Эвакуация музейных коллекций из Пушкина и мероприятия по обеспечению сохранности зданий осуществлялись в обстановке хаоса; никто не понимал, как развиваются события на фронтах273. Первые (секретные) приготовления начались уже 23 июня. По словам Веры Владимировны Лемус, одной из руководящих сотрудниц музея274, общее количество предметов, предназначенных к эвакуации, составило 72 554, из них, согласно инвентарным книгам, 42 172 находились в Екатерининском дворце, а 30 382 – в меньшем Александровском. По данным Лемус, удалось эвакуировать 17 599 предметов275. Директор музейного комплекса Владимир Иванович Ладухин назначил ответственными за эвакуацию главных смотрителей Галину Дмитриевну Нетунахину (Екатерининский дворец) и Анатолия Михайловича Кучумова (Александровский дворец). Как потом вспоминал Кучумов, Ладухин заверил его: «Партия доверяет эту ответственную работу тебе, Кучумов, как комсомольцу, как наиболее знающему музейное дело работнику»276. Кучумову было всего 29 лет. Выходец из крестьян, он вначале получил специальность электрохимика, но затем воспользовался возможностями советской образовательной системы: окончил без отрыва от производства курсы при ленинградском Эрмитаже и в 1932 году участвовал в инвентаризации в Павловском дворце. В том же году он стал научно-техническим сотрудником Екатерининского дворца, а в 1938 году был повышен в должности и назначен директором Александровского дворца. Видимо, Кучумов пользовался особым доверием ленинградской партийной организации: ему поручили сопровождать музейные экспонаты первой категории к месту эвакуации. Конфиденциально Ладухин сообщил ему, что их повезут в Горький (бывший и нынешний Нижний Новгород).
В первые дни войны предметы первой категории общим числом 1928 были упакованы в 52 ящика277. Это были в основном ценные предметы из драгоценных металлов или драгоценных камней – в частности, коллекция предметов из Янтарной комнаты, богато украшенное оружие из Турецкой комнаты Александра II и две итальянские мозаики из Агатового кабинета. Из Александровского дворца к эвакуации предназначались важные произведения русских живописцев Н. К. Рериха, К. П. Брюллова, М. В. Нестерова, В. И. Сурикова и И. Е. Репина, а также известных западноевропейских художников. После того как экспонаты были упакованы, сотрудники получили разрешение на эвакуацию других произведений искусства. Критерием отбора являлась художественно-историческая и материальная ценность предметов. От мебельных гарнитуров старались сохранить по одному предмету278.
За два дня все предметы подготовили к транспортировке. И вдруг выяснилось, что везти их не на чем. Чтобы не оставлять ценности без охраны на площадке перед музеем, их тайно, под наблюдением сотрудников НКВД, поместили в некий подвал. Только 30 июня появилась возможность их отправить. Кучумов в своих воспоминаниях описывает, как комплектовался эшелон с эвакуируемыми ценностями из окрестностей Ленинграда, как затем он шел с многочисленными остановками до Москвы, а оттуда – до Горького. С 31 июля на Кучумове лежала ответственность за все коллекции, прибывающие из пригородных дворцов. Имелись два места для хранения, где ящики были частично перепакованы и экспонаты осмотрены на предмет сохранности. Но вскоре и Горький начали регулярно бомбить. Снова все погрузили в поезд (теперь он насчитывал семнадцать вагонов) и в ноябре 1941 года отправили в Томск и Новосибирск279.
Оставшиеся в пригородах Ленинграда сотрудницы продолжали упаковывать то, что было предназначено к вывозу в тыл, и закапывали в землю парковые скульптуры. Галина Дмитриевна Нетунахина и Зинаида Михайловна Скобликова 6 и 13 июля сопровождали в Горький вторую (46 ящиков с 1943 предметами) и третью (47 ящиков с 8304 предметами) партии эвакуируемых ценностей280. Сотрудницы музея, имевшие детей, воспользовались тогда возможностью уехать из Пушкина. Из научного персонала остались только три молодые женщины: Вера Владимировна Лемус, Тамара Феодосьевна Попова и Евгения Леонидовна Турова281. Они работали во все более трудных условиях: из‐за отсутствия упаковочного материала им иногда приходилось использовать плохо высушенное сено282. Всех остальных сотрудников мобилизовали на строительство оборонительных сооружений.
С середины августа воздушные налеты участились. Сначала немецкие самолеты бомбили военные объекты, но вскоре бомбы стали рваться и в парках. Уже почти не осталось машин, которые можно было бы загрузить музейными экспонатами и отправить на станцию. В. В. Лемус описывает, как она иногда часами ждала у ворот, чтобы поймать грузовик. Если водитель кричал: «Несите вещи», она бежала в музей и вместе с помощницами выносила неупакованную мебель, которую они как придется загружали в кузов283.
20 и 22 августа были отправлены четвертая и пятая партии. Поезд без остановок шел в Сарапул – городок на крайнем востоке европейской части России. В числе прочих эвакуируемых экспонатов в нем ехали бронзовые бюсты из Камероновой галереи, другие бронзовые и стальные предметы, ценные ковры из Александровского дворца и предметы из Китайского театра. Особенно важной для последующей реконструкции оказалась эвакуация планов дворцов и садов, фотографий интерьеров, инвентарных книг и разнообразной документации. Всего с четвертой партией удалось отправить 95 ящиков с 4343 предметами, с пятой – 66 ящиков и сундуков с 725 предметами, а также 92 неупакованных экспоната.
В конце августа железнодорожное сообщение прервалось. После короткого перерыва сотрудники музея продолжили эвакуацию на грузовиках. С 1 по 10 сентября (уже были слышны бои за Гатчину, в 20 километрах от Пушкина) они сумели перевезти в Исаакиевский собор в Ленинграде еще 2508 больших предметов (скульптуры и мебель) в 177 ящиках и 57 неупакованных предметов284.
Есть многочисленные свидетельства очевидцев о немецкой оккупации Пушкина, собранные в Советском Союзе после войны285; эти сведения дополняются «Дневником коллаборантки» Лидии Осиповой (псевдоним Олимпиады Поляковой), написанным на русском языке, но подготовленным к печати в Германии после войны286. Осипова и ее муж принадлежали к русской интеллигенции и относились к большевистскому режиму враждебно. Поскольку немцев они ждали как освободителей, у них был иной взгляд на происходящее, нежели у других советских людей – свидетелей оккупации. Сопоставляя различные воспоминания, мы можем детально описать ситуацию непосредственно перед приходом немецких войск и после него.
В конце августа жители Пушкина все сильнее ощущали приближение фронта. Однако точной информации у них не было. Эвакуация женщин и детей была сорвана – отчасти из‐за недостатка транспортных средств. 27 августа Осипова записала в своем дневнике, что матери с детьми уже пять дней сидели на вокзале без пропитания: уехать из города они не могли, а вернуться в свои дома им не разрешали287. Часть жителей пряталась в подвалах или быстро выкопанных щелях-укрытиях. Немецкие бомбардировщики сначала бомбили местный аэродром, затем стали совершать налеты на район вокруг вокзала и на железнодорожную линию между Пушкином и Павловском. Осипова сообщает о нескольких сотнях убитых среди гражданского населения288. После 13 сентября Пушкин подвергался постоянному обстрелу немецкой артиллерии и налетам люфтваффе. Даже во время короткого пути между Екатерининским дворцом и службами сотрудникам музея часто приходилось искать себе укрытие. Один снаряд попал в торцевую стену Екатерининского дворца и разрушил две комнаты в бельэтаже: малую столовую и кабинет Александра I289. Часть жителей города спасалась в подвалах дворца. И Осипова, и Лемус рассказывают об одном эпизоде, который показывает, в каком отчаянии были эти люди: когда распространился слух, что остававшиеся в Пушкине партийные и государственные функционеры собираются скрыться, а перед этим взорвать дворец, среди них началась паника, они хотели выйти из подвала, но милиция не позволила им этого сделать. Свидетельницы интерпретировали произошедшее по-разному: Осипова увидела в этом характерное проявление недоверия народа к начальству290, а Лемус упомянула об этом случае, чтобы объяснить, почему она и ее коллеги, покидая город, упустили время и не смогли, как им было приказано, выехать в Ленинград на последних машинах: они пытались сначала успокоить людей. Только 16 сентября они отправились в путь пешком. В эти дни жители Пушкина видели отступление советских войск. Солдаты шли в сторону Ленинграда небольшими группами; некоторые из них несли раненых и просили еды. Воспоминания о ситуации накануне прихода немецких войск расходятся. Одни говорят о непрерывном обстреле, другие – о зловещей тишине; то мы читаем о дисциплинированном поведении граждан, то о всеобщих попытках запастись продовольствием291.
По некоторым оценкам, в оккупированном Пушкине остались 20 000 человек, в том числе те, кто был тесно связан с музеями, как, например, архитектор и художник Всеволод Иванович Яковлев (1884–1950), который с Октябрьской революции до своего ареста в 1931 году был главным хранителем Екатерининского дворца292. Остался в Пушкине и Иван Дмитриевич Ермошин (1886–1968), инженер и архитектор. Как и Яковлев, он был крестьянского происхождения, сначала работал прорабом на стройках, затем в 1920‐е годы получил образование техника, инженера, но главное – архитектора. 30 марта 1931 года Ермошин стал инженером, отвечавшим за реставрацию дворцов-музеев и павильонов Пушкина и Павловска, которые в то время административно составляли единое целое. В преддверии немецкой оккупации он сыграл важнейшую роль в закапывании парковых скульптур293. Не эвакуировалась из Пушкина и сотрудница дирекции музеев А. А. Александрова (род. в 1898 году). Эти три имени упоминаются здесь прежде всего потому, что их история доказывает: вопреки утверждениям, обычно встречающимся в воспоминаниях музейных работников, не все сотрудники были эвакуированы. Остается неясным, какую роль в этом сыграл случай; возможно, эти три человека были беспартийными и потому считались менее политически благонадежными; а может быть, им в силу знания немецкого языка даже было приказано остаться, чтобы помогать советской разведке.
Согласно журналам боевых действий немецких частей, прямое наступление на Пушкин и Павловск началось 15 сентября 1941 года, а 17 сентября 2‐й полк полицейских стрелков полицейской дивизии СС в составе 50‐го армейского корпуса вошел в Пушкин, где ему было приказано занять оборону. Так как решение не штурмовать Ленинград уже было принято, наступление в общем и целом остановилось и линия фронта стабилизировалась вплоть до зимнего наступления Красной армии 1943–1944 годов294. Поскольку фронт проходил на расстоянии 1–3 километра к северу от окраины Пушкина, дворцы и парки все время находились в непосредственной близости от зоны боевых действий и постоянно подвергались обстрелам.
Местные жители в своих воспоминаниях о периоде оккупации единогласно сообщали, что вступление вермахта в Пушкин не представляло собой ничего зрелищного. Советские войска отступили, позволив немецким частям без боя занять город. В Пушкин медленно въехали солдаты на мотоциклах и убедились, что очагов сопротивления нет. Светлана Беляева, дочь писателя А. Р. Беляева, рассказывает о том, как она с семьей сидела в щели-укрытии и ждала, пока не появились немецкие солдаты. Те искали красноармейцев и, не найдя их, отправили людей обратно по домам295. Осипова в записи от 19 сентября описывает сцену, свидетельствующую о неуверенности с обеих сторон:
Свершилось. ПРИШЛИ НЕМЦЫ! Сначала было трудно поверить. Вылезли мы из щели и видим – идут два настоящих немецких солдата. Все бросились к ним. У одного в руке лопнувшее куриное яйцо и он очень боится разбить его окончательно. Несет на ладони. Бабы немедленно нырнули в щель и принесли немцам конфеты, кусочки сахара, белые сухари. Все свои сокровища, которые сами не решались есть. А вот солдатам принесли. Немцы, по-видимому, были очень растеряны. Но никакой агрессии не проявляли. Спросили, где бы умыться. Мы отвели их к нашему пруду. <…> Немцы по интонациям и мимике поняли, что им симпатизируют, и немного поручнели. Ненормально обрадовались шутке. Когда мы шли от пруда, я указала им на стекла, покрывающие двор, и сказала: это ваша работа. Смеялись дольше, чем заслуживала шутка. Разрядилось какое-то напряжение. Что они нас опасаются? Никакого воинственного впечатления эти немцы не произвели296.
Фотографии, сделанные корреспондентами СС сразу после вступления в Пушкин, подтверждают описанное выше настроение: недоумение, смешанное с любопытством с обеих сторон, молодые солдаты разговаривают с пожилыми гражданскими.
Ситуация изменилась в течение нескольких дней. Даже Осипова вскоре поняла, что немцы пришли не как освободители, а как завоеватели. Быстро установился оккупационный режим со строгими правилами поведения для гражданского населения. Всех жителей обязали зарегистрироваться и разделили на категории в соответствии с возрастом, полом, национальностью и трудоспособностью. Солдаты систематически прочесывали город в поисках евреев или тех, кто почему-либо казался им подозрительным. По словам некоторых очевидцев, таких людей расстреливали на площади перед Екатерининским дворцом; другие сообщают о расстрелах в парке или повешениях на столбах297. Все эти события крайне скудно отражены в источниках. В сохранившихся немецких военных архивах и на фотографиях обнаруживаются косвенные свидетельства о преступлениях против гражданского населения, но восстановить события невозможно.
По оценкам историка Владимира Цыпина, в Пушкине было убито от 250 до 800 евреев. Цифры советской чрезвычайной комиссии, которая начиная с 1942 года документировала преступления, совершенные немецкими захватчиками, представляются завышенными298: число жертв среди гражданского населения города за весь период войны она оценивает в 285 погибших от воздушных налетов, 9514 умерших от голода, 6267 расстрелянных, 1105 повешенных и 1214 умерших от истощения, т. е. в общей сложности 18 368 человек299. Однако в поименных списках жертв, обнаруженных в архиве этой комиссии, повешенных – сорок с небольшим. Таким образом, в данных есть большой разрыв, и отсутствуют источники, которые позволили бы объяснить его. Но даже не зная точного числа жертв, можно сказать, что после прихода немецких захватчиков жителям Пушкина предстояли ужасные времена, и общее число погибших среди гражданского населения с большой вероятностью превысило 10 000 человек. Большинство жителей, оставшихся в городе, умерло от голода и истощения зимой 1941–1942 годов.
Уже в первые дни оккупации перед командирами полицейской дивизии СС и 50‐го армейского корпуса встал вопрос о том, что делать с гражданским населением. 26 сентября квартирмейстер, находившийся в Пушкине, рапортовал о том, что «состояние здоровья гражданского населения Пушкина и ситуация с продовольствием неприемлемы». Он запросил эвакуацию, которая, однако, была проведена не сразу, так как, по мнению командования, «противник при обстреле Пушкина стремится щадить гражданское население. В случае вывоза [жителей] артиллерийский огонь радикально усилился бы»300. Как говорят сегодня, военные хотели прикрыться гражданским населением, как щитом.
2 октября всех мальчиков от 15 лет и мужчин до 55 лет собрали на площади перед дворцом. Их отправили в пересыльный лагерь (Дулаг 154) в Красногвардейске301. Поскольку этот лагерь уже был переполнен, военные попытались депортировать этих узников в оперативный тыл армии, но и там лагеря переполнились, и ситуация с продовольствием и размещением прибывших была катастрофической. К началу ноября прифронтовую территорию должны были очистить от мирного населения, поэтому все новые партии жителей Пушкина отправляли в Красногвардейск – всего около 5000 человек. Иногда им приходилось добираться до места по снегу и при температуре до –13 ºС302. Большинству предстояло заключение в лагере и принудительный труд, многие умерли от голода и болезней303. Запись от 14 октября в журнале боевых действий квартирмейстера полицейской дивизии СС свидетельствует о том, что местные жители иногда оказывали какое-то сопротивление: «Начало эвакуации населения из Пушкина. Поскольку эвакуацию невозможно осуществить без принуждения, лицами, подлежащими эвакуации, в порядке саботажа были сожжены четыре дома»304.
Вскоре после оккупации часть города была объявлена зоной безопасности. Жителям не разрешили вернуться в свои дома даже за немногочисленными пожитками. Осипова записала в свой дневник 5 октября:
Немецкая идиллия кончилась. Начинается трагедия войны. Вчера немцы повесили против аптеки двух мужчин и одну девушку. Повесили за мародерство. Они ходили в запретную территорию между немецкими и русскими окопами и грабили пустые дома305.
Многие пытались каким-нибудь способом уйти из города. Те же, кто остался, сидели в своих домах под постоянным огнем с обеих сторон. Электричества и воды не было, продовольствия почти не осталось.
До сентября 1941 года все команды, которым было поручено «обеспечивать сохранность» художественных и культурных ценностей, архивов, библиотек, карт и генеалогических материалов306, ожидали взятия Ленинграда, а сотрудники Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга в Риге и Таллине ждали вплоть до ноября. Уполномоченный армейской службы охраны произведений искусства граф цу Сольмс-Лаубах руководил из Пскова. Передовой отряд зондеркоманды Кюнсберга под командованием Юргена фон Хена с конца сентября участвовал в наступлении на Ленинград и дислоцировался при штабе 18‐й армии в Сиверском. Эта моторизованная группа, по-видимому, первой добралась до бывших царских дворцов. Позже в своих мемуарах Хен восхищался дворцами и подтверждал, что застал их в хорошем состоянии:
Едва ли есть в мире другая столица, окруженная таким плотным кольцом из красивейших и великолепнейших пригородов, как бывший императорский город Петербург. Рядом с блеском и роскошью Царского Села, переименованного красными в Пушкин, и Петергофа меркнут Сансуси и Потсдам, да, пожалуй, и Версаль. <…> Кое-что, конечно, было разрушено во время Первой мировой и Гражданской войн, но Советы постарались, насколько возможно, сохранить прежнюю роскошь и великолепие. <…> Во всяком случае, когда мы, немцы, в сентябре 1941 года добрались до пригородов Ленинграда, мы застали большую часть былого великолепия еще нетронутой. Только лучшие вещи из драгоценного внутреннего убранства дворцов Советы при отступлении эвакуировали307.
Видимо, Хен передал свои впечатления Кюнсбергу, а тот 6 октября написал письмо рейхсминистру иностранных дел Иоахиму фон Риббентропу:
28 и 29.09. проведен обыск во дворцах Детского Села, бывшего Царского Села. Здания в основном опустошены, но обнаружен интересный исторический картографический материал. В Александровском дворце почти полностью сохранилась хорошая библиотека последнего царя. Прошу указаний, произвести ли изъятие ценного книжного материала ради его сохранения, поскольку дворец находится близко к фронту и в зоне действия артиллерии. Существует опасность, что через несколько дней библиотека [будет] уничтожена308.
Указание было дано, и в течение октября библиотеку, насчитывавшую около 10 000 томов, перевезли в Сиверский, оттуда в Таллин, а затем в Берлин309.
Репрезентативный фрагмент захваченного Кюнсберг представил избранной публике на выставке, прошедшей в марте 1942 года. В двадцатидвухстраничном путеводителе по экспозиции310 перечислены, помимо прочего, книги из библиотек Екатерининского и Александровского дворцов.
В Пушкин в первые дни после его занятия немцами прибыл по поручению начальника армейских музеев и искусствовед Георг Пёнсген. В своих мемуарах он писал впоследствии, что получил приказ «явиться в командование армии, стоявшей под Ленинградом, чтобы быть в его распоряжении по вопросам охраны произведений искусства после предположительно скорого взятия бывшей столицы России»311. Поселился Пёнсген в Гатчинском дворце. Свои впечатления от разрушений в Пушкине мемуарист описывает с большой озабоченностью:
Этот дворец царицы Екатерины II некоторое время находился на линии фронта и даже сейчас [т. е. когда в нем жил Пёнсген] еще периодически подвергается обстрелу тяжелой артиллерии, так как там размещался наблюдательный пункт подразделения СС. Внешние стены еще стояли, поэтому при подъезде к дворцу через чудесный парк впечатление поначалу было почти мирное. Но потом, когда, подойдя ближе, я увидел, что в окнах и в стеклянных дверях не осталось ни одного целого стекла, что внутри груды обломков под зияющими отверстиями в потолках являли взору безотрадную картину разорения, что произведения искусства всех видов, как никчемный хлам, лежали на ступеньках лестниц, на этих кучах обломков, на разломанной, разодранной мебели, а то и вовсе во внутренних дворах под открытым небом, – при виде этого можно было окончательно потерять веру в ценность всего прекрасного312.
Будучи сотрудником Государственного управления дворцов в Берлине, Пёнсген прекрасно разбирался в том искусстве, образцы которого находились в царских дворцах под Ленинградом, особенно в живописи XVIII века. История Янтарной комнаты, изначально предназначенной для Шарлоттенбургского дворца и подаренной Петру I прусским королем Фридрихом Вильгельмом I в 1720 году, ему, несомненно, была известна. Собственно, «комната» представляла собой комплект деревянных стеновых панелей, покрытых орнаментом из янтаря. Их проект приписывается прусскому придворному архитектору Андреасу Шлютеру или его конкуренту Иоганну Ф. Эозандеру фон Гёте. В России панели сначала не использовались, но впоследствии по желанию Елизаветы Петровны их установили в одной из парадных комнат Екатерининского дворца. Поскольку панели не полностью покрывали стены, к ним пристроили зеркальные пилястры и позолоченные деревянные резные элементы в стиле барокко. Во время царствования Екатерины II добавили еще цоколи, вырезанные из янтаря, и четыре флорентийские каменные мозаики. В таком виде Янтарная комната с 1770 года стала неотъемлемой частью великолепного убранства Екатерининского дворца. Здесь же разместилась и ценная коллекция изделий из янтаря313.
Янтарная комната была в списке художественных сокровищ, которые подлежали возврату в рейх как «произведения немецкого происхождения»314. Поэтому представляется оправданным предположение, что командировка Пёнсгена сопровождалась приказом принять участие в так называемом обеспечении сохранности Янтарной комнаты. Его первое впечатление, по-видимому, было удручающим:
Теперь, в помещении, лишенном окон, она подвергалась всевозможным вредным воздействиям погоды. Различные куски янтаря и мозаичные медальоны уже были выломаны из стен или, разбитые, валялись на полу. Тут необходимо было вмешаться как можно быстрее, чтобы охрана этого произведения искусства еще имела хоть какой-то смысл. Каждый день мог принести новые утраты вследствие актов вандализма, краж или прямых попаданий. Я подал соответствующий рапорт и получил приказ незамедлительно демонтировать со строительной ротой эту драгоценную, состоявшую из нескольких панелей облицовку стен и распорядиться о ее перевозке в безопасное место315.
Это описание отражает состояние памятника в первой половине октября. Отмеченные разрушения нельзя объяснить прямыми последствиями боевых действий, ведь от артиллерийского обстрела во время взятия города сильно пострадал только большой зал в центре дворца. А окна в бельэтаже, в том числе в Янтарной комнате, были забиты деревянными досками и поэтому не разбились под непрерывным огнем, как многие другие. Значит, комната была разгромлена, вероятнее всего, вскоре после захвата Царского Села немецкими войсками. Говоря о «новых утратах вследствие актов вандализма, краж…», Пёнсген недвусмысленно дал понять, что там происходило.
После войны часто ставился вопрос: почему Янтарную комнату не эвакуировали? По воспоминаниям Лемус, в первые недели войны возможность захвата дворца немцами даже не рассматривалась, поэтому в первую очередь принимались противопожарные меры: потолки большого зала и церкви покрыли слоем суперфосфата, ковры уложили на паркет лицевой стороной вниз и засыпали песком, повсюду расставили ведра с водой и емкости с песком. Когда обстрел усилился, успели забить досками половину окон дворца. Янтарные панели в защитных целях заклеили шелковой бумагой316. Кучумов же в своей книге, написанной много лет спустя, подчеркивает, что эвакуация планировалась, но при попытках снять панели янтарь начинал отваливаться от деревянной основы. Тогда, во избежание слишком большого ущерба, музейные работники вместе с представителями Ленинградского городского совета приняли решение оставить Янтарную комнату на месте. Для защиты панели покрыли марлей и ватными чехлами, а окна заколотили досками в два слоя317. Обо всем этом не говорится в воспоминаниях Кучумова, опубликованных ранее, что и не удивительно, ведь он покинул Пушкин всего через несколько дней после нападения немцев, с первой партией эвакуированных экспонатов. Следовательно, в более поздней публикации он сообщал сведения из вторых рук и, предположительно, с намерением оправдать себя, потому что его, отвечавшего за эвакуацию, могли обвинить в утрате Янтарной комнаты.
В журнале боевых действий 50‐го армейского корпуса есть запись от 1 октября о том, что Пёнсген и Сольмс были уполномочены командующим 18‐й армией генералом фон Кюхлером «осуществлять в подчиненном ему районе изъятие и сохранение предметов искусства»318. О конкретных обстоятельствах, о ходе операции и сотрудничестве между двумя искусствоведами ничего не известно. Пёнсген нигде в своем отчете Сольмса не упоминает; а Сольмс в послевоенных показаниях высказался туманно в том смысле, что, по его воспоминаниям, Пёнсген в демонтаже Янтарной комнаты не участвовал319. Поскольку они встречались во время войны, когда были «офицерами-сборщиками» и подчинялись начальнику армейских музеев320, то после войны они, безусловно, ясно сознавали, что оба считаются соучастниками хищения произведений искусства, осуществлявшегося нацистами на территории Советского Союза; поэтому они избегали обвинять друг друга.
4 октября в журнале боевых действий 18‐й армии записано, что Сольмс получил рабочий отряд с задачей «очистить Детскосельский дворец»321. Демонтаж Янтарной комнаты и вывоз ценных картин и мебели в Красногвардейск состоялись, согласно журналу боевых действий командования 50‐й армии, в последующие дни: «Красногвардейск. Вывоз в Кенигсберг предметов искусства, изъятие и сохранение которых осуществлено художественными экспертами ротмистром доктором графом Сольмсом и капитаном доктором Пёнсгеном в Гатчине и Пушкине, в том числе настенных панелей Янтарного зала из дворца в Пушкине (Царском Селе)»322. Последующие донесения, которые Сольмс, несомненно, должен был готовить для вышестоящих инстанций, не сохранились, нет и инвентарных списков или фотографий. О количестве вывезенных в то время произведений искусства есть только расплывчатые показания Сольмса. В письме советнику посольства Райнхольду фон Унгерн-Штернбергу, офицеру связи Министерства иностранных дел, Сольмс говорил о пяти вагонах, в которых находились не только панели Янтарной комнаты, но и мебель, а также 300 картин из пушкинских и гатчинского дворцов323.
В воспоминаниях, написанных Сольмсом много лет спустя после войны, можно обнаружить некоторые нестыковки, но конкретные обстоятельства и сам ход демонтажа Янтарной комнаты в них описаны хорошо324. Сольмс сообщает, что эта комната была «предметом любопытства многих офицеров», причем «старшие офицеры, особенно генералы, с удовольствием выковыривали острием кинжала из богато инкрустированных и резных панелей куски янтаря в качестве сувениров»325. Чтобы защитить панели от повреждений и воровства, он распорядился поставить при них «вооруженных часовых». Для демонтажа Сольмс вызвал группу саперов, работу которой описывает следующим образом: «Высокие стеновые панели отделяли одну от другой, укладывали на пол, оклеивали [бумагой] и укрывали толстыми кусками ковра, которые должны были защитить их от любого удара. Затем панели завернули в шторы, перевязали веревками и упаковали в клети из реек»326. Панели, по словам Сольмса, доставили в Кенигсберг в четырех плоских, длинных ящиках.
Ни для кого не было секретом, что Янтарную комнату вывезли из Царского Села; наоборот, немецкая пресса с гордостью сообщала о ее возвращении в Третий рейх. В марте 1942 года солдатская газета «Фронт» писала, что Янтарная комната вернулась на свою «подлинную родину»327. Об остальных предметах – мебели и картинах, отправленных в Кенигсберг, – в заметке не упоминалось. Ответственность за вывоз всех этих культурных ценностей, несомненно, лежала на вермахте, так как приказ Сольмсу отдал главнокомандующий 18‐й армией Кюхлер. Сделал ли он это, подчиняясь, в свою очередь, приказу вышестоящих инстанций, сегодня уже не выяснить. В любом случае не приходится сомневаться в том, что часто повторяемое в специальной литературе утверждение, будто вывозом Янтарной комнаты занимался Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга, неверно: его сотрудники в то время не находились в прифронтовой зоне и к тому же не имели ни полномочий, ни возможности для проведения такой акции. По завершении операции Сольмс продолжил службу под Ленинградом в качестве «хранителя», а Пёнсгена по собственному желанию перевели обратно в Берлин.
В то время как Пёнсгена, казалось, мало привлекала жизнь в зоне боевых действий, другим специалистам, направленным со спецзаданиями на Ленинградский фронт, она явно понравилась. Это видно, например, по фотографиям Ханса Хубмана, известного в Германии до и после войны фотографа328. Он не был обычным фоторепортером, сопровождавшим в составе отдела пропаганды наступление вермахта, он подчинялся редакции журнала «Сигнал», который распространялся исключительно за пределами Германии в пропагандистских целях329. Как фотокорреспондента этого издания Хубмана доставляли самолетом на те участки фронта, которые в тот момент находились в центре особого внимания. В конце сентября 1941 года он посетил дворцы в пригородах Ленинграда и даже сделал несколько цветных фотографий.
Дух фронтового туризма ощущается и в отчетах о поездках, написанных в ноябре 1941 года сотрудниками Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга. Две группы – из Риги и Таллина – одновременно выехали в район Ленинграда. Из Таллина в Гатчину отбыли генеалоги Георг фон Крузенштерн и Хельмут Шпеер, а также искусствовед Карл-Хайнц Эссер; из Риги на машине с водителем и переводчиком отправились в путь библиотековед Герхард Вундер и публицист Гюнтер Штёве. 23 ноября все они встретились в штабе Кюнсберга в Сиверском. Поскольку Юрген фон Хен, командовавший передовым отрядом группы Кюнсберга, тоже получил приказание просматривать архивные материалы и к тому же лично знал Крузенштерна, было вполне логично, чтобы эти люди работали в тесном контакте друг с другом.
Официальные и личные отчеты об этих поездках поздней осени 1941 года являются наиболее подробными и информативными свидетельствами о состоянии дворцов в начале немецкой оккупации. Кроме того, они дают представление о положении гражданского населения и описывают разрушения в оккупированных населенных пунктах. Попутно мы обнаруживаем в них и отражения настроений, политических позиций и амбиций их авторов330. Особенно подробны путевые заметки Крузенштерна, это своего рода дневник. Вот как он рассказывает о своем первом впечатлении от Екатерининского дворца:
Мы проходим через бесконечные чудесные роскошные покои, до которых Потсдаму далеко. Отсюда Советы тоже эвакуировали мебель, картины и художественные ценности, потом граф Сольмс вагонами вывозил их в Ревель и в рейх, а оставшееся разобрали себе местные военные службы. Великолепные комнаты теперь почти пусты, но по виду не так разграблены и изуродованы, как в Гатчине. В нескольких комнатах, расположенных в одном крыле на первом этаже, еще хранится снесенная туда многочисленная драгоценная мебель, колонны, подсвечники, сундуки, гоббелены [sic!], картины и небольшие бытовые предметы, а также книги из императорской библиотеки331.
Таким образом, Крузенштерн в основном подтверждает описания Пёнсгена. Он откровенно говорит о том, что много вещей забрали военные. Совершенно не удивительно, что в условиях военного времени предметы обстановки использовались для офицерского жилья, а отдельные вещи, несмотря на запрет мародерства, военнослужащие брали себе на память. В официальных сообщениях обычно нейтрально указывалось, что вещи похищены, а в пропагандистских газетных статьях в разрушении и утрате культурных ценностей винили большевиков332.
Когда сотрудники Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга прибыли в Пушкин, в Екатерининском дворце квартировало подразделение СД, а также артиллерийское подразделение полицейской дивизии СС и два полевых перевязочных пункта. Хозяин дворца, командир подразделения СД, гауптштурмфюрер СС Пехау333, приветствовал гостей и организовал для них экскурсию по дворцу. Из рапортов посетителей вытекает, что за хранение оставшихся предметов искусства отвечала служба безопасности (СД); практически никто со стороны в это время доступа к ним не имел.
О безопасности музейных помещений и экспонатов заботился по поручению СД уже упоминавшийся архитектор Иван Ермошин. Он по-прежнему исполнял должность хранителя и, по-видимому, имел ключи от комнат, за состояние которых отвечал334. Крузенштерн пишет о Ермошине с сочувствием: «Он сам по поручению Советов руководил эвакуацией и обеспечением сохранности, а также закапыванием части художественных ценностей. Он глубоко потрясен тем, что творится сейчас, и, используя свои скромные средства, ведет ожесточенную борьбу против беспардонности нашей солдатни»335. Из донесения Герхарда Вундера также следует, что Ермошин пытался предотвратить дальнейшие грабежи и перенести то, что еще можно было спасти, в безопасное место:
Остальные книги, среди которых еще есть прекрасные букинистические и исторические произведения XVIII века, Ермошин перенес в помещения так называемого Пушкинского музея во дворце, где они в относительной безопасности. Рекомендуется в последующем вывезти их. Покои императрицы Екатерины II все еще находятся в относительно хорошем состоянии, конструктивно сохранны, некоторые даже с настенными покрытиями и отдельными предметами мебели. Мебель и ткани часто забирали солдаты и офицеры для обустройства своих блиндажей и квартир; на это войска, сражающиеся в зимнее время, имеют полное право. Но, помимо этого, были унесены картины и другие произведения искусства. Некоторые из них стараниями Ермошина снова разысканы и возвращены. Таким образом, в целом складывается картина довольно значительных разрушений336.
В другой записи Вундер упоминает, что план расположения мраморных статуй, закопанных в парке, находился «в руках СД или архитектора Ермошина»337.
Ермошина после окончания войны арестовали и за сотрудничество с оккупантами приговорили к десяти годам заключения в лагерях; особо отягчающим обстоятельством сочли то, что он не только по принуждению работал на немцев, но и передал им сведения о местах, где хранились произведения искусства. До сих пор не выяснено, действительно ли он, как считали его обвинители, выдал немцам места, где были закопаны скульптуры, тем самым сделав возможным их хищение. Об отношении Ермошина к немецким оккупационным властям и к Советскому государству ничего достоверно не известно. Однако в другом, внутреннем рапорте Вундера, на котором стоит гриф «конфиденциально», есть указание на то, что и Ермошин поначалу связывал с приходом немцев надежды на перемены к лучшему:
Что характерно, Ермошин заявил, что поначалу радовался приходу немцев, которых он знал как народ, понимающий традиции и искусство; он более 30 лет провел во дворце, как бывший царский лейб-гвардеец много натерпелся от красных и питал личную любовь и привязанность к каждому предмету искусства. Но потом многочисленные инциденты описанного рода [т. е. мародерства], в том числе, кстати, и несколько поспешный вывоз графом Сольмсом лучших картин и янтарного кабинета, его разочаровали. Он, очевидно, с пониманием относился к тому, что необходимо в условиях войны, но не к ненужным действиям338.
Вундер, убежденный национал-социалист, в своих донесениях между делом сообщал важные подробности о том, как обращались с ценными предметами. Из его сообщений сегодня можно сделать выводы о местонахождении многих утраченных экспонатов. Кроме того, в донесениях искусствоведов из штаба Розенберга просматривается иерархия предметов искусства, по поводу которой, по-видимому, между ними царило полное согласие: существовала категория объектов высокой ценности, которые должны были быть помечены специалистами (искусствоведами, архивистами, библиотекарями) и защищены от доступа посторонних силами безопасности, обычно СД; они считались собственностью Германского рейха, и на них не могли претендовать частные лица – за исключением членов нацистского руководства. В зоне действий группы армий «Север» ответственность за маркировку, изъятие и сохранение таких предметов лежала на вермахте, конкретно – на Сольмсе. Вторая категория включала в себя менее значительные художественные объекты, картины и иконы. Их полагалось просто собирать, а вывоз в рейх не рассматривался как приоритетная задача. К этой категории, очевидно, относились и предметы, собранные в одном месте Ермошиным. И наконец предметы третьей категории предоставлялись в распоряжение войск: к ней были отнесены ткани, мебель и другие предметы обихода, которые могли пригодиться солдатам, а также мелкие вещи, такие как фотографии и иконы, которые можно было забрать на память. Тут существовала серая зона между молчаливо допускаемым присвоением небольших сувениров и наказуемым мародерством. В целом складывается впечатление, что преднамеренно было вывезено ограниченное количество ценных экспонатов, тогда как многие предметы обстановки и мебель скорее спонтанно использовались на месте, в результате чего были повреждены и куда-то перемещены, а масса мелких вещей, не поддающихся никакому учету, осела в карманах и багаже офицеров и солдат.
Сотрудники Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга в ноябре 1941 года посетили не только Екатерининский дворец: Ермошин провел обе группы и по Александровскому дворцу, где картина, согласно описанию Крузенштерна, была похожая:
Сохранились и в большевистское время демонстрировались в качестве музея парадные покои на первом этаже и гостиные последней царской четы. К сожалению, и здесь во время немецкой оккупации значительная часть мебели пропала. <…> Архитектор Ермошин, хорошо знавший дворец в царские времена, служит нам приятным гидом и подробно рассказывает о каждой комнате и о том, для чего она служила, где царь и царица сидели, принимали гостей или работали. <…> Не без горечи Ермошин показывает нам гигантский диван, который был покрыт ценной ковровой тканью – подарком бухарского хана; это ценное покрытие солдаты срезали ножами. В опочивальне царской четы и в маленькой молельне по соседству с ней у императрицы, как утверждается, было на стенах более 2000 маленьких икон, частично имеющих большую ценность. За исключением небольшого остатка, сложенного на одной полке, наши солдаты и офицеры [по словам Ермошина] все растащили339.
В первой половине 1942 года части, занимавшие город Пушкин, несколько раз менялись. В феврале на смену частям полицейской дивизии СС прибыла так называемая «Боевая группа Еккельна» – подразделение СС под командованием Фридриха Еккельна, высшего руководителя СС и полиции на территории северной части СССР, который до этого сыграл активную роль в массовых убийствах евреев на Украине и в Прибалтике; в состав этой боевой группы входил, в частности, 102‐й резервный батальон полиции, сформированный в Гамбурге340. Весной и летом 1942 года на этот участок фронта перебросили также 2‐ю бригаду СС и Добровольческий легион СС «Норвегия»; они относились к 50-му армейскому корпусу, штаб которого располагался в Гатчине и подчинялся 18‐й армии. Кроме того, в Пушкине недолгое время стояли австрийские горные стрелки (5-я горная дивизия).
Ответственным за охрану произведений искусства во всей зоне действия группы армий «Север» оставался Сольмс, хотя сам он, пострадав в серьезной аварии, с конца осени 1941 по март – апрель 1942 года в этой зоне не находился. Однако документально подтверждено присутствие в Пскове, где находился штаб службы охраны произведений искусства, переводчика и реставратора Акселя Шпонхольца, историка Вернера Хальвега и искусствоведа Хельмута Перзеке. Сотрудники Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга тоже появлялись то там, то тут в этом регионе. Карл-Хайнц Эссер и Герхард Штёве еще раз посетили дворцы в феврале; согласно их рапорту, там мало что изменилось со времени их последнего посещения в ноябре. В Екатерининском дворце они искали четыре картины Гюбера Робера, французского художника XVIII века, о которых слышал Эссер. Эти крупноформатные картины со значительными повреждениями все еще висели на парадной лестнице341. Из-за их размеров Эссер и Штёве не смогли вывезти их в Гатчину, как планировали, и попросили СД взять эти картины на особое хранение. Остатки дворцовой библиотеки также остались в руках СД342. Весной Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга получил разрешение от штаба группы армий «Север» разместить в Пушкине свой передовой отряд. Командовал им Штёве, его поддерживал из Риги и Таллина Вундер, который, в свою очередь, координировал свои действия с различными берлинскими инстанциями. В апреле он представил отчет о состоянии дворцов в МИД, где, по всей видимости, опасались, что разрушение дворцов может быть использовано вражеской пропагандой. Вундер сообщал, что острой необходимости что-то предпринимать нет343. В последующие месяцы Штёве собирал в Пушкине то, что еще там оставалось. В одной из церквей он обнаружил склад, где хранилось значительное количество советских фильмов. При содействии нового местного шефа СД, оберштурмфюрера Цёллера, он организовал их вывоз344. Из картин Гюбера Робера, вверенных попечению СД, сообщил Штёве в конце апреля 1942 года, три к тому времени уже были изъяты и помещены на хранение345.
Немецкие ученые интересовались не только искусством: существовавшая в Пушкине с 1921 года опытная станция Института растениеводства, которым руководил Н. И. Вавилов, тоже привлекла их внимание. Город посетил Вальтер Херцш, руководитель Восточно-Прусского отделения Института селекции Общества имени кайзера Вильгельма и советник (теперь в ранге военного советника) по научным исследованиям и сельскохозяйственному образованию при рейхскомиссаре Остланда. Поскольку у него, очевидно, сначала не было своего служебного автомобиля, он попросил Штёве подвезти его в Институт растениеводства, библиотеку которого он собирался изъять для сохранения. Но к этому моменту – дело было в апреле 1942 года – библиотека находилась уже в таком плачевном состоянии, что военный советник отказался от намерения вывезти ее. Летом Херцш занял должность директора опытной станции, на которой продолжали работать несколько российских сотрудников346.
Штёве вместе с переводчиком и водителем пробыл в Пушкине до июля 1942 года, но так и не нашел для себя сферы приложения сил и по согласованию со всеми причастными ведомствами вернулся в Прибалтику. Из его донесения мы узнаем, что Александровский дворец хорошо сохранился: отопление, водопровод, освещение – все было в порядке. Екатерининский же дворец, напротив, был сильно поврежден пожаром:
В ночь с 13 на 14 мая в результате русской бомбардировки (одна фугасная и одна зажигательная бомба попали во дворец) средний коридор, ведущий из тронного зала на восток, выгорел на отрезке длиной 125 м (при общей длине фасада 300 м). При этом [сгорела] и та часть, где висели три картины Гюбера Робера, которые мы ранее передали СД. Командир СД представил подробный рапорт о пожаре. Он со своими немногочисленными подчиненными осуществил работы по тушению. Выгорело и помещение, в котором находился изъятый и взятый на сохранение Янтарный кабинет347.
Через несколько дней Штёве лично осмотрел место пожара: «Остались действительно одни стены. По полуразрушенной лестнице главного входа мы добрались до второго этажа, откуда дальше пройти было невозможно»348.
Несмотря на весь свой энтузиазм, Штёве, видимо, все же придерживался договоренности между командованием группы армий «Север» и Оперативным штабом рейхсляйтера Розенберга, согласно которой вывозить произведения искусства разрешалось только сотрудникам Сольмса. Служба безопасности (СД) хранила оставшиеся предметы тоже лишь для того, чтобы передать их Сольмсу. Во всяком случае, искусствовед Вернер Кёрте, недолгое время находившийся летом 1942 года в районе пригородных дворцов, докладывал, что он и его шеф Сольмс в августе упаковали крупноформатные работы современного художника Фрица Крюгера, художников Иоганна Баптиста фон Лампи (1798–1857) и Фридриха Тидемана (1865–1893). Предположительно, они забрали картины с собой в Гатчину и оттуда отправили их либо в Псков, либо в Кенигсберг: выяснить это пока не удалось349. Из письма Хельмута Перзеке к его научному руководителю Курту Бауху следует также, что люди Сольмса тем летом вывезли еще очень много предметов, особенно из Гатчины, но также и из Пушкина. В сгоревшей части Екатерининского дворца Перзеке с помощью саперной команды разобрал изразцовую печь и уложил ее в 42 ящика; кроме того, к вывозу подготовили два паркетных пола. Все это делалось под огнем. «Русские даже помогли, – писал Перзеке, – если бы они не пробили накануне внешнюю стену, мы не смогли бы вынуть четыре большие настенные росписи»350.
Перзеке с удовлетворением написал в своем письме Бауху, что во время отпуска Сольмса в сентябре был наконец-то упакован и Готторпский глобус. Его не было в списке произведений искусства немецкого происхождения, которые надлежало непременно привезти в Германию351, однако его история и значение таковы, что он, несомненно, относился к этой категории. Этот глобус был спроектирован в XVII веке математиком и философом Адамом Олеарием, служившим герцогу Шлезвиг-Гольштейн-Готторпскому, и построен руками немецких техников и механиков. Сферическая медная конструкция, покрытая тканью, имеет диаметр три метра и весит более трех тонн. Если смотреть на сферу снаружи, можно видеть поверхность Земли, а если войти внутрь, то взору открывается звездное небо и ход Солнца так, как их можно увидеть с земной поверхности. Внутри глобуса, который вращается вокруг собственной оси, могут сидеть и так «путешествовать» до двенадцати человек. Первоначально он стоял в специальном Глобусном павильоне в парке Готторпского дворца. В 1713 году, во время Третьей Северной войны, царь Петр I встречался в Готторпе с датским королем Фридрихом IV352 и пожелал получить этот глобус в подарок. После четырехлетнего путешествия конструкция прибыла в Петербург и была выставлена в Кунсткамере. При пожаре в середине XVIII века она сильно пострадала, но была восстановлена под руководством М. В. Ломоносова. При реконструкции учли полученные к тому времени новые знания о Вселенной. И наконец в 1901 году глобус нашел свое место в так называемом Адмиралтействе в парке Екатерининского дворца353.
Сольмс обнаружил Готторпский глобус в одно из своих первых посещений царскосельского Адмиралтейства и его оригинальную дверь XVII века забрал с собой в Псков, где сделал ее экспонатом выставки в Поганкиных палатах354. В условиях военного времени вывезти огромный, тяжелый глобус – задача нелегкая. Для нужд искусства, как правило, трудно было получить рабочую силу и место в транспортных средствах. В данном случае, похоже, сыграла свою роль воля руководства нацистской партии. Переписка, которая должна была предшествовать вывозу глобуса и в которой, помимо всего прочего, наверняка обсуждался вопрос, куда его везти, не обнаружена. Хельмут Перзеке, в довоенные годы работавший в музее Тауло в Киле, ставил себе впоследствии в заслугу то, что выступал за отправку глобуса в Шлезвиг355; рассматривались также Мюнхен и Нюрнберг. Решающее слово сказал, по всей видимости, Генрих Лозе, гауляйтер Шлезвиг-Гольштейна и одновременно рейхскомиссар Остланда. Как бы то ни было, различные германские организации в этом деле бесконфликтно сотрудничали друг с другом: Лозе распорядился переправить глобус в Германию, Сольмс руководил его демонтажом, а Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга принял глобус в Риге и организовал его дальнейшую транспортировку в Германию.
7 октября 1942 года глобус упаковали в Пушкине, а 8 октября офицер Абвера (Ic) при командовании группы армий «Север» отправил Лозе телеграмму с просьбой добыть разрешение транспортировать глобус в Ригу356. Руководитель рижской группы штаба Отто Нерлинг (1904–1997) выдал такое разрешение немедленно357. Несколько дней спустя Сольмс письмом сообщил Нерлингу, что «дверь для входа в глобус, на которой можно видеть единственные остатки прежней росписи наружной его стороны <…>, ранее доставлена на сохранение в Поганкины палаты в Пскове», и просил проинформировать его об окончательном месте установки глобуса, чтобы он мог отправить дверь туда358.
Затем Готторпский глобус на несколько месяцев пропал. В марте 1943 года из Риги Сольмсу прислали запрос: куда подевался глобус359. Ответ не сохранился. В июне 1943 года ряд немецких газет сообщали, что глобус «вновь обнаружен и взят на сохранение в земле Шлезвиг-Гольштейн»360. Местный глава правительства Вильгельм Шов лично занялся этим вопросом. У входа в парк санатория Нойштадт в Гольштейне имелось пустующее здание – так называемый Белый дом. У этого здания, вблизи которого очень удачно проходила железнодорожная ветка, снесли одну стену, чтобы можно было внести глобус внутрь. Он проехал весь путь на специальной низкорамной платформе. По словам Эрнста Шлее, впоследствии директора Готторпского дворца, «всю железнодорожную линию от Ленинграда до Любека и до Нойштадта в Гольштейне <…> проверили, чтобы убедиться, что деревянный короб с глобусом сможет без проблем пройти через тоннели, под мостами и т. д.»361. Неизвестно, участвовал ли сам Шлее в планировании этой акции. Вполне возможно, что Перзеке согласовал ее с ним, так как они до войны были коллегами. Глобус благополучно пережил войну и был возвращен Советскому Союзу британской оккупационной администрацией в 1948 году. Сегодня этим экспонатом, восстановленным в 2003 году, в том числе при финансовой поддержке Германии, можно полюбоваться в Кунсткамере – музее при Российской академии наук, а в реконструированном Глобусном доме в Готторпском парке с 2005 года стоит его копия.
Многие фотографы пропагандистских рот вермахта запечатлели на своих снимках Екатерининский дворец и окружающий его парк. Иногда они сознательно оставляли за кадром все, что говорило о войне, – тогда получались пейзажные фотографии, атмосфера которых была такой, словно сделали их в туристической поездке в мирное время. Особой популярностью у фотографов пользовалась Камеронова галерея, что идет под прямым углом от западного крыла дворца к самому пруду. В конце колоннады, справа и слева от величественной лестницы, стояли на постаментах бронзовые фигуры Геркулеса и Флоры. Эти статуи высотой более двух метров были созданы для Камероновой галереи в 1787–1788 годах скульпторами Федором Гордеевым и Василием Можаловым. Фигура Геркулеса представляет собой немного видоизмененную Гордеевым копию древней статуи – так называемого Геркулеса Фарнезского; Флору Гордеев также изваял по античному образцу.
Как свидетельствуют многие фотографии, до осени 1942 года обе скульптуры оставались нетронутыми на своих местах. Они не упомянуты ни в одном из сохранившихся документов вермахта или Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга. Не исключено, что имеет место лакуна в источниках, но вероятнее всего, немецкие искусствоведы сочли эти скульптуры в художественном отношении настолько незначительными, что сложный их демонтаж и вывоз представлялись им неоправданными; копии античных скульптур котировались невысоко. Кроме того, немецкие офицеры, возможно, считали, что «Геркулес» и «Флора» не относились к их сфере компетенции, поскольку это – произведения русских мастеров. Но помимо тех, кто занимался сбором предметов искусства, летом 1942 года в районе, подведомственном группе армий «Север», действовал еще и Хозяйственный штаб «Восток», который организовывал в больших масштабах сбор вторичного сырья, в частности металлов всех видов, вплоть до оконных ручек. Сбором занимались специальные военно-реквизиционные команды362, и, предположительно, именно они несут ответственность за демонтаж «Геркулеса» и «Флоры» и вывоз их на металлургический завод в Галле. Там советские войска и нашли скульптуры после войны. Вопрос о том, отказались ли от их переплавки по причине недостатка времени или у кого-то не поднялась на них рука, приходится оставить открытым.
Другие бронзовые статуи, которые, вероятно, были вывезены одновременно с «Геркулесом» и «Флорой», не найдены по сей день; к их числу относятся бюст императора Тита из Камероновой галереи, фигура Ниобы с ребенком (1786) высотой более двух метров, скульптура «Спящая Ариадна» размером 2,5 на 1,5 метра и два памятника царице Екатерине II363. Один из них (2,8 на 2,2 метра) представлял собой модель памятника Екатерине работы М. О. Микешина, который стоит сегодня на Невском проспекте в Санкт-Петербурге364.
Вывоз, уничтожение и хищения культурных ценностей происходили в обстановке непрекращающихся боевых действий и продовольственного кризиса, который вскоре принял катастрофический характер. С августа – сентября 1941 года Пушкин находился под непрерывным огнем, сначала со стороны вермахта, затем – Красной армии, позиции которой располагались всего в нескольких километрах от города. В результате его инфраструктура была разрушена. Вода и электричество не подавались. Многие здания сгорели или сильно пострадали от бомб. Вермахт эвакуировал часть населения. Некоторые жители, вопреки всем запретам, покинули город и отправились в тыловые районы на поиски лучших условий жизни. По оценкам Осиповой, к концу ноября в Пушкине оставалось 8500 человек.
Положение тех, кто остался, было крайне тяжелым. Они не могли купить продовольствия, получали только то, что распределяла оккупационная администрация. Вначале в ее распоряжении имелись запасы конфискованных продуктов и то, что поставлялось для нужд войск. Эти продукты использовались в столовой, где люди могли купить жидкий суп и маленькие лепешки. Этим продовольствием кое-как снабжались и питомцы детского дома и дома для инвалидов, созданные местной комендатурой. Скромный паек получали также те, кто работал на оккупантов, в том числе военнопленные, направленные в Пушкин. Однако поздней осенью ситуация стала еще хуже. Осипова живо описывала в своем дневнике, как она, ее муж и другие жители города пытались выжить. Сама она работала сначала квартальной надзирательницей, а затем истопницей в бане, где мылись и регулярно проходили санитарную обработку от вшей пленные. Женщины выполняли все виды работ – от рубки дров до приготовления еды и мытья посуды на кухне. Проституция тоже давала им возможность выживать. Гораздо лучше, чем у остальных, было положение тех русских граждан, которые работали в городской управе или в немецкой комендатуре, и прежде всего поварам. Немцы в какой-то степени заботились о своих местных сторонниках, без которых оккупационный режим не смог бы функционировать. Осипова оценивала поведение коллаборационистов в тех понятиях, которые она выработала при советской власти: есть те, кто всегда ведет себя оппортунистически и заботится только о собственной выгоде, и те, кто не потерял человечности и порядочности даже в безнадежной ситуации. С уважением она писала о семье Ивановых-Разумников, которая предпочла бы скорее умереть от голода, чем работать на немцев365. Сама же она считала своим долгом пережить войну, чтобы потом участвовать в построении новой России. Этим она оправдывала и свою работу осведомительницей СД, за которую получала небольшую продовольственную прибавку. И все-таки выжить было трудно. В начале ноября Осипова записала в дневник:
С едой все хуже. <…> Они [немцы] берут на учет все продукты. А так как у нашего населения никаких продуктов нет, то взяты на учет все огороды. <…> Собираем желуди. Но с ними надо уметь обращаться. <…> Желуди надо очистить и кипятить, все время меняя воду, до тех пор, пока вода не станет совершенно белой и прозрачной. Таким образом они освобождаются от танина366.
В середине ноября Осипова отметила, что ее семья живет как Робинзон на острове. Ничего не осталось, и даже советская бедность теперь казалась им недостижимым богатством. Несколько дней спустя она написала: «Морозы уже настоящие. Население начинает вымирать. Каково же будет зимой?»367 В записи от 24 ноября говорится, что муж Осиповой Коля слег от голода. В обмен на еду для него она отдала свои золотые зубы. Зубному врачу за работу пришлось заплатить буханку хлеба, а сама Осипова за зубы получила две буханки, пачку маргарина, пачку леденцов и полпачки табаку. В конце декабря – новое ухудшение ситуации. Бабушка соседки Осиповой умерла в богадельне, а родственников об этом не уведомили. Когда они пошли искать ее, тело нашли под лестницей в подвале. «То, что мы увидели, не поддается никакому описанию: около десятка совершенно голых трупов брошены как попало. У кого торчит нога, у кого – рука. Там же была и наша бабушка»368.
Все мысли людей вращались вокруг еды. Осипова наблюдала, как голод влияет на психику людей, и самой ей тоже не удавалось описывать свое положение отстраненно, не позволяя голоду взять власть над ее мыслями. Тема еды занимала в ее записях все больше и больше места, как, например, 23 декабря 1941 года:
Нельзя также варить или жарить крошечный кусочек мяса. Нам иногда выдают на паек по 25 или 30 граммов. От него ничего не остается. Косточку нужно варить и на «бульоне» делать болтушку, а мясо заморозить, порезать на мелкие кусочки и тщательно жевать эти кусочки. Во-первых, вы его едите гораздо дольше, а во-вторых, – это тоже прекрасное средство против цинги. <…> Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятиям, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас и умирают на продуктах. «На продуктах» буквально, потому что все самое ценное люди держат у себя в карманах или под постелью и под подушками. У М. Ф. тоже начинается эта психопатология. Она все боится будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть. Ходить становится все тяжелее. Сделать шаг или поднять руку так же трудно теперь, как было раньше трудно поднять пуд369.
Под Рождество из солдатских рождественских пайков кое-что перепадало и населению. Это не изменяло общей ситуации, как показывает запись Осиповой от 26 декабря:
Профессор Чернов умер. Говорят, что жена отнеслась к этому безразлично. Инстинкт самосохранения в этой семье превалирует над остальными. Неужели и мы дойдем когда-нибудь до того же? <…> А психику беречь становится все труднее. Например, я на днях поймала себя на том, что не хотела пустить к себе в комнату свою глухую дворничиху Надточий, потому что на столе стоял густой хлебный суп. Она услыхала его запах, и я видела, как у нее перевернулось все лицо, и она стала глотать слюну. У нее сын 12 лет, которому она отдает все свои крохи. А я испугалась, что мне придется дать ей несколько ложек супа. В наказание себе я ей дала полную тарелку. Нужно было видеть, как она его ела. Ела и плакала. Я знала, почему она плачет. Потому что она ест, а сын не ест. И как много сейчас таких жен и матерей. Чтобы ее несколько утешить, я дала ей корочку хлеба для сына. Она ничего не сказала, но мы поняли друг друга370.
Таких записей много, перемежаются они небольшими сообщениями о том, какие продукты случайно удалось выменять. В феврале Осипова отметила, что город вымирает; каждое утро вывозят обнаженные трупы. Эвакуация представлялась последним средством спастись. Люди добровольно вызывались ехать на работы в Германию. В феврале эвакуировались все так называемые фольксдойче – одни добровольно, другие под принуждением. Среди них была и Светлана Беляева, чей отец, писатель Александр Беляев, умер от туберкулеза и голода в январе 1942 года, а также ее мать и бабушка: они считались фольксдойче, потому что бабушка была по происхождению шведкой и говорила по-немецки. 6 февраля они уехали из Пушкина. Из-за морозов они не смогли похоронить отца и были вынуждены полагаться на слово немецкого коменданта, пообещавшего не бросать его тело в братскую могилу. Сначала они попали в трудовой лагерь в Восточной Пруссии. Когда к нему приблизилась наступавшая Красная армия, заключенных увезли дальше на запад, и к концу войны они оказались в лагере в Австрии. Там они были «освобождены» советскими войсками и без суда этапированы в Алтайский край – подозрение в сотрудничестве с врагом стало достаточным основанием для десятилетней ссылки. Только в 1956 году Беляева с матерью вернулась в Пушкин371.
Весной 1943 года Лидия Осипова заболела сыпным тифом, эпидемия которого началась зимой. Ее госпитализировали, выжила она только потому, что ее муж Николай каждый день приносил ей в больницу часть своего пайка. Выписалась она в конце апреля. К своему удивлению, она получила паек, несмотря на то что не могла работать; видимо, помогли ее многочисленные контакты с немецкими оккупантами. В конце мая Лидии с мужем разрешили покинуть Пушкин и переехать в Слуцк (Павловск), который находился тремя километрами дальше от линии фронта. По оценкам Осиповой, в то время в Пушкине еще проживало около 2500 человек372.
На первый взгляд, ужасные условия жизни населения никак не были связаны с утратой культурных ценностей. Однако голод создавал предпосылки для оживленной торговли всем, что еще оставалось, – бытовой утварью, продуктами питания и ценностями. Осипова после войны наверняка отредактировала свой дневник перед публикацией: она была заинтересована в том, чтобы оправдать свое сотрудничество с немцами. Однако если сравнить ее текст со свидетельствами других людей, переживших подобное, то выясняется, что ее описания точны. Возможно, она впоследствии какие-то моменты выбросила или приукрасила, но одна тема проходит через весь дневник: ее и мужа выживание удавалось обеспечить только с помощью множества разных мелких сделок с немцами. Удивительным образом у нее все время находилось что-то, что можно было продать, а немецкие оккупанты, если верить Осиповой, жадно хватали все подряд.
В начале зимы это касалось прежде всего теплой одежды. Осипова поражалась тому, насколько плохо немцы были подготовлены к зиме. Солдаты особенно интересовались шерстяными и меховыми вещами, снимали валенки у прохожих прямо на улице. Пустые дома подвергались полному разграблению, офицеры забирали более ценные вещи, а солдаты – даже бесполезные тряпки. Осиповой было почти стыдно за этих «барахольщиков», которые совсем не вписывались в ее представление о немецком народе. Сама она продала украшения, золотые зубы, книги, фарфоровый сервиз и большой турецкий ковер. Последний был из дворца, Осипова якобы нашла его в дровяном сарае, куда его кто-то положил, а потом не забрал. По ее мнению, ковер этот раньше лежал в квартире писателя А. Н. Толстого, превращенной в Дом писателей. Муж Осиповой опасался, что, если они возьмут ковер себе, это будет «пахнуть мародерством», но зная, что «немцы охотятся за коврами так же, если не сильнее, чем за мехами и золотом»373, они утащили его домой, хотя он и был очень тяжел. Позже они обменяли его на муку и хлеб. Новым владельцем стал сын бывшего русского генерала Громана, служившего в немецкой армии. Осипова упоминает и о втором, голубом ковре, тоже дворцовом, который лежал в комнате немецкого коменданта374.
Частым гостем в доме Осиповых был местный начальник СД, некий Райхель. Его особенно интересовало золото. Другим источником дохода были книги, лежавшие в заброшенных и разграбленных домах. Почти все, что представляло материальную ценность или что немецкие солдаты могли использовать в хозяйстве, переходило в их руки. Немцам это могло не казаться аморальным, ведь предметы обменивались на еду и таким образом совершались сделки, которые помогали людям выживать. В мемуарах советских граждан часто встречаются факты сочувственного отношения отдельных офицеров и солдат вермахта, которые пытались тайком дать русским что-то съестное, хотя это им запрещалось. Надо иметь в виду, что в условиях оккупации не могло быть честной и равноправной торговли; продавцы находились в отчаянной ситуации и иного выбора, кроме как продавать свое имущество, у них не было. Невозможно сказать, сколько вещей из царскосельских дворцов перешло из рук в руки путем таких частных сделок. В какой мере жители города имели к ним доступ и могли украсть что-нибудь, тоже неясно. Если и могли, то с очень большим риском, ибо мародерство в данном случае каралось смертью. В то же время следует учитывать, что предметы из царских дворцов обладали высокой меновой ценностью; на них можно было выменять продукты и тем самым порой спасти чью-то жизнь. Для нравственных соображений момент был неподходящий.
После голодной зимы 1941–1942 годов весной многие из выживших были отправлены в тыловые районы или в Германию. Для тех немногих, кто остался, по крайней мере положение с продовольствием несколько улучшилось. Однако близость к линии фронта по-прежнему определяла повседневную жизнь населения Пушкина. Все трудоспособные жители обязаны были работать. Направления на работы распределял назначенный оккупантами бургомистр Всеволод Селезнев. К концу лета 1942 года всех жителей собрали в северном районе София в условиях, близких к лагерным. По сообщениям одного юноши, люди очень сплотились. Работающий водопровод, электричество, баня и столовая облегчали жизнь; для детей организовали школу, иногда проводились богослужения. Проходили и музыкальные вечера, на которые собиралось немногочисленное оставшееся население города.
С сентября 1942 по апрель 1943 года немецкие силы, размещенные в Пушкине, были представлены в основном 2‐м батальоном СС, в рядах которого сражались норвежские, фламандские, голландские и латышские добровольцы. В сентябре 1942 года на фронт прибыла так называемая Голубая дивизия – 250-я пехотная дивизия, набранная из испанских добровольцев, а в апреле 1943 года – 170-я пехотная дивизия вермахта. После расформирования в октябре 1943 года Голубой дивизии задачу удерживать фронт взяла на себя 215-я пехотная дивизия. За это время ситуация на фронте мало изменилась. Однако благодаря поражению германских войск под Сталинградом и успешным наступательным действиям Красной армии летом против групп армий «Центр» и «Юг» положение немцев стало более трудным и на северо-западе. Кроме того, здесь ширилось партизанское движение. По воспоминаниям упомянутого выше молодого человека, в этот период изменился оккупационный режим: «и фриц 1943 года – это уже не фриц 1941 года»375. Это, возможно, было связано и с составом оккупационных частей. Если вначале в Пушкине размещалась идейно устойчивая полицейская дивизия СС, то теперь в город прибыли подразделения, состоявшие из добровольцев разных национальностей, которые пошли служить в германскую армию по разным причинам: одни – из убеждения, другие – по практическим соображениям или под давлением. Особенно бросалось в глаза присутствие солдат Голубой дивизии. Эту пехотную дивизию сформировало правительство Испании сразу после нападения Германии на Советский Союз в знак солидарности с нацистским рейхом, чтобы бок о бок с вермахтом «активно участвовать в борьбе против большевизма». Своим названием она обязана голубым фалангистским рубашкам, которые ее солдаты и офицеры носили под немецкими мундирами376. Первые 18 000 испанских добровольцев прибыли в Германию в середине июля 1941 года. Они прошли обучение и получили вооружение на полигоне Графенвёр под Нюрнбергом. Всего четыре недели спустя дивизия была уже на Восточном фронте, в районе группы армий «Север». Первоначально все ее штабы и тыловые части размещались в Новгороде и близлежащих селах. После зимы 1941–1942 годов, в течение которой Голубая дивизия понесла гигантские потери, Франко приказал части добровольцев вернуться в Испанию. После этого была введена система ротации, в итоге к октябрю 1943 года на Восточном фронте побывало в общей сложности 47 000 испанцев377. В 1942–1943 годах район действия Голубой дивизии сместился от Новгорода в сторону Ленинграда, так что испанцы стояли и в Пушкине, и в Павловске.
В документах вермахта, касавшихся Голубой дивизии, жалобы на недисциплинированность испанцев и их неуважение к офицерам были столь же постоянны, как и восхищение их бесстрашием и успехами в бою378. С самого начала потоком шли обвинения в мародерстве. Кроме того, немцам не нравились спокойные отношения испанских солдат с русским населением, которые упомянутому молодому человеку из Пушкина по очевидным причинам запомнились как положительный опыт. Сегодня музейные работники скорее негативно судят о военнослужащих Голубой дивизии, подозревая их в хищениях произведений искусства в Новгороде и Пскове, в Павловске и Пушкине. Это подозрение подкрепляется тем, что из Испании несколько раз возвращали похищенные предметы. Что до дворцов в Пушкине, то сомнительно, чтобы в них вообще оставалось что-нибудь достойное быть украденным, когда туда прибыла испанская дивизия. Как показывают процитированные нами немецкие источники, не позднее осени 1942 года во дворцах уже не было никаких ценных вещей, разве что в Александровском дворце могла еще стоять мебель, которую оставила для бытовых нужд своим преемникам выведенная оттуда полицейская дивизия СС.
Летом 1943 года началась депортация оставшегося гражданского населения Пушкина в оперативный тыл армии. Людей отправляли в пересыльные лагеря – в основном на территории Эстонии, – где они должны были сами заботиться о собственном выживании. Немецкие войска получили приказ не допустить, чтобы Красной армии досталось хоть что-нибудь; это касалось и рабочей силы. Однако ни размещение угнанных людей, ни их снабжение продовольствием вермахт обеспечить не мог. До сих пор существуют лишь самые приблизительные оценки того, сколько гражданских лиц погибло в последний год войны из‐за преступной политики, проводившейся отступающей германской армией379. Те, кто выжил, после войны носили клеймо находившихся на оккупированной территории и сотрудничавших с немцами. Большинство бывших под оккупацией подверглись потом проверкам и допросам в органах НКВД – впрочем, без последствий: люди были нужны для восстановления страны. Некоторые граждане пытались уклониться от депортации, организованной немцами, и покинуть Пушкин самостоятельно. Иван Ермошин, например, осенью 1943 года, как утверждается, бежал на запад380. Другие, в их числе Лидия Осипова и ее муж, тесно сотрудничавшие с оккупантами, ушли вместе с отступавшими немецкими войсками: для них риск быть привлеченными к ответственности за коллаборационизм был слишком велик.
Самое позднее осенью 1943 года стало понятно: немецким войскам придется отступать. Фронт удавалось удерживать лишь временно и не везде. 15 января 1944 года в Ленинградской области началось крупномасштабное контрнаступление Красной армии, которому немецкая 215-я пехотная дивизия мало что могла противопоставить. 23 января она получила приказ оставить Пушкин, а 24 января в 12 часов 30 минут город заняла 56-я пехотная дивизия Ленинградского фронта. Днем позже редакторы Ленинградского радиокомитета представили первые репортажи из пригородов. С ними была писательница и поэтесса Ольга Берггольц. Ленинградцам ее голос был хорошо знаком по неоднократным радиовыступлениям во время блокады, вселявшим в них мужество. Берггольц описывала эту поездку как посещение родственника, оказавшегося в заложниках у врага, а город Пушкин – как потерянное место, по которому тосковали все ленинградцы. Голоду, смерти и тьме военного времени она противопоставила Пушкин довоенного периода как город мира, света, поэзии, красоты и радости. Все это, по ее словам, теперь было утрачено. И все же посреди ужасных разрушений Берггольц нашла и слова надежды. Может быть, удастся возродить прежнюю красоту, залечить раны войны и начать новую жизнь, восстановить «эти милые сердцу развалины», говорила она. «И если свершилось чудо полной ленинградской победы, свершится и чудо возрождения – возрождения всего, что захватчики превратили в развалины, пустыню и прах <…>»381.
Берггольц с болью описывала состояние обоих царскосельских дворцов, парков и павильонов, а также самого Пушкина. Печально было никого не встретить на его улицах, как будто дух жизни ушел из города. Наконец они повстречали нескольких саперов, которые только что обезвредили четыре трехтонные бомбы – взрыв каждой мог уничтожить весь Екатерининский дворец. Хотя здание было заминировано, группа зашла внутрь:
Товарищи, наш чудесный дворец разбит, разрушен! Чужеземцы, пришельцы, захватчики осквернили и разорили его. Только стены остались от него, а внутри все обвалилось, сквозь дыры окон видны кирпичи, скрученные балки, разбитые камни. Почти ничего не уцелело внутри дворца. Из дверей большой анфилады с их неповторимой позолоченной резьбой немцы устраивали потолки в своих землянках, настилали их вместо пола. Мы видели это сами. <…> в комнатах нижнего этажа были устроены отхожие места для солдат и стойла для лошадей382.
Две бронзовые статуи сохранились: одна на постаменте – юноша, играющий в старинную русскую игру «свайка», вторая – юноша, играющий в бабки, – валялась рядом в снегу. Скульптуры эти были выставлены в 1836 году в Академии художеств в Петербурге, а в 1838 году их бронзовые копии установили перед колоннадами Александровского дворца. Александр Сергеевич Пушкин увековечил их в своем стихотворении, нередко их можно увидеть и на фотографиях немецких солдат. То, что их не отправили на металлолом, объясняется, возможно, тем, что в Александровском дворце размещались штабы сравнительно высокого уровня, и его главный вход должен был иметь презентабельный вид.
Несколько дней спустя, 31 января 1944 года, ведущие музейные работники пригородных дворцов, пережившие войну в Ленинграде, смогли отправиться на свои рабочие места. С ними поехали Евгения Турова из Пушкина и поэтесса Вера Инбер383. Турова с осени 1941 по лето 1942 года работала в Объединенном музейном хозяйстве – хранилище, располагавшемся в Исаакиевском соборе. Вместе с четырехлетним сыном Лешей и другими сотрудниками, не имевшими жилья, она жила в сыром и неотапливаемом соборе. Год она исполняла обязанности комиссара [замполита] на оборонной трассе, но осенью 1943 года возобновила работу в Исаакиевском соборе. Вскоре после поездки в освобожденный Пушкин Евгения Леонидовна Турова была назначена директором царскосельских дворцов и парков и до 1955 года играла важнейшую роль в их сохранении и реставрации, а также в инвентаризации коллекций, возвращенных из эвакуации. В 1955 году она уехала из Пушкина и до своей безвременной кончины в 1971 году работала в Ленинградском музее городской скульптуры. Вере Инбер мы обязаны впечатляющим рассказом о первом посещении Пушкина. Завидев дворцовый парк, Турова в восторге выкрикнула абсурдно звучащую фразу: «Руины целы!»384 – она имела в виду павильон у въезда в парк, выстроенный в виде руины и переживший войну без больших повреждений.
В самом дворце, невзирая на предупреждения сапера с собакой, Евгения Леонидовна промчалась по всем комнатам, большим и малым залам, галереям и переходам. В помещения, куда нельзя было проникнуть, она заглядывала со двора. Мы по мере сил старались следовать за ней.
В подвал Камероновой галереи я вошла первая, размашистым, быстрым шагом, но тотчас же выскочила оттуда на цыпочках: на полу, громадные как бочки, лежали три авиабомбы, уже разряженные, чего я не знала. Всего таких бомб, каждая весом в тонну, было одиннадцать штук. Они были разложены во дворце и в парке и соединены между собой проводами. Они должны были взорваться в последнюю минуту, но сделать это немцы уже не успели. <…>
Не успели они также вывезти и драгоценный паркет из большого зала, только подняли его с пола целыми сплошными плитами и приготовили к отправке. Весь зеркальный зал разбит, полусожжен, исковеркан.
Александровский дворец, хотя и совершенно пустой, сохранился лучше:
Здесь стояла испанская часть. Это видно по Карменситам, нарисованным углем на мраморных стенах: шляпы с розами, веера и высокие гребни в прическах.
В круглом зале у испанцев была не то часовня, не то церковь. Здесь еще сохранился диковинный «алтарь», сооруженный из различной мебели, среди которой Евгения Леонидовна тотчас же распознала какую-то китайскую этажерку из комнаты бывшей императрицы Марии Федоровны385.
Турова описала свои наблюдения в первом официальном отчете начальнику Управления по делам искусств исполкома Ленсовета. Ее отчет выдержан в формально-официальном тоне: внешние стены в основном сохранились, крыша отсутствует на северной, полностью сгоревшей части Екатерининского дворца. Так, одно помещение за другим, Евгения Леонидовна перечисляла разрушения. Повсюду были сорваны обои или сбиты настенные покрытия, вырезаны плафоны с потолков, похищены или разбиты зеркала. В одних комнатах паркет на полу был еще цел, в других отсутствовал. От обстановки ничего не осталось. Парадная лестница сильно пострадала, следующие помещения анфилады – Китайский зал, Малая столовая, Картинный зал, Янтарная комната и еще пять помещений – полностью выгорели. Другая часть дворца также была существенно повреждена, но находилась в гораздо лучшем состоянии, так как ее не коснулся пожар. Из Лионского зала исчез знаменитый паркет с перламутром, в Китайском зале содрали со стен все лаковые пластины и кантонские эмали (роспись по эмали) XVIII века. Всюду лежали пустые бутылки, грязные тряпки, фекалии, осколки стекла и обломки. В Купольном зале, впрочем, лепнина оказалась почти нетронутой, Агатовые комнаты тоже не пострадали. В них немцы устроили офицерский кинотеатр, а для сцены использовали резные панели из других помещений. О возможности восстановить дворец Турова в своем отчете ничего не написала; однако, за исключением той части дворца, которую уничтожил пожар, его состояние, как она его обрисовала, не выглядело безнадежным386.
Ситуация изменилась в ночь на 1 февраля, когда в южной части основного здания дворца вспыхнул пожар. Пожарные из Пушкина и Ленинграда гасили его три дня: их работа была сильно затруднена из‐за разрушенной инфраструктуры. По словам очевидца, они пытались предотвратить распространение огня в большой зал. Немецкие бомбы, лежавшие в подвале Зубовского флигеля, вывезли в последний момент, пока туда не добрался огонь. Тем не менее южному крылу был нанесен огромный ущерб. Хотя большой зал удалось спасти от огня, все помещения, которые Турова в отчете охарактеризовала как сравнительно хорошо сохранившиеся, выгорели387. Николай Николаевич Белехов, начальник отдела охраны памятников Управления по делам искусств Леноблгорсовета, 18 февраля так прокомментировал случившееся:
Особенно обидным является вторичный пожар в интимных комнатах Екатерины II. При первой нашей поездке это все было более целым. Нам демонстрировали мины, заложенные во дворце, которые обезвреживались, но в ночь с 1‐го не 2-ое возник снова пожар. Может быть, это был диверсионный акт, может быть, мины не были достаточно обезврежены, но пожар уничтожил, во всяком случае, многое388.
Из слов Белехова вытекает, что причину пожара точно не установили. Во всяком случае, ни он, ни начальник пожарной команды в своих воспоминаниях не говорили о взрыве ни слова. Соединенные проводами авиабомбы, которые запечатлены на фотографиях и о которых свидетельствовали Берггольц, Инбер и Белехова, были, по их сообщениям, обезврежены. Поэтому вряд ли они или другие мины могли стать причиной пожара, вспыхнувшего через семь дней после ухода немецких войск. В материалах Чрезвычайной комиссии и Нюрнбергского процесса этим нестыковкам не придавалось никакого значения: для обвинения хватило самого факта, что немцы планировали «уничтожение всего того, что еще сохранилось в Екатерининском дворце и прилегающих к нему зданиях» и заложили «одиннадцать авиабомб, весом от одной до трех тонн, с часовым механизмом»389. Впоследствии в восприятии советских людей и в историографии, создававшейся под влиянием пропагандистских интересов, эта расплывчатая формулировка превратилась в утверждение о том, что захватчики подожгли дворец, но доказательства так и не были представлены. Это оставляет место для домыслов, в частности, не преднамеренно ли скрыта реальная причина пожара. Одна из версий предполагает, что проходившие через Пушкин солдаты Красной армии ночевали в комнатах дворца и, чтобы согреться, жгли в них костры390. Возможно, виновником пожара стал и кто-то другой: проникнуть во дворцы мог кто угодно, потому что они плохо охранялись; сотрудники музея время от времени ставили перед начальством вопрос об охране, но на тот момент ничего не смогли добиться. Что бы ни произошло в первые недели после перехода Пушкина обратно в руки советских властей, несомненно одно: во время оккупации дворцово-парковому ансамблю был нанесен гигантский ущерб. Полусгоревшие, с разбитыми окнами и простреленными стенами, доступные со всех сторон, царскосельские дворцы в военное время подвергались всем мыслимым опасностям.
ПАВЛОВСК: ДВОРЕЦ В СТИЛЕ КЛАССИЦИЗМА
Павловский дворец Екатерина Великая подарила своему сыну Павлу, который сразу после восшествия на престол (1796) стал считать дворец, построенный в 1780‐х годах, своей резиденцией наряду с Гатчиной. Павловск не кажется таким же огромным, как другие дворцы, но здесь архитекторы – от Чарльза Камерона до Карло Росси – создали на редкость гармоничное сочетание здания, выстроенного в стиле классицизма, и садово-паркового ансамбля, разбитого на холмистой местности. Павла убили в 1801 году. Его жена, Мария Федоровна, урожденная вюртембергская принцесса, оставила Павловск за собой. Он более сорока лет служил ей резиденцией, с ее именем неразрывно связана история этого места в XIX веке. Она не только расширила сады, но и собрала необычайно богатую библиотеку современной литературы на многих языках (названную библиотекой Росси в честь построившего ее архитектора), а также коллекцию фарфора Императорской мануфактуры и античных скульптур. К сокровищам относятся картины художников ранга Джованни Баттисты Тьеполо и Питера Пауля Рубенса, а также искусно подобранный интерьер.