– Это неразумно, – возмущалась Капитолина.
Но как объяснить, что ей страшно? А самое главное, что она никак не может привлекать внимание к своей персоне.
– Ну, я пошел? – спросил сосед, переминаясь с ноги на ногу. – Это кто так приложил-то?
– Не видела.
– Развелось бездельников, дурь всякую курят да бутылки хлещут. Посмотришь, под два метра, а ума никакого… Если что – зовите.
– Спасибо, Семеныч. Свой ты человек.
– Я завсегда. Выздоравливайте!
С этими словами он скрылся за дверью.
– Бедолага ты, – нежно пропела Капитолина, – ну кто же тебя это? Ох, связалась ты не с теми людьми, не с теми, – проникновенно заметила она. – Все эти выборы-швыборы добром не кончатся!
– Наверняка хулиган какой-то напал в темноте, сумочку вырвал…
– Хулиган, – проворчала старушка. – Ну да, хулиган! Меня не обманешь…
Через полчаса Маруся лежала в постели, Капитолина Михайловна осмотрела ее, умыла, обработала раны. Напоила крепким чаем с вишневым вареньем. Все болело, но уже не так, чуть тише. На Марусю отчаянно наваливался сон. В голове шумело, но уже терпимо.
Капитолина Михайловна выключила свет, Маруся уже погружалась в сон, и тут же что-то рыжее прыгнуло на кровать в ноги, а потом пошло все выше и выше и, наконец, добралось до лица.
– Ты не Брут, – прошептала Маруся, слабо стискивая кота. – Не Брут…
На другой день Маруся отправилась в травмпункт. Добралась туда она с помощью Капитолины Михайловны и Бориса Семеновича, который отвез ее на своем стареньком «Москвиче». Там ее ногу внимательно осмотрели, и врач сказал, что перелома нет, только небольшое растяжение. А на боку – ушибы, ничего страшного и серьезного.
– До свадьбы заживет, – успокоил он Марусю, рассматривая рентген. – Спокойный режим, не перетруждайте себя, и все пройдет.
Марусю отвезли домой, и, лежа в постели, она предалась размышлениям.
Нужно было звонить и ставить в известность начальство об инциденте и временной нетрудоспособности. Говорить правду не имело смысла. Лучше все списать на собственную неуклюжесть – оступилась, упала в яму.
Она позвонила на работу и предупредила, что временно вышла из строя. Маргарита сказала, что передаст Королькову. А потом после недолгой паузы спросила, не требуется ли помощь. На что Маруся ответила, что пока нет, она справится сама.
Не успела она переговорить с Маргаритой, как раздался звонок Павла Эдуардовича.
В его голосе слышалось сочувствие, он выражал обеспокоенность и тоже предлагал помощь. Маруся ощутила себя в центре внимания, чего не было уже давно.
– Спасибо, ничего не надо.
– Точно? – поинтересовался Корольков-младший…
– Да, все в порядке. Если что понадобится, я позвоню…
И все-таки Корольков прислал Маргариту проведать несчастную больную. Она появилась к вечеру с корзиной продуктов и букетом цветов. Выросла на пороге…
– Оступилась, ударилась обо что-то головой, и вот, – виновато улыбнулась Маруся. – Временно выбыла из строя. Незадача…
В глазах Маргариты что-то мелькнуло.
«Интересно, поверила она мне или нет? – подумала Маруся. – Маргарита же предупреждала, что борьба здесь развернется нешуточная. Правда, откуда я знала, что она примет характер физического воздействия?»
– Ну лежи, отдыхай, поправляйся.
Маргарита ушла, поставив корзину с продуктами на стол.
Там были апельсины, лоток с клубникой, бананы и ананас, о который Маруся укололась.
Деметрий с интересом осматривал подарки.
– И это все нам, представляешь? Несколько дней у нас с тобой бездельно-лежачие. Но мы проведем время с толком…
Она очистила апельсин и принялась за чтение дневника Освальда Ли…
«Москва отличалась от Нью-Йорка прежде всего тем, что в ней не было небоскребов. Я подумал, что так, наверное, выглядел Нью-Йорк лет пятьдесят назад.
Но эти мысли и сравнения быстро улетучились под влиянием новых впечатлений.
Я не мог расслабляться. Мне нужно было двигаться к своей цели. Остаться в СССР. Я прямо сказал об этом своему гиду. Но, похоже, она меня не совсем поняла, хотя я расписывал преимущества социализма перед капитализмом. В глазах девушки сквозило недоверие. Но она помогла мне составить письмо Президиуму Верховного Совета СССР о получении советского гражданства. И я был за это ей признателен. Но дальше все пошло несколько не так. И мне пришлось сильно понервничать. Даже слишком сильно… Меня вызвали в ОВИР, так у русских называется учреждение, где ведают заграничными паспортами и другими вопросами, связанными с туристами, они долго беседовали со мной. Я старался взять себя в руки и отвечать четко, спокойно, аргументированно… Не знаю, насколько мне это удалось. Я же не видел себя со стороны! Мне казалось, что я все сделал правильно. Но ведь я мог и ошибаться! Мне сказали, чтобы я ждал ответа.
И тогда я почти струхнул. В голове завертелись какие-то странные мысли. Неожиданно я видел, как захожу в гостиницу и иду в номер, а на самом деле, оказывается, я находился все это время рядом со своей переводчицей Риммой. Неужели у меня уже началось раздвоение личности? Почему? И почему именно сейчас?
18 октября мне исполнилось 20 лет. Римма подарила мне роман Достоевского «Идиот». Впоследствии мне пришла в голову мысль: «Не было ли здесь какого-то намека на меня?» Но в тот момент я об этом не думал. Все мои мысли были заняты только одним – дадут мне советское гражданство или не дадут? Римма успокаивала меня, внушала надежду. Мне она нравится. Симпатичная девушка.
Не буду говорить о том, как я резал себе вены от отчаяния и некоторое время даже лежал в больнице, которую русские называли «психушка».
Наконец все бюрократические проволочки были позади. И я остался в Союзе. Правда, жить мне предложили в Минске, а не в Москве. Но я был рад и этому. Никто не мог поверить, что я добровольно захотел остаться в СССР, уехав из Америки. Это недоверие читалось в глазах тех, с кем мне приходилось беседовать. «Не заливай, парень! Ты чего-то хочешь, и мы это понимаем. Давай выкладывай, что там у тебя на уме. Мы тебе не верим, как ни старайся…».
Но я понимал, что могу принести пользу, и поэтому старался. Старался остаться и стать своим. Я же помнил слова, что должен изменить мир…
Свое появление в Минске я никогда не забуду. Шла зима, и я отчаянно мерз в поезде. Холод сковывал меня изнутри, в кончиках пальцев покалывало льдом, и пару раз я дул на руки, пытаясь согреть, а потом энергично тер ладони. Было немного страшно, но я старался глушить этот страх. Все шло по своей предназначенной колее. Иногда я с тоской думал – скорее бы уж все кончилось. Не было сил терпеть. И тут тот, кто сидел внутри, строго приказывал: «Терпи! Не смей ныть!» И я терпел.
Перрон был бесконечно длинным. Я не знал, кто будет меня встречать, но знал, что обязательно встретят. Холод ушел, и по телу разлилось тепло. Вокзал оказался уродлив, но я не обращал на него внимания. Это был всего лишь фон, еще одна часть гигантской декорации. На минуту я вдруг ощутил страшную растерянность – появилось чувство, что обо мне все забыли, вот сейчас поезд уедет обратно, а я буду стоять на перроне и ждать непонятно чего. И где же люди, которые меня встречают? Может быть, они все ушли? И как тогда быть? Куда мне идти дальше? Внутри рождалась тихая паника.
Я топтался и переминался с ноги на ногу. Низкое серое небо нависало надо мной. Сыпался снег. Как будто бы кто-то сверху просеивал муку – жесткую, ледяную. Я отметил про себя день, точнее, прошептал одними губами – седьмое января.
Наконец к вагону подошли две девушки. Одну я узнал сразу – переводчица Римма, а вторая, темноволосая, с чуть косящим взглядом была мне незнакома. Они встречали меня… Вторую девушку звали Татьяна.
В голове что-то щелкнуло, и радостная эйфория буквально затопила меня.
Римма обратилась ко мне по-английски, но я перебил ее. Ведь я мог их понимать, я знал русский. Я должен был стать одним из них, слиться с этими людьми. И отныне решил объясняться только на русском! Я почувствовал прилив сил и возбуждение. Меня как будто качало на волнах: прилив – отлив. Эйфория – упадок, возбуждение – настороженность. И так по кругу.
– Я владеть русским язык, – слова вывалились из меня, как тяжелые камни, но вместе с тем я испытал облегчение. – Я могу! Обращаться ко мне по-русски.
Они переглянулись, но не рассмеялись, как я ожидал. Напротив, их лица стали серьезными.
– Хорошо, – сказала Татьяна. – Мы это учтем, товарищ Ли Харви.
– Нет, нет, – запротестовал я. – Не есть Ли Харви. Я есть Алексей Робертович.
Они снова переглянулись, мне показалось, что Татьяна хотела улыбнуться, но сдержалась.
– Хорошо. Так и будет, товарищ… Ли… Алексей Робертович. Сейчас мы едем в гостиницу. Для вас подготовлен номер, – она говорила, жестикулируя. И я невольно поморщился.
– О’кей. То есть ха-ра-шо.
В гостинице – опять прилив сил. И недюжинный. Веселье накатывало на меня беспричинно. Волнами. Я словно катался на горках – вверх-вниз. Ах-ах-ах! Несколько раз я шлепнул по мягкому месту дежурную по этажу. Мне сделали замечание. И я мгновенно сник, но потом снова почувствовал веселье. Что за глупые курицы! Как они смеют делать замечания МНЕ? Нижняя губа невольно выпятилась вперед, а руки сжались в кулаки.
– Я хочу… мит… встреча… с мэром Минскья. Мне на-до.
– Мэром Минска? – Девушки переглянулись. Видимо, у них была такая манера – вечно переглядываться друг с другом.
Вдруг мне показалось, что у них темные провалы вместо лиц. Я испугался.
– Что с вами, Алексей… Робертович? – спросила одна из них. – Вам плохо?
– Нет, – я выдавил из себя самую широкую улыбку, на которую был способен. – Мне ха-ра-шо. Отлична. О’кей. – И я хихикнул.
– Мы попробуем это решить, – сказала Татьяна. – Обязательно. Думаю, что ваша просьба будет удовлетворена, товарищ Алексей Робертович.