432.
4 февраля 1944 года Анна Ивановна была вновь назначена директором Павловского дворца-музея, ей поручили составить для Чрезвычайной комиссии отчет об ущербе и утратах дворца. Во время этой и следующей (неделей позже) поездки Зеленовой открылась исчерпывающая картина разрушений. В отчете, представленном в Управление культурно-просветительными предприятиями Ленгорсовета, она описала все помещения дворца, перечислив, что было уничтожено, но и отметив каждый сохранившийся фрагмент лепнины, остаток настенного покрытия. Это наглядно показывает дилемму, которая стояла перед ней: с одной стороны, необходимо было отразить всю степень разрушения; с другой стороны, директору хотелось дать понять, что восстановление дворца возможно. В одном из писем к Кучумову Зеленова откровенно писала о том, как ужасно ей вспоминать, чтó немцы устроили в Павловске. Они разграбили и разрушили город (из 1500 домов нетронутыми остались 211). Жителей оккупанты уже в декабре 1943 года угнали в тыл, а тех, кто прятался или не хотел покидать город, вешали: Анна Ивановна с содроганием вспоминала обломанные сучья деревьев и свисавшие с них веревки. Все мосты были взорваны, парк вырублен, повсюду немецкие блиндажи, причем выкопаны они были в основном под корнями лучших групп деревьев, а внутри этих блиндажей она обнаруживала печальные, искалеченные остатки вещей из дворца – тех, которые не вывезли в Германию. То, что осталось, выглядело едва ли не хуже уничтоженного. Зеленовой, по ее словам, было бы легче увидеть на месте дворца одни сугробы, чем чернеющие его остатки433.
Начальник отдела охраны памятников Н. Н. Белехов в своем отчете от 18 февраля отмечал, что Павловский дворец легче отстроить и реставрировать, чем другие дворцы: хотя пожар затронул все помещения и не осталось ни одного целого потолка, лепнина и настенные украшения во многих местах сохранились. Несмотря на эту умеренно позитивную оценку ситуации, при чтении отчета становится очевидной катастрофическая степень разрушений:
В вестибюле цела отделка, и фрески выглядят как в мирное время. Итальянский зал: все цело, сохранился даже купол. В Греческом зале Воронихина сгорела и провалилась колоннада. Но вазы, провалившись вниз, остались там, и они могут быть восстановлены. Деревянное перекрытие провалилось, и отделка находилась в первом этаже, где температура не была такой, чтобы разрушить отделку. Этим я и объясняю ее сохранность. И по сравнению с другими дворцами многое здесь сохранилось. В Зале войны и мира, где находились лучшие работы Бренна, сохранились камины и на них не наблюдается даже следов копоти. Россиевская библиотека зато сгорела дотла. Фрески Гонзаго сохранены на одну пятую часть, их можно спасти. Но так как библиотека сгорела, и мы имеем там стены без карнизов и выступов, то эти фрески могут быть смыты, так как штукатурка держится слабо (я пробовал). Тронный зал и Церковь: весь декор цел. Однако наружная стена обрушилась и упала в значительной своей части на двор434.
Разрушительный пожар Белехов не комментировал. Общепринятая версия причины возгорания, указанная в докладе Чрезвычайной комиссии, – фашистские захватчики перед отступлением подожгли дворец.
Кучумов, находившийся в Новосибирске, не мог судить о ситуации, но был недоволен ленинградским Управлением музеев; он считал, что вина за пожары отчасти лежала и на советских инстанциях, о чем недвусмысленно писал Зеленовой:
Утрата тяжела, во многом была, видимо, неизбежна, но… когда я читаю о том, что «события» повторились даже 3‐го февраля, по собственной беспечности… этого забыть и простить нельзя. Вина прежде всего падает на Крылова. Вам всем нужно было находиться на местах уже в первые часы, поражаюсь, как это он упустил самый решающий момент. Никогда не поверю, что это невозможно было сделать ввиду формальностей вроде пропусков. Где же опыт 1941 года <…> К чему же готовилось Управление два года… стыд и позор. Подобного исхода «подготовки к выезду» никак не ожидал435.
Для сотрудников музея, в течение нескольких лет с большим трудом сберегавших эвакуированные коллекции для того, чтобы потом их вернуть, пожар стал тяжелым ударом.
Позже в своих мемуарах Анна Ивановна Зеленова рассказывала, как она искала вещи из дворца в заснеженном и заминированном парке, в заброшенных блиндажах и окопах, находя главным образом мебель436. Кое-что она отыскала и в домах местных жителей, обычно это были лишь отдельные предметы, иногда экспонаты из других музеев. Статуи Павла I и Марии Федоровны остались на месте и пережили войну, а тайник с мраморными скульптурами, который Зеленова в 1941 году устроила в подвале, отгородив его специально возведенной кирпичной стеной, она смогла проверить только через три месяца после возвращения: пока саперы искали мины, вход туда был запрещен.
Нетерпение увидеть статуи было так велико, что, не дожидаясь, пока разберут защитную стенку полностью, я скрутила в жгут немецкие газеты, валявшиеся кругом, зажгла его и этим факелом осветила тайник через пролом. То, что я увидела, меня потрясло до слез: статуи улыбались <…>437.
3. МУЗЕЙНЫЕ КОЛЛЕКЦИИ И ЛЮДИ, СОХРАНИВШИЕ ИХ
Ленинград, город-миллионер, в военных планах Гитлера играл одну из главных ролей: его намечалось захватить и сровнять с землей. Но для Верховного командования сухопутных войск и его Генштаба, чье внимание было приковано к Москве, вторая столица СССР имела второстепенное значение. Это разногласие сохранялось довольно долгое время. В середине июля 1941 года наступающая 4-я танковая группа застряла в болотистых лесах к северу от Чудского озера, и с идеей о том, что Ленинград можно захватить легко и быстро, пришлось расстаться. 10 августа наступление возобновилось, 30 августа немецкие войска вышли к Неве юго-восточнее Ленинграда, через пять дней тяжелая артиллерия начала почти безостановочный обстрел города, сопровождавшийся налетами авиации. Когда 8 сентября части вермахта вышли к южному берегу Ладожского озера и взяли Шлиссельбург, связь между Ленинградом и остальной территорией СССР прервалась, так как с севера город был блокирован войсками Финляндии, которая выступала союзницей Германии. 13 сентября окончательно замкнулось кольцо блокады, протянувшееся от Невской губы до Ладожского озера.
В эти дни Гитлер неожиданно изменил стратегический план и приказал бросить на Москву все силы, которые можно было снять с других направлений. Для группы армий «Север» это решение сделало невозможным взятие Ленинграда. Вместо штурма решено было наносить городу максимальный ущерб минимальными средствами, иначе говоря – выморить его голодом438. В последующие месяцы 18-я армия превратилась не просто в осадную армию, а в пособницу преступной тактики, в которой военные соображения сочетались с преднамеренной идеологией геноцида439. Принимать капитуляцию Ленинграда было запрещено: командование сообщило, что в его планы не входит кормить население города; даже «отток беженцев» (формулировка генерал-полковника Георга фон Кюхлера), то есть попытки изголодавшегося населения вырваться из кольца блокады, было приказано пресекать с применением оружия440.
Карта 2. Места эвакуации музейных коллекций в СССР
В окруженном Ленинграде снабжение продовольствием с самого начала обернулось огромной проблемой. Хлебные пайки приходилось снова и снова урезать. В результате смертность стала массовой. Уже в декабре 1941 года от истощения умерло около 53 000 человек, а в январе – феврале эта цифра составляла уже около 200 000. Кроме того, не хватало топлива. Впрочем, некоторое количество грузов все же попадало в осажденный город по единственному маршруту – через Ладожское озеро. Первое время эти поставки были лишь каплей воды, падавшей на раскаленный камень. В спешке поначалу очень плохо были оборудованы места для погрузки и разгрузки лодок и кораблей. 22 ноября по льду замерзшего озера проложили автомобильную дорогу. Ездить по ней было чрезывайно опасно: сначала под тяжестью грузовиков иногда проламывался лед, позднее при суровых морозах дул сильный северный ветер c метелями, а с воздуха падали вражеские бомбы. И все же эта «Дорога жизни» просуществовала до 24 апреля 1942 года. В конце мая открылось паромное сообщение. Это позволило не только улучшить снабжение города, но и эвакуировать часть ленинградцев, а также подвозить подкрепление для фронта и флота. В июле удалось даже проложить между восточным и западным берегами Шлиссельбургского залива подводные нефтепроводы441.
После того как в январе 1943 года стратегическая инициатива перешла к Красной армии, ей удалось прорвать блокаду и образовать узкий сухопутный коридор на южном берегу Ладожского озера, который, правда, постоянно находился под огнем. Артобстрел и бомбардировки Ленинграда продолжались. Зимой 1943–1944 годов вновь стала действовать дорога по льду Ладоги. 14 января 1944 года Красная армия перешла в наступление. 27 января она сняла блокаду Ленинграда, а к концу месяца немецкие войска уже были отброшены на 220–280 километров к западу. В Ленинграде за время 900-дневной блокады погибло более миллиона человек, большая часть которых умерла от голода442.
Большинство сотрудников дворцов-музеев, не уехавших вместе с эвакуируемыми ценностями вглубь страны и успевших бежать из пригородов перед приходом германских войск, осталось в осажденном Ленинграде. В Исаакиевском соборе они заботились об экспонатах, которые вывезли в последнюю очередь и довезли только до Ленинграда.
Здесь же, в соборе, хранились фонды Государственного музея истории и развития Ленинграда, Летнего дворца Петра I и Антирелигиозного музея443. Ящики, сложенные штабелями, а также некоторые неупакованные экспонаты заполняли тесными рядами пространство храма. Сотрудники размещались в подвале. Там хранилась музейная документация; там же в первую блокадную зиму и жили сотрудники, не имевшие жилья в городе. В соборе было очень холодно, отапливалась только бывшая билетная касса. В ней сидел дежурный сотрудник, и в ней же проводились собрания. Монументальный Исаакиевский собор обеспечивал надежную защиту от воздушных налетов и артиллерийских обстрелов, но в остальном он едва ли был пригоден для хранения чувствительных к режиму произведений искусства, так как температура в нем опускалась до двадцати градусов мороза. Еще большей проблемой была влажность воздуха, часто достигавшая восьмидесяти процентов. Зимой массивные стены промерзали, весной «потели», так что вода стекала по ним ручейками и собиралась на полу в лужи. Весной 1941 года прорвало трубу и затопило подвалы. Ослабленные голодом работницы отчерпывали и откачивали воду в течение почти двух недель. Затем промокшие ящики нужно было открыть, а экспонаты сушить на открытом воздухе, на паперти, потому что внутри собор напоминал огромный холодильник, где температура не поднималась выше трех градусов тепла, даже когда на улице было плюс двадцать. В течение всего лета персонал контролировал состояние экспонатов и проветривал собор, держа двери открытыми с утра до вечера. Некоторые особо нежные ткани и ценные картины, пострадавшие от такого хранения, передали на попечение Эрмитажа, в запасниках которого условия для хранения и реставрации были лучше444.
Жизнь сотрудниц и сотрудников музеев, переселившихся в октябре 1941 года в Исаакиевский собор – некоторые перевезли и свои семьи, – была необычайно тяжелой сразу же после переезда, и многие из них не пережили первых месяцев. Пайки становились с каждой неделей всё скуднее. 31 октября заведующий Музейным отделом Управления по делам искусств Ленгорисполкома Крылов распорядился о резком сокращении штата: в каждом пригородном дворце должны были остаться только директор и один заместитель. В конце ноября это решение утвердили. Для тех, кто потерял работу, оно обернулось страшной бедой, потому что они лишились продовольственных карточек, а значит, у них практически не осталось шансов выжить. Директор Павловского дворца-музея А. И. Зеленова пыталась сохранить хотя бы несколько ставок: Бронислава Самуиловна Волкинд осталась научным сотрудником, а Николай Викторович Вейс, вместе с которым Зеленова проводила эвакуацию, стал ее заместителем; его жена нашла работу в больнице. Рабочие из Гатчинского дворца еще в октябре перешли в Музей религии, а научные сотрудники служили охранниками или выполняли другие неквалифицированные работы.
В конце года, когда голод достиг катастрофических масштабов, Серафима Николаевна Балаева, занимавшая руководящую должность в Гатчинском дворце-музее, в дневнике записала, что за несколько дней умерло десять человек из ее ближнего круга445. Работа с коллекциями, особенно инвентаризация, которая до этого продолжалась несмотря на неблагоприятные обстоятельства, застопорилась. Каждый день, согласно графику дежурств, одна из оставшихся сотрудниц плелась в промерзший собор, делала обход, отмечала температуру и влажность. На большее сил не хватало. А. И. Зеленова жила с матерью в квартире. В течение первых двух недель января она заносила в дневник то, что видела на улицах Ленинграда: как бывшая сотрудница музея истории города, она чувствовала себя обязанной все фиксировать для потомков446. В середине января наступил полный продовольственный коллапс: хлеба не осталось, газеты не выходили, радио молчало, и даже в аптеку Анна Ивановна не могла войти, потому что дверь оказалась заблокирована трупом мужчины и оттащить его в сторону ни у кого не было сил447. От голода наступила такая апатия, что даже разговоры о том, что завтра будет хлеб, ее уже не интересовали. Потом Анна Ивановна тяжело болела и чуть не умерла от истощения. В отчаянии она 22 февраля написала А. М. Кучумову в Новосибирск:
Дорогой Толя! <…> Трудно написать, от каких ужасов Вы уберегли себя и семью, уехав вовремя… Трончинский Вам изложит все детальнее. Что писать о нас? <…> оставшихся <…> – голодаем, ждем смерти <…> дрожим около ящиков с жалким количеством спасенных вещей <…> скорбим о пригородах, из которых нас обстреливают <…> Мечтаем о любой еде <…> Перегрызлись друг с другом, презираем друг друга все, потому что условия, в которых мы находимся, обнажили все качества. Желаю Вам, Толя, сберечь себя и семью, умоляю, делайте любой ценой съедобные запасы448.
Это письмо Зеленова, возможно, дала с собой уезжавшему Трончинскому. Потом она стала тревожиться из‐за собственной откровенности, с которой описала свое положение; ей не хотелось быть обвиненной в пораженческих настроениях, поэтому в другом письме, от 23 марта 1942 года, она дезавуировала свой рассказ:
Дорогой Анатолий Михайлович! Первое мое личное письмо к Вам должно было поехать недописанным, и я очень боюсь, что у Вас сложилось очень неправильное впечатление о нашем коллективе. Перечисляя Вам в том письме наши «шераховатости» во взаимоотношениях, я хотела только сказать, что даже и у нас, где, в целом, все живем очень дружно, все же «не без пятен», но суровая зима 1942 г. и главным образом ее «испытания» тесно сблизили всех нас друг с другом и <…> породили еще более теплое отношение к товарищам «на периферии»449.
Весной маршрут через Ладожское озеро заработал лучше, и в город стало поступать чуть больше продуктов питания, а многих совершенно обессиленных людей, в том числе некоторых музейных сотрудников, эвакуировали. Оставшихся в Ленинграде по-прежнему парализовывал голод, изводили постоянные воздушные тревоги, люди умирали без конца. Но все же благодаря частичному улучшению снабжения смертность больше не достигала уровня зимы 1941–1942 годов450.
Анна Ивановна Зеленова считала своим долгом остаться в Ленинграде. В феврале 1942 года ее назначили инспектором Музейного отдела Управления по делам искусств, таким образом, она отвечала за коллекции, находившиеся в Исаакиевском соборе. Кроме того, она принимала участие во взятии на учет художественных ценностей, находившихся у частных лиц. Делать это в голодающем городе, где мародерство стало обычным явлением, было столь же важно, сколь и тягостно, ибо приходилось заходить в квартиры умирающих или умерших людей и выяснять, что из их имущества представляло государственную ценность, не подлежало продаже и должно быть защищено от краж.
В такое время сотрудники всех музеев тщательно вели учет экспонатов. При этом они страдали не только от последствий блокады, но, как явствует из источников, и от сталинского репрессивного режима. Утрата любого предмета из музейной коллекции грозила самыми серьезными последствиями: все знали, как быстро могли сфабриковать обвинение и каким суровым будет наказание451. Однако из‐за плохого качества упаковочных материалов или их отсутствия, из‐за неразберихи и хаоса при транспортировке, из‐за неподобающих условий хранения и недостатка времени избежать повреждений и потерь было невозможно. Все пытались позаботиться о том, чтобы не быть впоследствии привлеченными к ответственности. Зеленова, например, приводила доводы в свою защиту в эмоциональном письме в Сарапул от 22 февраля 1943 года, в котором среди прочего проявилось и скрытое напряжение между теми, кто переживал блокаду, и теми, кто был эвакуирован на восток. Явно отвечая на велеречивые слова коллеги о том, что человечество не простит утраты музейных коллекций, она писала, что прекрасно осознает свою ответственность перед «человечеством» за сохранность уцелевших экспонатов, которые она и ее коллеги хранят, но в то же время подчеркивала, что не только о множестве утраченных музейных сокровищ придется сожалеть человечеству, но и – может быть, не меньше – о людях, погибших в блокаду. И только те, кто простит Гитлера, не простят ленинградским музейщикам утраты экспонатов зимой 1941–1942 годов, ведь экспонаты требуют тщательного и внимательного ухода, для которого нужны люди. А за людьми той зимой ухода не было. Поэтому не было и людей…452.
Те, кто остался в живых, начиная с лета 1942 года пытались наладить нормальную жизнь. Музейные работники консультировали по вопросам реставрации, проводились доклады, театральные представления и концерты. В Саду отдыха на Невском проспекте Зеленова организовала регулярную музыкально-политическую программу, включавшую в себя небольшие выставки, посвященные повседневной жизни в период блокады. Выживание воспринималось как подвиг, который войдет в историю. Люди собирали свидетельства о жизни во время блокады, а также трофеи, захваченные частями Красной армии в боях за Ленинград. Все это в последний год войны было выставлено в специально созданном Музее обороны Ленинграда. Прославление Ленинграда как города-героя началось уже во время войны.
Музейным работникам, сопровождавшим экспонаты в места эвакуации, тоже предстояли трудные годы. В общей сложности двадцать три процента довоенных фондов вывезли в тыл. Первые эшелоны добрались до Горького в начале июля 1941 года. Анатолий Кучумов, сопровождавший ценности из Пушкина, описал свое прибытие в город на Волге:
5 июля 1941 года пятидневное путешествие без расписания закончилось <…> Дежурный железнодорожник отдает приказ начинать разгрузку наших вагонов, которые должны идти под погрузку в формирующихся воинских эшелонах. Я твердо помню напутствие директора дворцов: «Не беспокойся, вас встретят, там все узнаешь». Но встречающих так и нет <…> Послал телеграмму-молнию в Пушкин своему директору, а сам поехал в центр города в надежде на Советскую власть <…>. Мой визит в облисполком и горисполком оказался неудачным: был выходной день, и все начальники отсутствовали, а дежурные ничего не знали. Круг замкнулся – городские начальники нас не ждали! Но ведь есть еще всезнающий НКВД! Туда и отправился. Начальник в чине полковника оказался культурным человеком, знающим историю и искусство, в чем он сам признался <…> Выслушав меня, он дал по телефону несколько распоряжений начальникам вокзала и товарной станции и военному коменданту. <…> Военный комендант по просьбе НКВД выделил взвод солдат и две машины для разгрузки вагонов и перевозки груза к месту хранения – в Горьковский Областной краеведческий музей453.
Кучумов телеграфировал в Пушкин: «Доехали благополучно 5-го, детей поместили у родственников». Текст, выглядевший как частная корреспонденция, представлял собой условленный шифр, потому что, как объяснил Анатолий Михайлович, «действовала конспирация военного времени»: «родственники» означали музеи Горького, а «дети» – музейные ценности из Пушкина454.
Ящики с эвакуированными экспонатами были сложены в областном Краеведческом музее и в так называемом Коммунальном музее. Последний находился в бывшем соборе Рождества Богородицы455, в так называемой Строгановской церкви, которая чудом уцелела во время антирелигиозной кампании. Этот храм, построенный в начале XVIII века на средства семьи купцов Строгановых, разбогатевших на торговле солью и колонизации Сибири, – замечательный образец русского барокко. Однако его неотапливаемые помещения были непригодны для хранения музейных ценностей. Кроме того, церковь была одним из самых заметных сооружений в городе, а это означало повышенную опасность в случае налетов немецкой авиации456. Больше повезло экспонатам из Пушкина, попавшим в Краеведческий музей, который находился в бывшем особняке банкиров Рукавишниковых, где было достаточно места, имелись хранилища и даже охрана. Однако все пространство тут же и заполнили, и для ящиков, прибывших позднее, место оставалось только в Строгановской церкви. Поначалу, впрочем, плохие условия хранения не казались серьезной проблемой: было лето, а эвакуацию считали краткосрочной. Поэтому первые ящики сразу после прибытия обвязали стальной проволокой и опечатали; открывать их до возвращения запрещалось457.
Но часть ящиков – особенно те, на которые не хватило подходящего упаковочного материала, – все равно пришлось вскрыть. Во время транспортировки и во влажном воздухе Строгановской церкви в них образовалась плесень. Из Ленинграда поступила инструкция: ящики проверить и переупаковать. Речь шла примерно о 17 вагонах груза. Поскольку имелось всего 5 сотрудников, работа шла медленно, и к тому времени, когда пришлось уезжать и из Горького, проверили лишь 106 ящиков и переупаковали 47458.
Выбор Горького в качестве места эвакуации музейных ценностей оказался неудачным: город имел стратегическое значение, в нем размещалось несколько оборонных заводов, и уже в октябре 1941 года он подвергся бомбардировкам немецкой авиации. Сокровища ленинградских дворцов-музеев вновь оказались в опасности. Но где найти для них безопасное место? Начальник Управления пригородных дворцов-музеев Ленинграда Василий Ильич Исаков еще летом рекомендовал город Сарапул на Урале, где тогда разместили часть ценностей из пригородных дворцов. Это, писал он, «сэкономило бы средства, объединило бы силы и не оторвало бы хранилище на большое расстояние от Ленинграда»459. Но находившийся в Горьком А. М. Кучумов, которого назначили ответственным за вывезенные туда экспонаты, решил, что безопаснее будет Томск:
Я был противником концентрации колоссальных ценностей в одном здании и в одном городе. Бред Гитлера о Великой Германии до Урала мог привести еще к одной эвакуации в тяжелейших условиях. Фашисты под Москвой. <…> Не лучше ли сразу увезти дальше, куда не залетят вражеские самолеты. Я выбрал Томск, старинный университетский город460.
Таким образом, когда в декабре 1941 года Исаков, совершавший инспекционную поездку по разным местам эвакуации, добрался до Горького, ящики уже были на пути в Сибирь. В мирное время решение Кучумова сочли бы самоуправством и это могло иметь серьезные последствия, но война сломала прежний порядок и дала простор для большей личной ответственности. Как заметила А. И. Зеленова, «война, осложнив жизнь, чрезвычайно упростила ее организацию»461. И вот Кучумов заручился поддержкой лишь Комитета обороны города Горького, который разрешил эвакуацию – в зависимости от возможностей хранения – в Томск или Новосибирск462. Дожидаться положительного ответа из Ленинграда он не стал.
Новое путешествие заняло почти два месяца, поскольку эшелон, в котором также везли экспонаты из других музеев, не имел военного значения и поэтому часто подолгу стоял на маневровых путях; в дороге у музейщиков даже закончились продукты. Когда они выезжали из Ленинградской области, никто не ожидал, что переезд займет несколько месяцев, поэтому у них не было зимней одежды; с одеждой ленинградцам помогли горьковчане, снабдившие их ватниками и другими теплыми вещами, которые спасли их от сибирских морозов463. 21 декабря вагоны прибыли в Томск. Тут же выяснилось, что город переполнен эвакуированными людьми и учреждениями и не располагает подходящими помещениями для хранения музейных экспонатов. Городские власти могли предложить только старые церковные здания с разбитыми окнами (при сорокаградусных морозах!). Поэтому приняли решение ехать дальше – в Новосибирск. Туда уже летом эвакуировались несколько московских музеев. Прибывшие из ленинградских пригородов коллекции разместили в недостроенном оперном театре, а сотрудников с семьями поселили в его подвале464. Других свободных жилых помещений не было, ибо в первые же месяцы войны Новосибирск принял сотни тысяч эвакуированных из западных районов страны, включая целые рабочие коллективы предприятий и учреждений465. Из коллекций ленинградских дворцов-музеев в Новосибирск прибыло 428 ящиков.
По сравнению с другими местами здесь условия были более благоприятными. Оперный театр оказался вместительным, в нем расположились также коллекции Третьяковской галереи и других московских художественных музеев, занимавших самое высокое место в советской музейной иерархии466. Поэтому здание круглосуточно охранялось военными, а влиятельные соседи – в первую очередь директор Третьяковской галереи Александр Иванович Замошкин – помогали решить многие практические вопросы. В их число зимой 1941–1942 годов входило обеспечение топливом. Уголь завозили нерегулярно, иногда по несколько дней его не было, и тогда люди и картины страдали от сибирских морозов. Обеспокоенный такой ситуацией Комитет по делам искусств 13 февраля 1942 года обратился в Совнарком:
В г. Новосибирске, в здании недостроенного Оперного театра, находятся эвакуированные художественные произведения Государственной Третьяковской галереи, Музея изобразительных искусств им. Пушкина, Музея Восточных культур, Музея Западного искусства, Харьковской художественной галереи им. Шевченко и ленинградских дворцов-музеев. В настоящее время в связи с перебоями в доставке угля отопление театра почти прекращено, температура упала ниже нуля, что создало угрозу сохранности художественных ценностей. Для создания хотя бы минимальных условий хранения температуру необходимо держать не ниже 10–12 градусов. Комитет по делам искусств убедительно просит Вас дать указание Начальнику Томской железной дороги тов. Пушкову выделить в течение февраля 50 вагонов для доставки угля из Кузбасса в г. Новосибирск для отопления здания театра и из них 10 вагонов – немедленно467.
На согласования с Народным комиссариатом транспорта ушло больше недели. История могла бы затянуться надолго, если бы не вмешался первый секретарь Новосибирского обкома партии Михаил Васильевич Кулагин. Он дал указание обеспечить бесперебойную доставку 25 тонн угля в сутки для оперного театра, и это решение выполнялось468. Позже Кулагин еще неоднократно помогал музеям, сам приходил в оперный театр и осведомлялся о состоянии музейных фондов. Как потом с благодарностью вспоминал Кучумов, Кулагин уже в декабре 1941 года помогал музейщикам:
22 декабря прибыли в «столицу Сибири». Чтобы было ближе возить грузы в здание театра, эшелон подали к берегу Оби, где летом размещаются пристани. Свободных складов или навесов не было, по обеим сторонам от путей лежал чистый снег. «Вот здесь и разгружайтесь», – сказали железнодорожники! Мне стало плохо <…>. Я не знал, как быть <…>. Вместе с директором Третьяковки отправились в Обком партии. Нас встретили и выслушали внимательно. С первым секретарем М. В. Кулагиным решали, как выйти из столь сложного положения. Мороз более 40 градусов, экспонаты замерзли за время пути, привыкли к холоду. Враг – снег. Замошкин сказал, что у галереи есть два громадных американских брезента, но их на длину семнадцать вагонов мало. Секретарь отдал распоряжение немедленно собрать в театрах брезенты, ковры, большие полотна декораций, все, что может укрывать ящики, и доставить их к составу469.
Другой проблемой, с которой пришлось справляться сотрудникам музея в Новосибирске, было отсутствие влажности в здании оперного театра, что особенно тяжело сказывалось на картинах. Здесь необходимый микроклимат создавали собственными силами, расставляя ведра с водой и развешивая мокрые простыни.
Совсем иначе сложилась судьба музейных коллекций из Новгорода и Пскова. Их эвакуировали в Кировскую область, примерно в 900 километрах к востоку от Москвы. Сначала предметы хранились в церкви Св. Серафима, где располагался антирелигиозный музей. Однако потом в ней возобновились разрешенные опять богослужения. Вероятно, именно с этим было связано принятое городскими властями в начале 1942 года решение переместить музейные экспонаты в подвалы бывшей мечети. Однако площадь подвала оказалась слишком мала, на окнах не было решеток, в помещении – сырость и крысы. Инспектор Наркомпроса, приехавший в Киров в феврале 1942 года, немедленно заявил, что мечеть совершенно непригодна для хранения музейных экспонатов, «имеющих исключительную научную и материальную ценность»470. После его вмешательства нашли новое место – на сей раз в городке Советске, расположенном примерно в 140 километрах к югу. Здесь тоже пришлось долго искать помещение, но в конце концов сошлись на превращенном в музей доме, где родился нарком иностранных дел СССР В. М. Молотов. Однако доставить экспонаты в Советск можно было только весной, после возобновления навигации по реке Вятке, служившей основным путем между Кировом и Советском. Музейные коллекции из Новгорода и Пскова прибыли в Советск в конце мая 1942 года471. И сразу возникла новая сложность: специалисты из новгородских и псковских музеев сопровождали груз только до Кирова, а у местных музейных работников не было навыков в обращении с такими экспонатами. Из-за отсутствия письменных инструкций им пришлось собирать необходимые сведения из книг и статей.
Одной из больших проблем, с которой сталкивались везде, куда эвакуировались музейные коллекции, было то, что предметы хранились в упакованном виде. Это защищало их от механических повреждений, а зачастую и от перепадов температуры и влажности, но затрудняло проверку их сохранности. Порой повреждения выявлялись уже во время транспортировки, когда экспонаты приходилось переупаковывать. Больше всего пострадали предметы из четвертой и пятой партий, отправленных из музеев Пушкина в Сарапул472. Там в 1942 году в хранилище вскрыли сто ящиков и обнаружили плесень на картинах, разбитый фарфор, механические повреждения мебели, царапины на картинах и т. д.473 Аналогичные повреждения были обнаружены при вскрытии ящиков в Новосибирске. Было установлено, что все это последствия неправильной упаковки474. Забота о сохранности экспонатов лежала на плечах всего нескольких музейных работников, в основном женщин.
Главное здесь – каждодневный изнурительный труд, однообразный и нескончаемый. Надо день за днем делать одно и то же, проветривать, перекладывать, протирать, – дела будничные, с первого взгляда скучные и не такие уж важные – кого волнует судьба какого-нибудь фарфорового сервиза, когда идет смертельная борьба с врагом475.
Как только сотрудники музеев обжились на новом месте, они начали, как и до войны, организовывать выставки, читать лекции, проводить научные исследования. Их повседневная жизнь, несомненно, имела и другую сторону: скудные пайки, болезни или потеря близких, тревога за тех, кто остался в Ленинграде или на оккупированных территориях. Но эти тяготы – по сравнению с трагедией, разыгрывавшейся в осажденном городе, – казались несущественными. Мысли о блокаде присутствовали все время, потому что, несмотря на расстояния и проблемы со связью, переписка с Ленинградом поддерживалась в течение всего периода эвакуации.
ПЕТЕРГОФ: СИМВОЛ ЗАПАДНОЙ ИМПЕРСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ
В 1703 году Петр I основал свою новую столицу Санкт-Петербург, а вскоре повелел построить для себя дворец под названием Петергоф на южном берегу Финского залива. Этот роскошный дворцово-парковый ансамбль, устроенный по образцу Версаля, был торжественно открыт в 1723 году и с тех пор до самой смерти царя служил ему в качестве летней резиденции. Расширения и переделки продолжались на протяжении всего XVIII столетия, и перечень архитекторов, приложивших к ним руку, включает в себя великие имена – от Андреаса Шлютера до Бартоломео Франческо Растрелли. Между вытянутым главным зданием, расположенным на невысоком холме, и морем простираются великолепные парки с дворцами поменьше – Марли и Монплезир, а также с более чем полутора сотнями художественно оформленных фонтанов и каскадов. Центральным элементом ансамбля является впечатляющий позолоченный каскад перед большим дворцом с фигурой «Самсон» и двадцатиметровым фонтаном. От него к Балтийскому морю и к причалу ведет четырехсотметровый канал. Ценная коллекция живописи Петергофа восходит к Петровской эпохе, но культурно-историческая ценность дворцов заключается и в их богатом внутреннем убранстве, включающем мебель начала XVIII века.