— А если казаков вызовет опять? Недаром губернатора самого привозил старик Прошин: воочию показать, что за купцом — генерал на его защите.
Молодежь засмеялась:
— Ну это что и доказывать: нынче всякий это знает! Морозовцы еще когда пели:
На купце стоит теперича земля,
Нету силы против батюшки-рубля…
— Стой! А С рублем как, в самом деле, быть? Ведь пока забастовка идет, пить-есть надо. Сразу ж не сдаст? Хоть для виду, а побрыкается.
Но и на этот предмет тоже сами тотчас же нашли решение: ведь всегда от получки до получки неделю «вперед» живут. На неделю запаса хватит: только что получка была. Для верности Сема предложил: завтра с утра в лавочке фабричной «вперед» забрать, сколь можно; на книжку и раньше давали, а сейчас, наверно, вдвое дадут, ежели конторские боятся ссоры. А на наличные закупить харчи на базаре.
Тут перебила Ирина:
— Зачем на базаре? Мы для всех сразу, оптом будем закупать и потом распределять. Так же гораздо дешевле… Верно я говорю, товарищ Грач?.. И за детьми организуем присмотр и питание…
Мысль об общих покупках, о питании детей понравилась. На собрании больше была молодежь, бессемейные, но и они понимали, что для семейных это будет великое дело.
— Но ежели так, стало быть, и деньги — в общую кассу.
— А то как же: стачечный фонд. Все сложимся.
— И мы поможем, — подкрепил Грач. — У меня с собою кое-что есть, кое-какие рубли. И другие фабрики поддержат: об этом тоже партия позаботится. Всякое выступление против хозяев — общерабочее дело, и все его должны поддерживать от комитета до простого рабочего.
Решили: немедля начать подготовку по казармам и рабочим квартирам, осторожненько, чтобы не разнюхали раньше времени хозяйские ищейки, не донесли «властям предержащим». Грач завтра же выедет в район, поднимет на стачку морозовских и коншинских. Козуба ему укажет, с кем там разговаривать, и записки даст. К тому же у Коншина и у Морозовых на фабриках социал-демократические организации хотя небольшие, но есть.
Грач брался так дело наладить, чтобы через два дня одновременно объявили стачку и морозовские, и коншинские, и прошинские. На это предложение Грача прошинские запротестовали:
— Почему вместе? Зачем нам морозовских ждать? Нет, мы первые надумали первые и начнем. Пускай морозовские и коншинские по нам равняются. Им два дня надо: действительно, народу много — пока раскачаются. Скорей там дела не сделаешь. А мы за один завтрашний день управимся: обговорим, запас сделаем, а послезавтра, по гудку — с работы долой, общее собрание. Стачечный комитет в руководство выберем.
Все гладко… На одном споткнулись: когда заговорили о руководстве, все посмотрели на Грача. И Козуба как старший и безусловно самый уважаемый сказал ото всех:
— Стой-постой… Как же с руководством, ежели ты уедешь? А кто ж тогда за председателя стачечного?
— Ты.
— Я?! — Козуба даже привстал от неожиданности.
Но ребята загудели сочувственно.
Бауман засмеялся:
— Ну чего ты?..Справишься.
Козуба проговорил медленно:
— Думаешь?.. Это ж дело ответственное. Прямо надо сказать-политическое дело. А я какой политик?
Бауман кивнул:
— Политическое, верно. А какой ты политик — это стачка покажет.
Козуба прищурился и промолчал.
Василий хлопнул Козубу ладонью по спине:
— Смотри, дед, не подкачан! Заломаешь медведя?
Густылев слушал, обидчиво свесив губу. На совещании он оказался в стороне. Грача так слушали, что выступать против него было явно бессмысленно. Густылев, впрочем, и потому еще не выступал, что в успех стачки не верил, и ему представлялось выгодным дать «искряку» затеять безнадежное это дело. Когда оно рухнет, когда рабочие, изголодавшись, отчаявшись, вернутся к станкам, тогда можно будет на этом примере изобличить искровцев: вот, дескать, к чему ведет слушаться их, ленинцев, — только удвоили рабочим кабалу.
Он один лишь раз заговорил — именно для того, чтобы потом было легче обличать. Он упомянул — «не для того, чтобы возражать против забастовки, а просто так, к слову»- о том, что забастовка обязательно вызовет полицейские репрессии: без арестов ни одна стачка вообще не обходится.
Но поняли его как-то обидно для него: «свои», кружковцы, отвели глаза, точно им неловко стало, что организатор, старший говорит такое, а остальные, вообще недоумевавшие, зачем затесался сюда бухгалтер, решили попросту, что он трусит. Один из молодых так и сказал:
— Заберут? Ну так что? На войне без убитых не бывает. На то и идем. А если кому боязно, так мы честью просим: из игры вон.
Густылев проглотил обиду — не раскрываться же? Бауман может, он все равно нелегальный, а ему, Густылеву, переходить на нелегальное — ни смысла, ни расчета, особенно поскольку он вообще только за легальную партию стоит.
Он смолчал поэтому и не раскрывал больше рта до самого конца собрания.
Глава XIНОЧЕВКА
Само собою вышло, что ночевать к старому сотоварищу по вятской ссылке, организатору бухгалтеру Густылеву, Грач не вернулся. И он не пошел, и Густылев не звал, хотя всего четыре года назад они арестованы были по одному и тому же делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и сосланы были в один и тот же городишко, который на карте-то не на всякой найдешь: Орлов, Вятской губернии. Тогда каждый день видались, а теперь и на полчаса разговора слов не хватило.
Козуба сам сообразил это и, как только легли сумерки, послал, пошептавшись с Густылевым, к нему на квартиру за чемоданом.
Когда собрание кончилось, начали расходиться по-конспиративному — в одиночку и парочками — и Грач стал посматривать по сторонам, соображая, как ему теперь быть. Козуба одним словом поставил все на место. Он пожал Густылеву руку, потом повернулся к Грачу:
— Пошли!
Козуба это слово особенно любил. И не зря: действительно, хорошее слово.
Грач тоже попрощался с Густылевым и только тогда спросил:
— А чемодан?
Козуба ответил:
— Дома.
И они двинулись.
Квартирка у Козубы была однокомнатная, в кособоком домишке, на самом краю фабричного поселка: дальше шли уже поля. Ночь была темная, под ногами поскрипывал снег-синий. Грач вспомнил, как переходил границу.
Козуба говорил всю дорогу, рассказывал о здешних делах и людях: говорил скупо, но очень четко, и Грач от слова к слову убеждался, что это именно тот человек, который нужен для руководства такими вот, еще темными, как здешние полукрестьяне ткачи. Об этом и сказал ему напрямки.
Они как раз входили в комнатку. Козуба, остановив Грача на пороге, шагнул в темноту один, предупредив;
— Тесно. Стой, пока огонь не зажгу, а то либо поломаешь что, либо сам расшибешься.
Вспыхнула спичка, звякнуло стекло: Козуба зажигал лампу. Он обернулся к гостю и глянул на него при мигающем, чуть-чуть еще только зажелтевшем свете совсем любовно:
— Подходящий, думаешь? Не обознайся смотри. Я вот обознался: тебя вначале за чужого принял, честное слово. Смотрю: воротничок, галстучек, ботинки… Ну, думаю… А ты, на проверку, гляди какой…
— Какой? — рассмеялся Грач.
Лампа разгорелась, в каморке стало светло. Он осмотрелся — и опять порадовался удаче: определенно — нашел человека. Комнатка была маленькая, не повернуться: меж деревянным некрашеным столом, большой неуклюжей кроватью, сундуком, двумя табуретами высился, загромождая почти все оставшееся пространство, баумановский чемодан. Было тесно и бедно, но опрятно и чисто той особенной чистотой, какая бывает, когда уборка делается «для себя», а не напоказ. Безусловно, правильный человек Козуба!
Один?
Нет. На кровати, разметав черные косы по подушке, лежала женщина. Она натянула одеяло до подбородка.
— Здравствуйте… А ну, отворотитесь: я встану, самовар взгрею.
— Вот-вот, правильно! — поощрил Козуба и разъяснил Грачу, хотя разъяснять было нечего, и так ясно: — Это старуха моя… Садись, чай пить будем.
— Какой там чай! — отмахнулся Грач. — На ночь глядя!
Но уже скрипнула кровать: проворно вставала «старуха».
Козуба сказал неумолимо:
— Гостя заезжего да чаем не напоить? А времени много не уйдет. Нюра у меня мастерица — и не оглянешься, как вскипит. Выпьем. От чаю вреда нет.
— Чаем на Руси еще никто не давился, — подтвердила Нюра, шурша лучинками. Подай-ка коробок, Козуба.
Козуба передал жене спички и пододвинул Бауману табурет.
— Признаться, я думал: Густылева в руководство выдвигать будут. А ты вот меня, беспартийного, вперед!
Бауман поморщился: ему, видимо, была неприятна эта тема. Но он ответил тотчас же:
— Вот что учесть надо: партии сейчас по-настоящему еще нет, только еще складываем ее. Пока и в мыслях разнобой, и люди часто партийцами пишутся, не имея на это, собственно, никакого права. А во-вторых, хотя в партию отбор и идет — должен, по крайней мере, идти — самых революционных, самых преданных рабочему делу, но это отнюдь еще не значит, что и среди беспартийных нет и не будет людей, способных жизнь положить за революцию, за рабочий класс.
Козуба кивнул:
— Правильно! Я тоже так ребяткам говорю. К примеру: Густылева не слушайте, как он не рабочий.
— Но-но, Козуба! — погрозил пальцем Грач. — Я ж тоже не рабочий,
Козуба ухмыльнулся:
— О тебе особый разговор… Ты мне вот что лучше скажи, очень мне интересно, ты что, всегда веселый такой?
Бауман засмеялся и, присев на пол, стал развязывать чемодан.
— Всегда.
— Почему так?
Бауман повел плечами. Очень серьезными сразу стали глаза.
— Знаю, что в своей жизни прав.
— Прав? — Брови Козубы сдвинулись круто. — Ты почему думаешь, что прав? Сам додумал?
Бауман выпрямился над раскрытым уже чемоданом:
— Нет. Ленин помог.
— Ленин? — пробормотал, отводя глаза, Козуба. — Что ты, и в сушилке когда говорил, все — Ленин, Ленин… Он и в самом деле знает, в чем на земле правда и как ее добыть, Ленин твой? А я вот — не знаю, с чего и начать.