Дав студентам миновать Большой Гнездниковский, жандармский полковник, ехавший во главе эскадрона, скомандовал: "Шашки к бою!" — и поднял эскадрон в галоп.
В этот именно момент выскользнул из Гнездниковского на Тверскую Густылев.
Он не усидел дома. Ему хотелось воочию убедиться в провале демонстрации. Он прогуливался поэтому под зонтиком, очень мирно и очень солидно, по Гнездниковскому переулку, совершенно пустому, если не считать дежуривших у ворот дворников. И когда с Тверской сквозь шелест дождя долетел задорный хор молодых голосов, он заторопился к перекрестку.
Но заторопился не он один. Следом звякнули поспешно распахнувшиеся ворота, в переулок, оправляясь в седлах, выскочили намаявшиеся под дождем в студеной слякоти этого утра (ведь «сосредоточение» началось с восьми часов, заблаговременно, как всегда) рвавшиеся к бою конные городовики. Оглянувшись на гром подков по мокрому камню, Густылев увидел лошадей, шашки, дворника в белом переднике, с бляхой, указывавшего рукою на него, Густылева… В самом деле, он несколько раз проходил мимо этого дворника, и тот не мог его не заметить. Раздалась какая-то команда. Она перекрыла грохот копыт. Плети и обнаженные шашки закрутились над головами, лошади пошли вскачь… Не помня себя, Густылев побежал, размахивая зонтиком. Он выскочил на Тверскую и со всего бега попал под ноги марш-маршем шедшего жандармского эскадрона. Тяжелый жеребец выпуклой грудью ударил прямо в лицо. Удар отбросил далеко вперед, затылком о мостовую. Копыта четырех, одна за другой, на равных интервалах проскакавших шеренг-двух жандармских, двух драгунских-топали уже по мертвому телу.
Это была единственная жертва. Студенты, издалека завидев атаку, укрылись без труда в ближайших дворах, переждав на лестницах и даже в квартирах, радушно распахнувших двери перед спасавшейся от полиции молодежью.
Личность Густылева была установлена на месте. Он был аккуратен, документы были при нем. Его похоронили за счет казны, без публикации в газетах. Даже Григорий Васильевич и чернобородый узнали о происшедшем лишь через неделю, когда, обеспокоенные долгим отсутствием Густылева, они решились послать к нему на квартиру разведать.
Григорий Васильевич написал некролог, а Козуба долго и досадливо читал этот листок, отпечатанный на ротаторе растекающимися лиловыми буквами.
Он спросил Грача очень хмуро:
— Что думаешь на этот предмет сделать? Смотри, пожалуйста, какого преподобного размалевали! А народ ведь верит. На фабрике у нас вчера специально собрание было в ткацком корпусе. Так и поминали: погиб, дескать, на посту, за дело рабочего класса. Это Густылев-то! Тьфу!.. Опровергать будем?
Бауман ответил вопросом на вопрос:
— Ты вчера на собрании, о котором сказал, был?
— Ну был, — проворчал Козуба, пряча глаза под брови; он уже чувствовал каверзу.
— Выступал с разоблачением, кто такой был на самом деле Густылев?
— Не выступал, ясное дело.
— Почему ясное?
— А как выступишь? Выйдет, как будто я каким-то способом жандармскую вину снижаю. Я даже так скажу: ежели о Густылеве по-настоящему сказать, кем он рабочему классу был, — выйдет: слава богу, что убили, туда ему и дорога… Не годится так.
Бауман пожал плечами:
— То-то и есть. А спрашиваешь насчет опровержения… Сам же рассудил правильно.
Совсем помрачнел Козуба:
— Правильно, правильно… А досадно! Обман же это. А меньшевики на нем капитал наживают.
— На обмане далеко не уедешь. А в типографии есть о чем другом, поважнее, печатать.
Печатать было действительно о чем. Война затягивалась. На фабриках и в университетах становилось все беспокойней. По селам опять росли и ширились всегдашние предвозвестники аграрных «беспорядков» — слухи о переделе, о прирезке крестьянам помещичьей земли. Ленин в каждом письме указывал на несомненную близость крупнейших событий, на необходимость с предельной широтой развернуть партийную работу. Революционное движение в рабочих и крестьянских массах России явно ширилось и шло на подъем, но положение осложнялось тем, что часть членов Центрального Комитета шла на соглашение с меньшевиками. Если не удастся к моменту подъема масс сбить беспощадно всех, кто старается завести движение в тупик, и обеспечить руководство за единственным подлинным революционным авангардом пролетариата — большевиками, — огромная сила грядущего взрыва может оказаться растраченной.
В Москве разрыв освежил было атмосферу. Но смерть Густылева окрылила московских меньшевиков. Их прокламация "Памяти мученика" была отпечатана под фирмой "Московского комитета РСДРП". Они собирались, очевидно, продолжать борьбу. И борьба эта предстояла большевикам нелегкая. Прежде всего потому, что в организации почти не было денег.
Расходы сокращали всячески и всемерно. Старую большую, слишком дорогую квартиру на Красносельской пришлось ликвидировать, временно свернув типографию. Ее взял пока что на хранение в своей комнатушке Козуба.
Грач с женой переехал на дешевую дачку за город, в Петровский парк; сюда предполагалось перебросить и типографию, если не удастся достать денег и оборудовать печатание по-настоящему, в условиях, отвечающих требованиям и конспирации и техники. Уменьшены были выдачи партийным работникам — районным пропагандистам и организаторам. Им выдавалось всего по десять рублей в месяц и ничего не давалось на разъезды, так что Ирине зачастую, если не каждый день, приходилось переметываться с Маросейки, где она жила, в Петровский парк, из Бутырок в Замоскворечье-пешком, потому что на конку не хватало денег, хотя она и подрабатывала уроками.
Время подошло крутое.
И с явками стало труднее. По крайней мере, в арбатском переулочке, у бактериолога, где собиралось на заседания свои бюро, глаза доктора с каждым разом глядели все испуганнее и почему-то виноватее, да и сам он встречал и провожал «гостей» как-то по-новому совсем, сутулясь и смущаясь.
Следовало бы переменить явку, так как хозяин, очевидно, стал тяготиться заседаниями. Но разговоры оставались разговорами вплоть до того дня, когда Ленгник, выйдя неожиданно из докторского кабинета, наткнулся на стоявшую у двери докторскую жену, Марию Павловну. Она смешалась в первую секунду, потом быстро куда-то исчезла. Глаза у нее были испуганные и недобрые.
В этот день разошлись с твёрдым решением — никогда не возвращаться под этот кров. Но решение, как оказалось, было принято поздно. День спустя, подходя под вечер к своей даче пустынной улочкой, Бауман с несомненностью определил за собой слежку.
Глава XIНЮРИН ДЕБЮТ
Ирина прибежала к Козубе в тот самый момент, когда он усаживался пить чай, только что вернувшись с фабрики. Нюра захлопотала было, хотела вторую чашку поставить:
— Откушаете с нами?
Но Ирина только рукой отмахнулась:
— Где тут!.. С Грачом беда.
Козуба вскочил:
— Неужто взяли?
— Сейчас, может, и взяли, — сказала Ирина. Она оглянулась на окно, за которым гасли уже дневные краски, и глаза стали сразу сиротливыми. Она зябко повела плечами. — Хотя нет, ночи дождутся, наверно: они ж всегда ночью берут. Но в ночь — возьмут обязательно. Кругом всей дачи шпики и просто даже полиция. Я попробовала — с огорода, так и там, за грядками затаившись, сидят. И меня не знаю уж как пропустили. Шла, как сквозь строй…
— Он чего же ждет, Грач?!
— Я за тем и пришла. В своем платье ему не пройти. Надя к тебе послала. Давай из твоего что-нибудь — блузу, жилетку… ну, что есть. Я пронесу. Переоденется — в рабочем виде, может, и не опознают.
— Из моего? — Козуба и Нюра переглянулись растерянно. — Уж не знаю… Мое, что есть, на мне и одето- полностью, без остатка.
— Да и с этого какой толк? — неодобрительно отозвалась Нюра. — Разве Грачу мыслимо такое одеть? Это брюки разве? Срамота одна, заплата на заплате! Опять же…
Ирина перебила:
— Некогда. Опоздаем. Наплачемся тогда… Тем более, на дачу вчера еще только привезли полторы тысячи прокламаций новых к солдатам. Из Питера.
Козуба даже ахнул:
— Неужто не пожгут?!
— Не хочет ни за что Грач, в том все и дело, — тряхнула головою Ирина. — Говорит:-"Может, как-нибудь отсидимся. Или при обыске не найдут. А полторы тысячи уничтожить…"
— А найдут — за солдатские ответ особый.
— Ну! — Ирина махнула рукой гордо. — Уж это Грачу все равно. Мало за ним дел!.. А вот уйти-надо попробовать… Платье, платье! Если у тебя нет, у кого из товарищей, может быть, найдется?
— Пустое дело! — фыркнул Козуба. — Найди рабочего, у которого две пары брюк!..
Подумал и взял со стола потрепанный свой картуз:
— Двинули!
— А платье?
Козуба огладил себя:
— На мне. Я там в Грача обернусь.
— В Грача? — протянула Нюра. — Ошалел, старик!
— У меня ноги борзые: уйду, — нарочито молодцевато отозвался Козуба и пошел к двери. — А и не уйду- какое против меня показание?..
Он взялся было за ручку двери, но остановился:
— Стой-постой! А с техникой как быть, ежели, неровен час… Типография, в самом же деле…
Все трое посмотрели на стоявший у стенки потертый диван. Козуба приподнял сиденье; оно взвизгнуло протяжно и жалобно ржавыми, сбитыми своими пружинами.
Под сиденьем-чугунная рама, холщовые мешочки со шрифтом, самодельные, из картона склеенные кассы, верстатки, валики…
— Да… завтра как раз собирались ставить на ход.
Ирина заторопила:
— Брось! Все равно сейчас уже ничего не поспеешь. Конечно, это очень-очень важно-техника, но все-таки, в конце концов, она — дело наживное. Возьмут — еще достанем. А второго Грача не достанешь.
Козуба прижмурил глаза и открыл опять:
— А Нюру мне вторую достанешь?
Ирина поняла.
— Нюра пусть тоже сейчас же уходит, на случай… Если захватят — пусть без людей. Без людей — беда небольшая. Только идем скорей… Нюра, слышала? И ты уходи.
— Еще чего! Куда я, на ночь глядя, пойду? Что мне будет?.. Я тут, может, присмотрю.