самое замечательное в этой истории то, что убийца его, бандит Лобадзе, который «удачно» провел операцию, как это выяснилось впоследствии, был расстрелян в здании ЧК. А это произошло так: Лобадзе, которого я знал лично, был старый политический безразличный бандит, знаменитый своими террористическими актами еще при царском режиме.

При советской власти он попал в фавор, жил на свободе и считался у большевиков «заслуженным каторжником». ЧК очень часто обращалась к его услугам. Он был храбр, смел, замечательный стрелок, что видно из того, как метко он застрелил троих людей, убив их из маузера.

Лобадзе было обещано, кроме денежного вознаграждения, еще и устройство его на командную должность. Когда же он выполнил возложенное на него поручение убить Джемаль-пашу, ему хорошо было заплачено, но должности он не получил. Он неоднократно напоминал председателю ГПУ о себе и как-то имел неосторожность намекнуть на то, что «кое-что знает». Однажды его пригласили прийти в ЧК на заседание коллегии, где будто бы будет разрешаться вопрос о его назначении на ответственную работу. Лобадзе, старый террорист, подпольщик, гордившийся своим прошлым, знающий людей, не доверявший, как он сам выражался, даже своей правой руке, на этот раз поверил и пошел на заседание коллегии… больше он оттуда не выходил. Его расстреляли, когда он входил в здание ЧК Грузии. Кто бы он ни был по своему прошлому, он оказал ЧК много услуг, часто исполняя ее кровавые поручения. Правда, он, не занимая никакой определенной должности в ЧК, был со всеми чекистами в лучших отношениях. Так, он был дружен с самим председателем ЧК. И все-таки, когда он перестал быть им нужен и стал опасным свидетелем, его расстреляли.

Глава 7

Я думаю, читателю будет небезынтересным познакомиться с тем, как ликвидируются в советской России разного рода антибольшевистские организации. Опишу один такой случай, который произошел на моей памяти. Я сознательно, по понятным причинам, не буду называть пункт, в котором имел место этот случай.

В одном из городов, расположенных по Кавказскому побережью Черного моря, создалась, конечно, нелегальная боевая офицерская организация, во главе которой стоял один полковник, которого я назову лишь одной буквой N. У него была дочь замужем за одним офицером. Это была энергичная, властная женщина, типа «мать-командирша», обладавшая колоссальной памятью и хорошо ориентировавшаяся в наименованиях воинских частей и их командного состава. Местная ЧК по донесениям информаторов узнала о возникновении этой организации, но, имея в виду накрыть всю организацию целиком, предварительно установила негласное наблюдение за членами ее. Таким образом, наблюдение было установлено чисто наружное, о характере какового выше я уже говорил. Но для того, чтобы выяснить всю сущность этой организации, необходимо было установить как ее внутренние, так равно и заграничные связи. Конечно, одно только наружное наблюдение не могло осуществить всецело задач ЧК, и для этого необходимо было завербовать кого-либо из членов этой организации, но это им не удалось, и тогда начальник местного отдела ЧК, некто Борых, решил ввести в эту организацию своего человека. За неимением в своем распоряжении ни одного бывшего офицера, который мог бы сыграть роль такого шпиона-провокатора, Борых потребовал из штаба армии (из особого отдела его), находившегося в другом городе, специального агента, подходящего для этой роли. Таковым оказался некто Владимир Больцман, которому и была поставлена эта задача. Но Больцман совершенно не имел представления о нравах, обычаях офицерской среды, и поэтому он должен был в течение одного месяца готовиться к роли кадрового офицера, прежде чем приступить к делу. Ему необходимо было приобрести с внешней стороны офицерский лоск и манеры, чтобы как-нибудь не выдать своего «пролетарского происхождения».

Больцман повел игру тонко. Прибыв в данное место и явившись к Борыху, он нелегально остановился на весьма законспирированной квартире местного ЧК. Там он совместно с Борыхом разработал весьма сложный план дальнейших действий. Затем началась наука приспособления себя под офицерскую среду. Он получил от Борыха целую серию разных подложных документов, устанавливавших, что он в качестве офицера одного из гвардейских полков командирован с тайной миссией в центр организации, возглавляемой полковником Н., для установления деловой связи этой же организации с таковыми же за границей.

И вот «отшлифованный» Больцман явился к полковнику Н. и, предъявив ему упомянутые выше удостоверения, сообщил ему о своей тайной миссии и просил укрыть его от агентов ЧК, так как он-де нелегальный… Нечего и говорить, что сфабрикованные в канцелярии ЧК документы были подделаны артистически и что поэтому полковник Н. принял его, что называется, с распростертыми объятиями, и Больцман был проведен в самый центр организации и сразу начал входить в курс самых конспиративных дел, связей, сношений и задач… И он начал «работать». Уже через несколько дней он в секретном донесении информировал Борыха о всех сделанных им шагах и достигнутых успехах. Само собой, что Больцман находился все время в самых оживленных сношениях с Борыхом, от которого и получал все необходимые инструкции и задания. Так продолжалось в течение некоторого времени. Но разочарование!.. По данному сигналу были произведены аресты и вместо ожидаемого «полного улова» в сетях оказалось только два члена комитета, все остальные успели скрыться…

В чем же дело?

Нечего и говорить, что разъяренный неудачей Борых сместил Больцмана, который был переведен в армию в качестве рядового красноармейца за «неумелое проведение боевой задачи».

В чем же провинился Больцман?

Оказывается, что вскрыла истинную роль Больцмана дочь полковника Н., жена одного из членов организации, о которой я выше упомянул. Принятый полковником Н. с распростертыми объятиями Больцман нашел у него приют, где его и «спрятали». Полковник Н. познакомил Больцмана, как представителя офицерской организации, командированного для установления связей с заграницей, почти со всеми членами нелегальной организации. И вот, как-то вечером, когда Больцман пил за семейным столом чай, к полковнику пришла его замужняя дочь. Во время разговора, расспрашивая Больцмана о его прошлом, она спросила его между прочим, где находится офицер X., бывший адъютант командира полка в то время, когда, согласно удостоверению, Больцман находился в его составе. Вот на этом-то, таком невинном и простом вопросе, шпион и был пойман. Он не знал фамилии адъютанта и смущенно сослался на то, что забыл ее. Нечего и говорить, что такая «забывчивость» показалась офицерам, а также и жене офицера подозрительной. Раз полное доверие было поколеблено, за Больцманом стали следить. Вскоре все заметили, что он путает и врет, и отсюда нетрудно было установить, что это подосланный провокатор… Не подавая виду Гольцману, что он «расшифрован», полковник, в тот же вечер предупредив своих друзей, распустил организацию. Члены ее успели скрыться, и, таким образом, чекисты, явившиеся арестовать всю организацию, нашли только двух человек.

Не могу не познакомить читателя с неким Фронькой Поляевым, но предварительно извиняюсь в том, что в описании его я коснусь несколько интимных сторон, которые, надеюсь, будут небезынтересными для читателя, интересующегося психологией нашего преступного мира. Не моему слабому перу подвергнуть этот случай психологическому анализу — для этого нужен талант и перо Достоевского… Итак, вот этот случай.

Я был в то время уполномоченным агентурного отдела. Как-то распоряжением партийного комитета, через все полагающиеся в данном случае чекистские инстанции, ко мне был командирован для службы, с назначением по моему усмотрению, коммунист Фронька Поляев. Это был типичный русский мужичок. Совершенно неграмотный, но смышленый и не чуждый известных черт интеллигентности, которые мы часто встречаем среди русского народа. Я его назначил агентом для посылок, то есть вестовым. Расторопный, умный и ловкий, он в совершенстве исполнял свои обязанности, легко ориентируясь в подчас довольно сложных поручениях, требовавших часто высокой сообразительности, особенно принимая во внимание его полную безграмотность. Меня особенно трогало, лично, душевно трогало то, что Фронька быстро стал питать ко мне какие-то нежные чувства. Это было видно по его преданным глазам, по всей той манере и готовности, с которой он исполнял всякие мои поручения. Но и помимо этих поручений, он частенько выказывал в отношении меня какую-то заботливость, доходящую порой до баловства. Нередко он приносил мне какие-то лакомства, например халву…

— Василия, — радостно, с улыбкой старой благодушной няни говорил он мне, — ну вот поедим сегодня лухуму-то.

Он выкладывал на стол этот «лухум» или другое лакомство, и мы с ним дружески усаживались за чаепитие.

Как-то раз я вместе с Фронькой отправился в народные бани. И вот, когда Фронька скинул с себя белье, я с удивлением заметил, что все тело его было татуировано.

— Фронька, кто тебя так изукрасил? — спросил я его. — Ты не был ли моряком?

— А как же… я с «Авроры», — ответил он мне не сморгнув.

Между тем в городе частенько происходили случаи то мелких, то крупных грабежей и воровства. Как-то была ограблена лютеранская церковь, причем случай этот сопровождался загадочным убийством какого-то мальчика. Убийство было совершено зверски. На теле убитого мальчика было обнаружено одиннадцать ножевых ран…

Однажды я работал у себя в кабинете, когда ко мне явился уполномоченный отдела по борьбе с бандитизмом ЧК Грузии и предъявил мне ордер на арест Фроньки Поляева. Конечно, я был глубоко изумлен, и на мой вопрос, в чем дело, уполномоченный сообщил мне, что Фронька настоящий бандит, что по расследованию он оказался бывшим каторжником, приговоренным к каторге за многие убийства еще в царские времена. И что все грабежи, происходящие в городе, а также убийство мальчика… дело рук Фроньки Поляева…

Через несколько дней Фронька был расстрелян как бандит.

Разведывательному управлению штаба армии (Разведупр), находящемуся в городе Баку, необходимо было переслать секретные инструкции своему резиденту в Персии, где он жил и работал нелегально в районе оккупации английскими войсками. За неимением легального способа переслать документы (Персия еще не признала Советы) Разведупр перебросил через фронт своего секретного агента. Выбор пал на шестнадцатилетнего секретного сотрудника Разведупра под кличкой Максим. Последний был уроженец города Баку, великолепно знал нравы и быт Персии и в совершенстве владел персидским языком.

Когда я вспоминаю этого Максима, которого я хорошо знал, мне невольно приходит на память воспетый Виктором Гюго знаменитый Гаврош — Максим был один из тех бакинских гимназистов, который в двенадцатилетнем возрасте бежал из родного дома на фронт Европейской войны, где совершил лично много подвигов, за что имел знаки отличия. Конечно, после революции 1918 года он сделался ярым большевиком. Едва ли это было вполне сознательно — ведь это был, в сущности, ребенок…

Максим, будучи вызван начальником Разведупра армии Берковичем, был инструктирован им. Затем Беркович раздел его донага и воткнул ему в задний проход капсулу с вложенной в нее написанной на шелковой бумаге инструкцией тайному резиденту Разведупра в Персии, оккупированной в то время англичанами.

В ту же ночь Максим был переброшен через фронт в Персию. Он блестяще исполнил поручение, после чего довольно длинным путем, все время скрываясь и преодолевая всевозможные препятствия, возвратился в Баку, где я его и встретил. Он мне рассказал о перипетиях своего путешествия через оккупационную зону англичан. Когда Максим очутился в расположении английских войск, он был задержан английской полевой жандармерией, которая после тщательного обыска и тщательного допроса его отпустила, не найдя у него ничего подозрительного. По прибытии в Тегеран он был задержан персидской стражей. Новые допросы, новые обыски…

Блондин, с привлекательным, чисто русским лицом, мальчик вызвал в персидской страже определенное влечение… Но его спасло великолепное знание персидского языка и местных нравов.

Он уверил стражников, что он сирота из Энзели и пробирается в Тегеран, чтобы устроиться на работу… Ему удалось освободиться от стражников и, явившись к Берковичу, он подал полный рапорт о выполненном им поручении.

Глава 8

В своем месте я с необходимой подробностью обрисовал функции «активного чекиста». Считаю необходимым выяснить ту функцию чекистских организаций и учреждений, которая называется в этом учреждении «мобилизацией». Это действительно мобилизация, но с некоторыми своеобразными, специфическими подробностями, — мобилизация, как подготовка к выполнению ряда оперативных заданий или же, как выражаются на чекистском жаргоне, «операций». Обыкновенно она происходит внезапно. По распоряжению коллегии ЧК все сотрудники ее, находящиеся в помещении ЧК, из него не выпускаются и ждут дальнейших распоряжений. В большинстве случаев мобилизации имеют место в особо острые политические моменты, когда ожидаются какие-нибудь массовые противоправительственные выступления или когда ощущается в населении напряженное состояние. Для усиления наличных сил чекистов обычно привлекаются все сотрудники ЧК, независимо от принадлежности их к тому или другому отделу и их должностей. Обыкновенно это задержание на месте всех сотрудников происходит за несколько часов до начала той операции, для которой мобилизуются силы, и, таким образом, обычно лишь в полночь к каждому сотруднику прикомандировывается пять-шесть красноармейцев, выдаются ордера на обыски и аресты. По характеру своему аресты, вообще говоря, распадаются на три группы:

1) аресты единоличные — то есть когда сотрудник ЧК на основании своего личного мандата арестовывает кого-либо, в большинстве случаев на улице, кто покажется ему подозрительным, или кого он разыскивает;

2) аресты, которые производятся в самом помещении ЧК, по отношению к лицам, вызванным повесткой для дачи показаний в качестве свидетелей, и, наконец,

3) аресты повальные, которые происходят во время каких-либо возникших волнений или предполагаемых и для которых происходит описываемая мной мобилизация.

О секретных же арестах я писал выше.

Во время повальных обысков и арестов намечают район в тех частях города, где происходит «операция».

Я вспоминаю один обыск, участником которого я был в качестве уполномоченного ЧК. В 12 часов ночи через оперативную часть ЧК я получил ордер за подписью председателя коллегии на право обыска у доктора Махвеладзе, который жил на одной из улиц в конце Мцхетского района. Я отправился туда в автомобиле со своими красноармейцами. Все было тихо, и на пустынных улицах мы встретили только двух-трех прохожих, испуганно шарахнувшихся в сторону при нашем появлении. Подъехав к этой улице, я остановил машину и пешком с красноармейцами подошел к нужному нам дому, позвонил, вызвал председателя домового комитета. Предъявив ему свой ордер, я потребовал, чтобы он проводил нас в квартиру доктора и присутствовал бы в качестве понятого при обыске, что полагается по инструкциям ЧК.

У дверей квартиры председатель домкома постучал и на обычные вопросы из квартиры «кто там», он ответил такой же трафаретной для подобных случаев фразой: «Вам телеграмма». Дверь приоткрылась, и я, быстро с силой распахнув ее, вошел. Нас встретил сам доктор, уже догадавшийся, по-видимому, о том, кто стучал, и потому более или менее спокойный, но лишь немного бледный.

— Я уполномоченный ЧК Грузии, — заявил я, предъявляя ордер, — мне поручено произвести у вас обыск. Прошу всех жильцов квартиры собраться вместе.

Он сделал неопределенный жест рукой, как бы приглашая меня войти. В это время красноармейцы, которые, согласно инструкции, немедленно же по входе нашем в квартиру вошли во внутренние комнаты, чтобы удостовериться, нет ли в квартире другого выхода, а помощник мой, комиссар оперативной части, собрал всех жильцов — доктора, его жену и двух дочерей — в столовой и, поставив около них охрану из красноармейцев, приступил к обыску. Обыск продолжался четыре часа. Обыскана была вся квартира, рылись в вещах, ломали мебель, вскрывали полы и стены, и ничего найдено не было. К концу обыска, когда я уже собирался составить протокол его, жена доктора попросила разрешения выйти в спальню. Я разрешил. Через несколько минут мы услыхали шум закрываемой дверцы от кафельной печи. В один момент в спальню вбежал комиссар и заметил, как жена доктора сжигает какие-то бумаги в печке. Он оттолкнул ее от печки и вытащил пачку уже частью обгоревших бумаг и передал их мне. По обгоревшим местам я увидел, что это протокол заседания существовавшего нелегально в Тифлисе грузинского меньшевистского комитета партии. Это было именно то, что мы искали. Закончив обыск, я составил протокол его и на основании имеющихся материалов, объявил жену доктора арестованной! Должен сказать, что ЧК интересовалась именно женой доктора, так как она была в прошлом членом Учредительного собрания национальной Грузии, а в описываемое время ярой антибольшевичкой. Под утро я, вместе с арестованной, на автомобиле возвратился в ЧК и сдал ее коменданту вместе с документами.

Порядка ради напомню, что дальнейшая судьба арестованных выясняется в продолжение некоторого весьма неопределенного времени и тут уже царствует полный произвол ЧК.

Чаще всего большинство арестованных, схваченных ночью, так сказать «сгоряча», отпускается после тщательной регистрации. Другая часть остается за следователем. Следствие может тянуться несколько месяцев или несколько дней — все зависит от следователя, как он допрашивает и ведет следствие, и, конечно, от арестованного, как он «переносит» допрос.

Когда я однажды допрашивал одного арестованного, то он в течение нескольких дней не хотел отвечать мне на вопросы, а от предъявляемых ему обвинений категорически отказывался. Тогда я прибег к методу запугивания, часто практикующемуся в органах ЧК. Я посадил арестованного лицом к себе, вынул револьвер, и, целясь ему в глаз, я выстрелил, умышленно сделав промах. Как только рассеялся дым, как бы с удивлением заметив, что арестованный «жив», я позвал красноармейца и закричал на него:

— Что же ты дал мне неисправный револьвер, дай сюда маузер!

Под впечатлением этого «допроса» арестованный сознался[6].

Но бывали, и притом нередко, случаи, когда арестованный бывал до такой степени напуган застращиваниями и допросами, что сознавался в преступлениях, в которых он не был виновен. Кроме этого, бывают допросы еще «психологические», со всевозможными сюрпризами: тут и изысканная вежливость, обращение на «вы», забота об арестованном, чтобы он не устал, предложение папиросы и т. д. и т. д.

По окончании следствия, а иногда и в процессе производства его, смотря по серьезности дела, арестованный переводится в изолятор специального назначения. Так называется хорошо знакомая всем тифлисцам тюрьма — Метехский замок. Чтобы дать некоторое представление об обстановке советской тюрьмы, скажу, что условия, в которых содержатся арестованные в Метехском замке, считаются по сравнению с условиями камеры ЧК исключительно хорошими и попасть туда для арестованных является настоящей мечтой. Между тем в тюрьме этой, рассчитанной по царскому времени на 360 человек, сидят обыкновенно 1200 арестованных, а во времена каких-нибудь массовых арестов количество их превышает даже 3000 человек. Среди этой массы арестованных находятся обыкновенно и так называемые «наседки», то есть осведомители ЧК, которые «сидят» там для того, чтобы обо всем доносить в ЧК. Но очень часто заключенные их расшифровывают и расправляются своими очень жестокими способами.

Об одном таком случае я сейчас расскажу: в Тифлисе ЧК был арестован в связи с делом итальянской фирмы «Сосифрос», обвиняемой в экономическом шпионаже, некто Макс Лившиц. Посаженный в Метехский замок, он быстро стал осведомителем ЧК. Очень скоро его расшифровали, и чтобы отомстить ему, политические арестованные натравили на него уголовных, и эти во время прогулки, воспользовавшись отсутствием надзирателей, бросились на Лившица и стали его избивать, и во время этой свалки кто-то всадил ему нож меж ребер.

Тяжело раненный, истекая кровью, он был переведен в тюремный госпиталь, где через некоторое время стал поправляться. Но несмотря на такой урок, который мог бы кончиться его смертью, он все-таки продолжал выдавать арестованных ЧК, даже лежа на койке госпиталя. На него было организовано второе покушение, и чтобы его не убили окончательно, ЧК должна была перевести его в городской госпиталь.

Прошло некоторое время. Он поправился и в настоящее время ходит по советским учреждениям в поисках работы, как пострадавший за политические убеждения от «контрреволюционеров»…

Я говорю о том самом Метехском замке, который постоянно показывается советской властью всевозможным иностранным делегациям, приезжающим в СССР для личного ознакомления с «советским раем». То же повторилось и с английской делегацией, посланной тред-юнионистами, во главе которой стоял известный Персель. Все члены делегации — ведь за ними ухаживают большевики, подкупая их и всячески ублажая, — были помещены в первоклассных отелях, проводя все свободное от «усиленных занятий» время в кутежах и банкетах, на организацию которых представители пролетарской власти большие мастера. Находясь в Тифлисе, знакомясь с историческими музеями, дворцами, а в окрестностях с постройкой знаменитой Земо-авчальской гидростанции, Персель между прочим заинтересовался судьбой политических арестованных и попросил отвезти его в Метехский замок. Конечно, он был встречен, как полагается встречать «знатных иностранцев» в советских тюрьмах. Показали ему арестованных, которые до его приезда были уже обучены тому, как нужно отвечать на вопросы господина Перселя и его товарищей, и даже в некоторых камерах, в которые они заходили и осматривали, сидели «махровые контрреволюционеры», роль которых играли переодетые чекисты. Господин Персель остался очень доволен как арестованными, так и обстановкой, в которой они сидели: камеры увешаны были коврами, в камерах были столы, на них книги, журналы, газеты… и арестованные содержались даже без кандалов! Как же господину Перселю было не восхищаться советскими достижениями, гуманностью и пр.

Но он не слышал, когда выезжал из тюрьмы, как ему вдогонку раздавались крики арестованных, действительно сидящих в подвалах замка. Они просили, они молили его о том, чтобы он рассказал в Европе о произволе в ЧК. Эту сцену господин Персель «забыл». И по приезде домой, в своих докладах о советских «достижениях» и советском «рае», английская «рабочая делегация» забыла рассказать про будничную работу ЧК, она забыла передать миру просьбу голодных, истерзанных большевиками, просьбу грузинского народа…

Я выше довольно обстоятельно говорил о том, как осуществляется «пассивными сотрудниками» (сексотами) наблюдение за отдельными гражданами. Но я не упомянул о том, что и сами жрецы, служащие кровавому молоху ЧК, не избегают этого наблюдения. Так мне вспоминается, как (пассивными) сотрудниками ЧК было осуществлено наблюдение за высокопоставленными чекистами, которые упоминаются у меня выше, Будницким и Домбровским. Последние в конце концов были арестованы по обвинению в шпионаже в пользу Польши. Их продержали около шести месяцев в специальном изоляторе, а затем освободили по недоказанности обвинения. За шестимесячное сидение в тюрьме они были согласно приказу по ЧК награждены материально, а в дальнейшем получили повышение по службе.

Не раз я получал донесения секретных сотрудников на видных чекистов, членов правительства и даже членов Центрального комитета партии. Донесения бывали разные. Так, относительно одного видного чекиста мне сообщали, что неоднократно видели его вдребезги пьяного, скандалившего и даже стрелявшего в прохожих на улице и тем терроризовавшего их… Другой, по сообщению наблюдателей, сидел в ресторане вместе с приятелями, пил, ел и скандалил, а когда ему предъявлен был счет, он, вместо платы, закричал:

— Забыл, что ли, кто я?!

Конечно, этого окрика было достаточно для того, чтобы владелец ресторана с поклоном отошел от него и, когда он уходил, с поклонами же провожал его, боясь, как бы он «нечаянно» не выстрелил.

Член Центрального комитета партии и народный комиссар земледелия Грузии Саша Гегечкори был замечен секретным сотрудником, как он однажды в гостинице «Ориант» в Тифлисе, заняв несколько номеров, устроил пьяную оргию с голыми женщинами, а затем по доброму кавказскому обычаю открыл стрельбу… Я хотел было возбудить дело против него, но по приказанию председателя ГПУ я должен был следствие по этому делу прекратить, а материалы передать в ЦК партии. Этот знаменитый Саша Гегечкори умер трагично, — он покончил жизнь самоубийством, когда дошел до того, что, растратив миллионные народные средства, не смог в них отчитаться и должен был бы предстать перед судом. Говорят, перед тем, как застрелиться, Гегечкори позвонил по телефону председателю Закавказского совнаркома Шалве Элиаве и сказал: «Шалва, я ухожу, алла верды к тебе!»

Конечно, эти прощальные слова он сказал по-грузински, и в них заключалось не только последнее прости, но и ясный для грузина намек на то, что Элиава должен последовать за ним.

Да для этого и были серьезные основания. Прежде чем привести основание для этого утверждения, сообщаю для характеристики Элиавы об одном инциденте, произошедшем с ним в Грузии, куда он приехал делать доклад «о международном положении и о достижениях социализма». После доклада начались прения, во время которых один старик-крестьянин сказал ему буквально следующее:

— Дорогой Шалва (таково христианское имя Элиавы), мы слушали тебя с большим вниманием, и разреши мне сказать тебе наше крестьянское мнение о твоем социализме. Мы думаем, дорогой Шалва, что пока придет этот ваш социализм в Грузию, то ни одного грузина уже не будет в живых!..

А теперь приведу описание того, как развлекается этот Шалва Элиава.

В Тифлисе существует кинопромышленная организация под названием Госкинпром Грузии. Работа этого учреждения в общем почетна и заслуживает похвалы. Но наряду с этой полезной стороной имеется и обратная сторона, а именно та, что деятели этой организации являются рассадником так называемого «кинематографического разврата».

Председателем правления этой организации является некто Амирогов, человек беспринципный, грязный и корыстолюбивый. Амирогов способен на все, лишь бы угодить начальству. В то время когда вся коммунистическая партия переживала период оппозиции, когда каждый коммунист высказывал свое мнение в ту или иную сторону, когда за всевозможные уклоны виновных наказывали и ссылали, этот Амирогов тоже занимался «оппозиционными делами»: он поставлял председателю Совнаркома Элиаве женщин, выбирая их среди статисток синема. При нем вошел в моду лозунг «через диван на экран», это значит, что каждая мало-мальски красивая женщина, которая хотела бы попасть на экран (а таких, мнящих себя Мэри Пикфорд, было много), вызывалась обыкновенно в кабинет Амирогова, где он отбирал самых красивых для себя, а главным образом для своего патрона Элиавы.

Отобранным девушкам обещались золотые горы, «а для первого раза, — говорилось им, — вы приходите туда-то и тогда-то, где будет «сам». «Ведь вы же знаете, каконинтересуется и любит наше дело» — говорил Амирогов отобранным женщинам. И по вечерам на квартире у «самого» Элиавы собирались эти девицы в обществе таких же «любителей синема», каким были сами Элиава и Амирогов. Сюда же приглашались и другие члены Совнаркома. Их ожидал богато сервированный стол со всевозможными напитками, вплоть до шампанского, и после «первого знакомства», когда люди теряли под влиянием вина всякий человеческий облик, начиналась афинская ночь…

Подходя к концу своих воспоминаний моей работы в ЧК Грузии, я считаю, что читателям было бы небезынтересно познакомиться с некоторыми чертами, характеризующими нравы одного из виднейших деятелей советского правительства и… рядового чекиста.

В 1924 году летом я ехал по делам службы в Москву. Садясь в поезд, в вагон «международного общества» (по занимаемой должности я имел право пользоваться спальными вагонами), в соседнем купе я увидел С. Орджоникидзе — председателя Контрольной комиссии партии — вместе с Сутыриным — заведующим отделом печати Закавказского краевого комитета партии, которые ехали тоже в Москву.

После отхода поезда со станции Минеральные Воды в вагон вошел дежурный агент железнодорожной ЧК для проверки документов и разрешений на право ношения оружия у едущих пассажиров.

Завелся этот «обычай» после того, как на перегоне Минеральные Воды — Ростов были случаи нападения бандитов на поезд. Войдя в наш вагон, агент ЧК начал осмотр с нашего первого купе и затем направился к следующему. Через некоторое время я слышу крик и слова: «Сволочь, не видишь, кто едет?» Невольно вышел я из купе вагона и увидел, как разъяренный Орджоникидзе выталкивает из купе агента ЧК со словами: «Я член ЦК партии, как ты смеешь требовать у меня документы? Я сейчас телеграфирую Дзержинскому». Растерявшись, агент ЧК ответил:

— Позвольте, гражданин, раз вы член правительства, то вы тем более должны подчиниться распоряжениям, издаваемым вами же, к тому же у вас в купе я вижу целый арсенал.

— Как, сволочь! Ты мне?!.. — крикнул Орджоникидзе, схватил агента ЧК за воротник и головой стукнул его в оконное стекло. Послышался звон разбитого стекла, крик, стоны и шум задвигаемой Орджоникидзе двери в его купе. Когда мы приехали в Ростов, на станции стояли выстроенные во фронт все агенты железнодорожного ЧК во главе с начальником отделения. В наш вагон вошел начальник и зашел в купе Орджоникидзе, как полагается в таких случаях, представиться члену правительства.

При этом представлении Орджоникидзе стал кричать, ругаться и что-то возмущенно говорить начальнику отделения. Я не мог разобрать всего, что он говорил, но видел, как вслед за этим несчастный агент, осмелившийся просить у члена правительства удостоверение личности, был арестован по распоряжению Орджоникидзе…

В печати нередко указывались случаи того, что в советской России часто исчезают люди совершенно бесследно. Вот именно о таком случае, хорошо мне известном, я и хочу рассказать.

В Тифлисе, как и в других городах России, чекистами часто организуются целые облавы для вылавливания биржевиков-спекулянтов, нелегально занимающихся своими операциями на черной бирже.

Цель официальная этих облав — бороться со спекуляцией и у пойманных злостных спекулянтов конфисковывать «награбленные ими у народа» деньги, которые по закону поступают в пользу государства. Но вот случай, который показывает, как обычно или часто осуществляется эта борьба.

Во время одной из таких облав в Тифлисе был арестован биржевой деятель, которого я обозначу буквой X. Но вместо того, чтобы, как это полагается по инструкции, арестованного доставить прямо в ЧК, сотрудник ее, арестовавший X., некто Асатиев, неизвестно почему свел его в ближайший милицейский участок и приказал дежурному старшему сотруднику милиции Иваницкому продержать арестованного в его кабинете до его возвращения. Арестованный X. в ожидании Асатиева разговорился с Иваницким и на его вопрос, за что его арестовали, ответил, что был пойман во время облавы с поличным и что у него при себе имеется крупная сумма денег. При этом он даже спросил у Иваницкого совета, как поступить с деньгами… Часа через два пришел Асатиев, забрал арестованного вместе с его деньгами и повел его в ЧК. Прошло порядочно времени. Иваницкий, собственно, и забыл об этом случае, когда, встретившись случайно с одним из своих приятелей, чекистом, он рассказал ему об арестованном X., так как ему особенно запомнилось, что у того были большие деньги в виде пачек долларов, которых до этого раза Иваницкий никогда не видел. Чекист, приятель Иваницкого, сказал ему, что доллары, наверное, конфискованы, а арестованного, должно быть, освободили «до следующего раза», как это часто бывает.

Между тем семья этого X., обеспокоенная его непонятным долгим отсутствием, обратилась в ЧК, не там ли он.

Надо отметить, что это было не первый раз, что X. был арестован во время облав. Да кроме того, во всех городах СССР, где имеются учреждения ЧК или ГПУ (а где его нет?), если какой-либо гражданин неожиданно исчезает и несколько дней не возвращается домой, встревоженные родственники ищут его не в больницах, не в моргах, а прямо идут за справками в ЧК… Так было и на этот раз, и явившейся в комендатуру ЧК жене исчезнувшего X. предложили подать соответствующее заявление с запросом. На этом заявлении стояла резолюция, что арестованный тогда-то X. во время сопровождения его в помещение ЧК сделал попытку бежать, почему конвоирующий его (имярек) застрелил. Несчастная женщина потеряла сознание…

При этой сцене как раз и присутствовал чекист, приятель Иваницкого. Узнав от него, что у застреленного «при попытке бежать» X. была большая сумма в американской валюте, этот чекист невольно заинтересовался вопросом: куда же девались эти деньги? На его запрос, обращенный к заведующему камерой хранилища вещей расстрелянных, последний заявил, что от Асатиева в указанное время никаких денег не поступало. Тогда приятель Иваницкого доложил начальнику секретного оперативного управления, который и назначил сперва негласное дознание. Потом выяснилось, что Асатиев просто присвоил себе эти деньги, нарочно убив X.

Уличенный в бандитизме Асатиев был коллегией ЧК приговорен к расстрелу.

Глава 9

В 1922 году я по распоряжению начальника секретно-оперативного управления ЧК Грузии Цивцивадзе был откомандирован в город Поти — в потийское политбюро (так называлась тогда губернская ЧК) на должность уполномоченного агентурного отдела. По приезде в Поти, явившись к начальнику политбюро товарищу Деняге, я принял должность и получил от него недельный отпуск для знакомства как с обстановкой губернской ЧК, так и с городом Поти, где мне предстояло работать.

Город Поти по своему населению особенной важности с политической точки зрения не представлял, за исключением потийского порта, где насчитывалось несколько сот рабочих. По своему политическому убеждению большинство их было социал-демократами (меньшевики) и противниками существующего строя в Грузии.

Потийское политбюро ЧК Грузии — маленькая провинциальная чрезвычайная комиссия — ничем тогда от центра не отличалось, за исключением того, что само оно не имело права приводить приговоры в исполнение. Несмотря на это, благодаря произволу, царившему тогда в потийском политбюро еще до моего приезда, было расстреляно 11 человек бандитов, среди которых было и два политических. Расстрел этот санкционирован был центром уже постфактум.

Работа моя и моего отдела сводилась к тому же, что и в центре, но только в маленьком масштабе. Штат секретных сотрудников у меня был до пятидесяти человек, при одном помощнике. Жалованье в советских дензнаках я получал до 150 рублей, а жалованье сексотов колебалось от 50 до 60 рублей плюс полный красноармейский паек.

Первое «боевое крещение» сотрудники политбюро получили в мае месяце, в день независимости Грузии, празднуемый народом и запрещенный советской властью. Большинство населения Поти и, как я уже отметил, портовые рабочие были настроены антибольшевистски. Накануне майских событий я получил донесение от секретных сотрудников, что этой ночью рабочие социал-демократы собираются расклеить прокламации по городу, а утром 26 мая будет устроена демонстрация рабочих в городе и в порту. Сейчас же были мобилизованы все сотрудники политбюро, а также в помощь нам по постановлению потийского комитета партии были мобилизованы все коммунисты города. Всю ночь накануне 26 мая отряды политбюро срывали и собирали уже расклеенные прокламации, всевозможные воззвания к народу, требовавшие борьбы с большевиками и «красными жандармами-чекистами». Арестовывались все подозрительные, как на улице, так и по ордерам в домах, согласно имеющемуся у политбюро списку «контрреволюционеров», и к утру 26 мая мы имели до пятисот человек арестованных. Ими были полны все подвалы, внутренний двор и свободные комнаты, ибо арестные помещения уездного политбюро не были рассчитаны на такое количество арестованных. Следственный аппарат работал без отдыха, «нагрузка» была на все сто процентов. Утром же 26 мая часть чекистов с чоновцами (части особого назначения, состоящие из коммунистов) бросились разгонять рабочие демонстрации в порту, уже организовавшиеся и направлявшиеся с плакатами, с флагами, с антисоветскими лозунгами к городу.

При разгоне рабочих, а также ученических демонстраций чекисты и чоновцы пускали в употребление нагайки, приклады винтовок, рукоятки револьверов и для устрашения толпы кое-где были произведены холостые выстрелы.

Майские события в Поти были подавлены. Часть арестованных вместе с материалом этапным порядком были отправлены в Тифлис. Другая же часть за неимением серьезных улик была выпущена на свободу до следующего «сезонного ареста», как часто говорится в подобных случаях в ЧК.

Из моей работы в потийском политбюро мне вспоминается несколько характерных эпизодов: как это часто бывает в жизни, трагическое здесь переплетается с комическим. В июле месяце однажды я получил донесение сексота о том, что на островке озера Палеостомистпа «скрываются видные меньшевики, в числе которых был известный антибольшевик, социал-демократ Степан Махарадзе, все вооруженные с ног до головы, и даже при пулеметах». Донесение это, естественно, взволновало сотрудников политбюро, была поднята тревога, тотчас же снеслись с комитетом партии и исполнительным комитетом Поти (исполком). Последние решили в помощь нам мобилизовать ЧОН и вместе с ними мы должны были выступить в поход, чтобы ликвидировать «шайку» Степана Махарадзе.

В полночь вооруженный отряд чекистов в 60–70 человек с четырьмя пулеметами выступил в поход под командой начальника политбюро товарища Деняги. Предисполком города Поти товарищ Гогия, решив, что у нас будет «жаркое дело», приказал здравотделу горисполкома заготовить несколько санитарных тележек и вместе с медицинским персоналом отправить нам вдогонку. Через три часа мы были уже у берега озера. Отряд, уместившись в шести больших баркасах, направился к острову, соблюдая строжайшую тишину. Все были наготове, зарядив винтовки, и на носу баркасов стояли пулеметы, наведенные дулом к острову. Мы тихо пристали к месту, высадились и, окружив остров кольцом, бросились со штыками наперевес к шалашам, расположенным посреди острова. Добежав до них, мы нашли… несколько мирно спавших крестьян… и это было все, что мы нашли. Мне неизвестно, было ли это ложное донесение или кто-нибудь успел предупредить Махарадзе. Так или иначе, возвращение наше после «жаркого дела» было не из веселых, население, узнав об этом, долго после этого тихонько смеялось и издевалось над нами. Секретный сотрудник же, сообщивший эти сведения, был откомандирован в центр… Читатель уже знает, чем обычно кончаются эти «дисциплинарные взыскания».

Второй случай был такого же характера. Секретный сотрудник сообщил, что на квартире у некоего Глонти состоится в определенный день нелегальное собрание меньшевиков, на котором будут присутствовать все разыскиваемые нами лица. В 11 часов ночи с отрядом красноармейцев мы подошли к дому Глонти, расположенному в глухой части города. Снаружи казалось, что там действительно что-то происходит. Мы подошли. Нам сразу открыли. Это была прислуга. Грубо отбросив ее в сторону, мы с криком «руки вверх!» и с револьверами, направленными на сидящих, ворвались в комнату. В большой комнате, ярко и празднично освещенной, за большим столом сидело около сорока человек. Все присутствующие были, по советским понятиям, нарядно одеты… Оказалось, что мы попали на свадьбу. Тем не менее мы произвели тщательный обыск, во время которого нашли только один «запрещенный» портрет Ноя Николаевича Жордании, бывшего премьера Республики Грузия, который хранился хозяином дома в ящике письменного стола.

Ясно было, что мы были введены в заблуждение. Это не помешало Деняге, стоявшему во главе «операции», арестовать двух присутствующих просто, очевидно, для того, чтобы показать, что мы не зря ворвались, а имели для этого серьезное основание… Правда, арестованные наутро были выпущены, и, как выяснилось, все это «дело» было основано на облыжном доносе одного секретного агента ЧК, у которого были свои личные счеты с Глонти…

Говоря о Деняге, не могу не упомянуть, что ко мне очень часто поступали от секретных сотрудников донесения о его преступной деятельности.

Сведений этих было много. Все они тщательно проверялись, и в результате было установлено, что Деняга в своем кабинете в здании политбюро изнасиловал жену одного заключенного, пришедшую за справкой, и одну проститутку, которая была арестована им же на улице «за приставание». Много было сообщений, подтверждающих негласное расследование о многочисленных дебошах Деняги, и на все эти «невинные развлечения» шли народные деньги. Выяснив с несомненной точностью преступную деятельность Деняги, я, воспользовавшись его отсутствием, шифрованной телеграммой сообщил о его «подвигах» коллегии ЧК Грузии. Прошло более месяца, а со стороны коллегии не только ничего не было предпринято, но даже я не получил никакого ответа. Все стало ясным, когда я позже узнал, что у него в коллегии был свой человек. Ввиду этого я обратился с жалобой в потийскую партийную организацию, и только через ЦК партии спустя несколько месяцев ЧК Грузии командировала своих инспекторов Егорова и Батайтиса, которые оказались людьми смелыми и на второй же день ознакомления с материалами арестовали Денягу и увезли с собой в Тифлис. Вскоре Деняга был приговорен к расстрелу. Но свой человек в коллегии… Это сделало свое дело, и расстрел был заменен Деняге пятью годами тюрьмы. Но уже через несколько месяцев он был на свободе, а еще через некоторое время он уже служил в милиции начальником одного из районов города Тифлиса, где и служит по сие время.

Проработав в городе Поти год с лишним, я, по моей просьбе, был откомандирован в тифлисскую ЧК Грузии, где меня очень скоро демобилизовали.

Расставшись таким образом с ЧК — это было в 1923 году, — я после этого работал в целом ряде хозяйственных кооперативных и государственных учреждений республики. Здесь мне приходилось сталкиваться как с деятельностью ЧК, так и с работой отдельных чекистов. Но уже со стороны. Одно время я работал в Батуме. Тогда там стоял особый отдел (военная ЧК) Батумского укрепленного района под начальством Иосилевича, который теперь, как троцкист, живет в ссылке в Соловках. Начальником военно-контрольного пункта батумского порта был Мюллер, долгое время проработавший за границей в качестве резидента ГПУ.

Однажды в числе пассажиров, которые должны были сесть на пароход, отходящий за границу, был один перс — крупный коммерсант. В ожидании посадки на пароход он вступил в соглашение с контролером особого отдела, проверявшим паспорта и багаж пассажиров. Перс пообещал контролеру соответствующую взятку, если он разрешит пронести на пароход имеющееся у него золото в слитках. Контролер, соблазнившись крупным заработком, согласился пропустить перса на пароход и сделать вид, что не видит ничего.

Как полагается, об этом сейчас же узнал особый отдел через информатора, находящегося в порту. Перед посадкой на пароход перс был арестован, найденное при нем золото конфисковано и его самого расстреляли, несмотря на то что он был персидским подданным…

В том же Батуме стоял Н-й пограничный отряд, помощником начальника которого был некто Эрман, прославившийся в Батуме «успешной борьбой с контрабандистами». Дело было в следующем: Эрман раз в месяц устраивал массовые аресты всех сапожников и портных и городским властям сообщал, что благодаря этим мерам ему скоро удастся в корне прекратить контрабанду в Батуме. По его словам, все сапожники и портные только тем и живут, что работают из контрабандных материалов. На неоднократные запросы батумских властей, каким же образом доходит контрабанда до кустарей, Эрман отвечал: «Это сволочи аджарцы снабжают их, их необходимо всех перестрелять, тогда уничтожится и контрабанда». Конечно, Эрман всех аджарцев не мог перестрелять, и контрабанда не только не уничтожилась, но стала импортным товаром в СССР и тем самым легализировалась. Так продолжалось бы долго, если бы не перевод Эрмана в ленинградское ГПУ, куда он был назначен начальником экономического отдела. После его отъезда в Батум наконец приехала ревизия из штаба пограничных войск. Ревизия вскрыла такую кошмарную картину преступлений, хищений, растрат и даже провокаций, не одним Эрманом, а целым сонмом ответственных работников таможенного управления, что по решению ревизии все дело было передано в ЧК, которая и вынесла несколько смертных приговоров. Начальник таможни Жордания и его несколько сотрудников (все коммунисты) были расстреляны в Батуме. Эрман же был арестован в Ленинграде, и дальнейшая его судьба мне неизвестна, но, как потом мне впоследствии передавали, он будто бы бежал за границу.

Но в сущности эта эпопея борьбы с контрабандистами была гораздо сложнее и многограннее. Арестовывая контрабандистов с поличным, Эрман угрозами и другими средствами обращал их в своих осведомителей, а товар, согласно закону, конфисковывал. Но этим дело не кончалось: через особое подставное лицо Эрман передавал контрабанду тем же своим «клиентам», сапожникам и портным. Но вслед за тем эти клиенты, в свою очередь, позже арестовывались, проданный им товар Эрманом вновь конфисковывался… Деньги же, вырученные путем этого круговорота, шли в карман Эрмана. Это была, в сущности, целая панама сравнительно в небольшом масштабе, ибо одновременно с Эрманом с контрабандой боролась батумская таможня. Она тоже конфисковывала товары, а ее шеф, начальник таможни Жордания, в свою очередь, путем всевозможных комбинаций ухитрялся продавать часть конфискованного товара на сторону, в свою пользу… В конце концов, как я упомянул, эти махинации были раскрыты и виновные расстреляны.

Я надеюсь, что из краткого описания этой «коммерции» читателю ясно, что такие эксперименты возможны лишь при той системе провокации, взяточничества и воровства, которые являются характерными для большевистской системы и только с уничтожением ее, с уничтожением большевистской диктатуры, когда исчезнет и ГПУ, будет парализована и возможность ведения «эрмановской коммерции».

Глава 10

Мое описание службы в ЧК приближается к концу, но оно было бы неполно, если бы я не закончил его приведением еще трех, на мой взгляд, весьма характерных эпизодов и картин.

Я хочу, насколько это в моих силах, описать, что представляет собой прославленная, неоднократно упоминаемая в литературе так называемая камера смертников. Оговорюсь, что такой камеры, с таким названием и с таким назначением в действительности не существует. Это просто анахронизм, оставшийся от 1918–1920 годов. Но надо отметить, что в этом понятии есть доля истины, так как нередко лица, арестованные по какому-нибудь известному кричащему делу, часто все являются кандидатами на расстрел, хотя эти кандидаты обыкновенно сидят в общих камерах… Надо сказать, что в отношении «смертников» нет никаких особых правил, и нередко человек, привлекаемый по делу, которое может повлечь за собой смертную казнь, к таковой не приговаривается, и наоборот — часто люди, привлекаемые, по-видимому, по самому пустому делу, в конце концов бывают расстреляны.

Понятия «смертник», скажем, в английском смысле слова или французском в практике ЧК не существует. В то время как в Англии, например, суд приговаривает человека к смертной казни, устанавливает день и час ее, в практике ЧК в этом отношении нет никакой регламентации: так, очень часто приговоренный бывает «смертником» только несколько минут, иногда часов, день, два… Так что если я употребляю термин «камера смертников», то лишь со всеми вытекающими из вышеизложенного оговорками. Таким образом, я буду говорить вообще о камерах, в которых сидят узники ЧК, причем лишь субъективно, психологически они сами себя считают смертниками, зная, какая участь для них возможна… Поэтому я посвящу несколько слов описанию камер в потийском политбюро, в которых, между прочим, находились и «смертники».

Я помню одну ночь, — она резко и неизгладимо врезалась в мою память. Это было на второй день после массовых арестов. Камеры были переполнены до отказа, заключенные уже были распределены по следователям, в числе которых был и я. У меня в производстве находилось дело Тодрии, члена ЦК грузинской социал-демократической партии, обвиняемого в злостной контрреволюции. Не знаю, почему я сам спустился в камеру, чтобы вызвать его. Для этого я должен был пройти через двор в приспособленное для заключения людей полуподвальное помещение, которое раньше представляло собой склады разного рода материалов. Я вызвал коменданта и разводящего караула и вместе с ними вошел в камеру, в которой сидел мой подследственный. Это была довольно обширная конюшня. Обитая железом дверь была открыта разводящим караул. Я вошел в камеру. Она была рассчитана примерно на 16 лошадей. Бетонные грязные стены, такой же потолок и пол. Посредине потолка чуть маячил свет от маленькой электрической лампочки, едва-едва пробивавшийся сквозь дым и испарения. Царила полумгла, напомню, что была ночь, часов около двенадцати.

Когда я вошел, мне в нос ударил отравленный густой воздух, напоминающий собой клетку зверинца. Заключенные — их было не менее двухсот человек — частью сидели, спали на нарах, частью лежали, задрав ноги к потолку, некоторые, сбившись в маленькие группы, играли в карты, шахматы или просто беседовали… Шум открытой двери взбудоражил заключенных. Все насторожились и вперили в меня полные вопроса и тревоги взоры. Я вызвал старосту камеры и попросил его указать мне, где находится гражданин Тодрия. Он проводил меня куда-то в угол, где на нарах лежал и, кажется, спал прикрытый стареньким пальто человек.

— Гражданин Тодрия, — обратился я к нему, — пойдемте ко мне, мне нужно с вами побеседовать.

Молча, стараясь оправить смятую лежанием одежду и хорошо скрывая естественное в таких случаях волнение, узник поднялся и пошел за мной.

Мы пришли в мой кабинет. Я предложил узнику сесть. При свете яркой лампы я увидел, что мой подследственный был человек среднего роста, широкоплечий, с благородной и красивой осанкой, совершенно седой, с окладистой седой же бородой, на вид ему было лет около шестидесяти. Я внимательно и не без любопытства оглядел эту стильную фигуру. Ведь передо мной сидел один из выдающихся деятелей Грузии, видный член грузинской демократической партии, один из наиболее резких противников советской власти… А я, его следователь, едва-едва достиг двадцати трех лет. Усевшись за стол и раскрыв дело, я обратился к нему:

— Вы, гражданин Тодрия, обвиняетесь в том, что, будучи раньше официально, а в настоящее время нелегально членом ЦК социал-демократической партии Грузии, вели и ведете злостную контрреволюционную деятельность, в интересах каковой вы призывали население, то есть рабочих и крестьян Грузии, к свержению советской власти. Вы руководили пропагандой и агитацией среди рабочих и в последних выступлениях 26 мая принимали руководящее участие. Напомню вам, что инкриминируемые деяния представляют собой в сумме тяжелые преступления перед пролетариатом Грузии… Вы знаете, конечно, что вас ожидает, если вы не дадите исчерпывающих показаний и не поймете наконец, ряд каких тяжелых преступлений вы совершили.

Старик спокойно выслушал меня, лишь по временам на бледных губах его появлялась снисходительная улыбка. Когда я кончил, он, помедлив несколько мгновений, сказал:

— Эх, молодой человек, — и покачал сокрушенно головой, — я очень внимательно слушал вас. Имейте в виду, что ваши угрозы меня нисколько не трогают. Я думаю, что из моей анкеты вы в общем знакомы с моим прошлым… Я прошел длинный курс всевозможных воздействий со стороны царского правительства, жандармов, охранников, тюрем, ссылок, эмиграции. И вы поймете, что мне, всю свою жизнь рисковавшему головой, не страшны ваши угрозы… Об этом я не буду с вами говорить… А вот кто из нас совершает преступление перед народом, об этом мы давайте поговорим. Вы сказали, что я совершил преступление перед рабоче-крестьянской властью, то есть против народа, но, по-моему, это вы совершили, совершаете и продолжаете совершать самые тяжелые преступления. Посмотрите, кто сидит там внизу, — и он указал пальцем вниз, — в этих чудовищных подвалах? Все это рабочие, которых вы будете расстреливать… Но ведь они вас не звали, вы им не нужны, и для того, чтобы им чувствовать себя свободными, нужно, чтобы вы ушли и оставили бы их в покое, чтобы они могли свободно жить и дышать. Зачем вы пришли сюда, в Грузию? Ваша власть трубит и кричит, что «грузинский пролетариат» позвал вас и что вы явились его спасти…

— Да, да, — перебив его, сказал я, — мы шли для того сюда, чтобы спасти замученный вами пролетариат…

— Ах, бросьте, молодой человек, — спокойным жестом отмахнулся он от меня, — какое тут спасение! Ведь вы же хорошо знаете и видите, как относится к вам этот «замученный нами пролетариат»… Вас бьют, устраивают восстания, люди задыхаются от вашей власти, задыхаются от ненависти к вам, уйдите, оставьте нас в покое… Грузинский народ органически и исторически не переваривает никакой диктатуры!..

— Но вы забываете, — перебил я его, — что диктатура пролетариата, предсказанная еще Карлом Марксом, нашим общим учителем…

— Диктатура? И даже по Марксу? — перебив меня, иронически переспросил он.

И в спокойном, обстоятельном изложении он, точно профессор ученику, стал приводить мне истинные положения учения Маркса, его учение о естественной эволюции, о его отрицательном отношении ко всякого рода утопическим экспериментам… Наша беседа продолжалась до утра. Не могу скрыть, что мой подследственный окончательно забил меня. И по совести говоря, не я его допрашивал, не я его обвинял, а он меня допрашивал и он предъявлял мне те обвинения, которые предъявляет советскому правительству весь цивилизованный мир!

Так закончился, и, скажу прямо, полным моим поражением, этот допрос. Больше мне не приходилось допрашивать его, так как я начал следствие лишь ввиду того, что официальные следователи политбюро были перегружены. Когда они немного освободились, дело перешло к следователю. Я знаю лишь то, что Тодрия понес небольшое наказание: отсидев несколько месяцев в ЧК, он был освобожден и сейчас проживает в Грузии…

В заключение описания моей работы в ЧК приведу рассказ одного моего товарища, который, подобно мне, был командирован партией на работу в ЧК и который теперь находится за пределами досягаемости для советской власти.

Упомянутый мной товарищ состоял на ответственном посту в одном из губернских ЧК во внутренней России. Случайная встреча с ним. Разговорились. Поделились нашими впечатлениями и, как мы ни молоды, также и воспоминаниями. Оба мы были взволнованы нашей встречей. Наш разговор в конце концов принял старый интимный дружеский характер.

— Да, вот, — задумчиво сказал мой друг, — мы оба расстались с нашими юношескими светлыми иллюзиями… И как беспощадно грубо разбивались эти иллюзии, эта вера в глашатаев и пророков нового для нас учения, которое должно было дать человечеству свободу и счастье!

Вот слушай. Для меня лично таким отрезвляющим меня жестоким ударом явился один случай, когда я лично должен был убить человека. Это было так.

Я был в Н-ской ЧК, где я довольно близко сошелся с одним чекистом же, нашим комендантом. Конечно, в качестве такового он неоднократно приводил в исполнение приговоры ЧК. Как-то раз я в разговоре с ним сказал, что у меня никогда не поднялась бы рука стрелять в беззащитного человека. Не помню точно, нашел ли он в моих словах что-нибудь вызывающее, какое-либо невыгодное для себя сопоставление, но только он стал всячески подтрунивать надо мной и в заключение сказал: «Ну, да что там! Ведь ты не баба, — едем сегодня со мной на «операцию»…»

Конечно, я мог не ехать, но он был видным членом нашей комячейки, он мог вынести невыгодное обо мне мнение… Донести на меня… Словом, целая сеть подобного рода подлых аргументов заговорила во мне…

И я принял вызов. Ночью мы на автомобиле выехали за город, туда, к тому месту, где обычно происходили расстрелы… Мы подошли к группе, окруженной чекистами… Расстрелу подлежало четыре человека. Яркие дуговые мощные фонари освещали эту группу, сообщая лицам какой-то синеватый оттенок… Комендант указал мне на одного из них, стоявшего неподалеку… «Ну, на винтовку, — сказал он, протягивая мне оружие, — бей в того».

Как автомат, я взял в руки винтовку и взглянул в лицо осужденного… Это был маленького роста человек. Мне ярко и резко бросились в глаза и запечатлелись до сих пор его босые ноги и длинная, ниже колен рубаха. Но особенно памятны мне его плотно сжатые оскаленные зубы и клок волос, свисавший над глазом. Я взвел курок. Мне показалось благодаря его оскаленным зубам, что он смеется надо мной и точно бросает мне какой-то вызов… В это время я почувствовал, как стоящий рядом комендант толкнул меня и крикнул: «Стреляй, чего ждешь!» Непонятная и необъяснимая до сих пор злоба охватила меня… Злоба не против коменданта, а против того, осужденного, в которого я целил и который, казалось мне, смеется надо мной…

Я спустил курок.

В каком-то полусне я увидел и понял, что я застрелил человека.

Часть третья