963.
Инвентаризация за 1948–1951 годы дала следующие цифры964:
Эти цифры сохранялись до начала 1990‐х годов, когда для получения более точной картины Министерство культуры РФ организовало составление каталогов культурных ценностей, похищенных и утраченных в период Второй мировой войны, по каждому музею. В результате цифры были значительно пересмотрены в сторону понижения. Предметы, о которых было известно, что они уничтожены и поэтому розыску не подлежат, видимо, в эти каталоги больше не включались, равно как и те, которые точно находились в России, хотя и не в том музее, откуда были похищены. В итоге теперь числятся похищенными (утраченными) и не возвращенными из Екатерининского дворца только 9376 объектов, из Павловска – 11 012 (то есть больше, чем в 1951 году), из Гатчины – 13 487, из Петергофа – всего 4967; новых цифр по Александровскому дворцу нет.
Созданная в ноябре 1942 года Чрезвычайная государственная комиссия произвела в 1944 году первую оценку ущерба, нанесенного оккупантами гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР, и установила, что на оккупированных советских территориях были разрушены и разграблены 427 из 992 музеев, в том числе 172 – на территории нынешней Российской Федерации965. Ущерб был огромен, и люди, которым было дорого культурное наследие, уже задолго до окончания военных действий думали о том, что будет с музеями после войны. Чтобы спасти сохранившиеся здания и памятники от окончательного разрушения, Совет народных комиссаров 26 апреля 1942 года создал Комиссию по учету и охране памятников искусства при Комитете по делам искусств. Ее возглавил художник, искусствовед и реставратор Игорь Эммануилович Грабарь, а в состав ее вошли архитекторы, скульпторы, искусствоведы и реставраторы966. Экспертам предстояло фиксировать повреждения, разрабатывать базу для реставрационных работ (планов, чертежей, макетов), следить за охраной и реставрацией всех видов памятников культуры на территории СССР «независимо от того, в чьем ведении памятники находятся». Хотя комиссии предоставили все необходимые права для преследования лиц и организаций, нарушавших законодательство об охране памятников967, де-факто ее возможности в военное время были весьма ограничены. 11 марта 1944 года, завершив поездку по разоренным войной городам России и Украины, Грабарь обратился к В. М. Молотову – тогда заместителю председателя Совета народных комиссаров – с настоятельной просьбой ввиду «чудовищных» масштабов разрушений принять меры к спасению того, что еще осталось от ценного культурного достояния страны968. Многие деятели искусств разделяли убежденность Грабаря в том, что выдающиеся образцы русского зодчества следует сохранить («в спасении их остатков заинтересован не только создавший их русский народ, но и все человечество»), однако были и те, кто считал восстановление сильно поврежденных дворцов, церквей и других памятников культуры нецелесообразным.
Следует ли заменять утраченные памятники или их фрагменты копиями? Этот вопрос был актуален не только для России: он стал предметом споров среди искусствоведов и реставраторов всего мира. По сути, речь шла о том, сохранять ли разрушенные памятники или восстанавливать их: консервация оригинала в виде руины или реконструкция былого облика памятника? Дискуссии затянулись на несколько десятилетий. В 1964 году Венецианская хартия, изложившая принципы современного подхода к охране памятников, признала одинаковую ценность обоих подходов969. В 1944–1945 годах этот консенсус был еще делом далекого будущего. Уже сам масштаб тех работ, которых потребовала бы реконструкция, давал в руки «консерваторам» весомый аргумент: экономический. Ведь восстановление инфраструктуры, жилых домов и промышленных предприятий поглощало огромные денежные средства, и вставал вопрос о приоритетах: что важнее – потребности жизни или эстетические критерии? Сразу после войны ответ казался самоочевидным, и он был не в пользу сохранения культурного наследия. Однако в спор вмешался отражающий новые политические веяния идеологический фактор – аппеляция к патриотизму и исторической традиции. Имидж страны, имеющей многовековое «славное прошлое» и богатую культуру, с одной стороны, был частью образа державы-победительницы, а с другой – отчасти компенсировал согражданам проблемы ее послевоенного настоящего. Так, уже в 1942–1944 годах в Красной армии ввели дореволюционные, а также новые ордена и медали, носившие имена героев русской истории. Некоторым городам вернули их исторические названия: Красногвардейск и Слуцк снова стали Гатчиной и Павловском. Древние города Новгород и Псков «возродились» не только как региональные центры, но и как символы российской государственности и культуры. Но главный вопрос первое время оставался открытым: последует ли за символическими жестами реальная, прежде всего экономическая поддержка проектов по возрождению культурного наследия?
Идеи отностельно будущего пригородных дворцов высказывались самые разные – от полной реконструкции их довоенного облика и возвращения им статуса музеев до превращения сохранившихся зданий и парковых ландшафтов в зоны отдыха с санаториями, парками развлечений и стадионами. Последнему варианту отдавали предпочтение в ленинградских и московских партийных и советских кругах, продолжая тем самым довоенные традиции. Шаткой была позиция тех, кто хотел спасти дворцы и парки в качестве ансамблей. Какие аргументы они могли выдвинуть – без выделения денег и рабочей силы, без научной концепции реконструкции, без четкого представления о том, чтó вообще еще имелось в сохранности, и наконец, но не в последнюю очередь, – без достаточного количества реставраторов или специализированных строительных и проектных организаций? «Мертвые фонтаны, мертвые, неузнаваемые скелеты дворцов. <…> Все выглядело непоправимо, <…> никто не верил, что можно что-либо восстановить» – так в 1946 году писатель Даниил Гранин резюмировал свои впечатления от посещения Петродворца970. Грабарь же, напротив, настаивал на том, что дворцы можно спасти, но «каждый час промедления» равносилен их гибели971. Городские власти Ленинграда, которым подчинялись дворцы-музеи, хотели принимать решение о проведении работ по их спасению только в рамках общей концепции восстановления коммунального хозяйства972. Де-факто это означало, что дворцы были последними в очереди.
По инициативе Государственной инспекции охраны памятников при Управлении по делам архитектуры исполкома Ленсовета и ее руководителя Н. Н. Белехова научно-практическая конференция обсудила этот вопрос еще 21–22 марта 1944 года973. Сначала Белехов представил астрономические цифры: чтобы восстановить разрушенное, нужно 65 человеко-лет или девять миллиардов рублей, т. е. требовалось, чтобы в течение 10 лет над этим ежедневно работали 6,5 тысячи человек974. Было очевидно, что создание зон отдыха на развалинах обойдется дешевле, чем возвращение царским резиденциям их исторического облика. В качестве компромисса защитники музеев отстаивали такое решение, при котором дворцы-музеи и зоны отдыха сосуществовали бы на одной территории. Участники конференции единодушно высказались за то, чтобы дворцово-парковые ансамбли оставались музеями. Поскольку большинство интерьеров не сохранилось и здания не могли в полной мере выполнять свою историческую двойную функцию произведений искусства и царских резиденций, было решено не воссоздавать интерьеры в их довоенном виде, а перепроектировать их так, чтобы они репрезентировали отдельные эпохи в истории искусств. Только относительно хорошо сохранившийся увеселительный дворец Монплезир в Петергофе мог быть восстановлен полностью. Часть Петергофского ансамбля, включая сильно поврежденный Большой дворец, должна была стать музеем эпохи Петра I. Екатерининский дворец, превращенный в художественный музей, мог представлять русское барокко и рококо, а Павловский дворец – служить прекрасным воплощением эпохи классицизма. Несмотря на пожар, он, по мнению экспертов, «восстановим легче других», и его предполагалось воссоздать в прежнем виде975. Самые горячие споры разгорелись вокруг Гатчинского дворца. Предложения выдвигались очень разные, но ввиду его «военного» облика и связи с военной историей России все они сводились к созданию в нем военного музея или зала славы русского оружия. Меньше всех прочих пострадал Александровский дворец в Пушкине: внутри он был опустошен, но его фасад остался почти целым. Однако на фоне общего дефицита нетронутых зданий это обстоятельство, казавшееся преимуществом, превратилось в недостаток: на дворец стали претендовать самые разные учреждения. Пока еще шли споры о его будущем, у директора дворцов и парков города Пушкина Евгении Леонидовны Туровой появилась «спасительная идея»976: Александровский дворец мог бы стать центральным хранилищем для всех пригородных дворцов977. Прошло, однако, более года, прежде чем часть дворца отвели под хранение музейных экспонатов, возвращавшихся из эвакуации и найденных музейными сотрудниками в окрестностях Ленинграда.
Сразу после освобождения дворцов начались споры о принципах реставрации. Допустимо ли воссоздавать декор интерьеров по иконографическим документам, если оригиналы не сохранились? Или обновить интерьеры, т. е. заменить утраченные предметы другими, но близкими по времени и стилю? Все знали, что это вопросы на будущее, потому что самыми неотложными задачами были консервационные мероприятия, разминирование зданий и парков, обеспечение строительными материалами, строительной техникой, транспортными средствами и рабочими