Аребин вспылил:
— Что вы все удивляетесь? Приехал! Отважился! Точно я на Луну прилетел, а не в Горьковскую область.
— Ничего, привыкнете. — Она невозмутимо улыбалась. — Я в детстве жила среди цыган, они, научили меня гадать. Я умею предсказывать будущее. Хотите? Дайте мне руку, левую, что ближе к сердцу. — И опять порывистый жест руки, и плеть на запястье. Аребин подал свою. Наталья, прижмурив глаза, вгляделась в извилины его ладони. — Вам предстоит в скором времени научиться ругаться отборной бранью, длинной и складной, как гекзаметры Гомера. Будете, по примеру ваших предшественников, бегать за бабами. Начнете пить…
— Я не пью, — нетерпеливо перебил Аребин.
— Научитесь, — заверила Наталья. — Здесь многие пьют. Сперва пьют, затем с восторгом вспоминают, как пили и сколько выпили, потом опять пьют, и дерутся, и опять вспоминают… Культура Москвы представлена здесь главным образом в виде особой московской. Я здесь недавно, но кое-что уже повидала…
Наталья Алгашова прибыла в Соловцово год назад ранней весной. Ни один человек не верил, что она приживется в селе: как появилась, так и исчезнет, много их побывало, разных. Все заранее известно…
Поселившись у одинокой вдовы, Наталья целую неделю не показывалась на улице, от расспросов хозяйки уклонялась; пообедав, запиралась в маленькой комнатке за дощатой перегородкой, садилась у окошка и обреченно, с тоской, которая, казалось, навсегда поселилась в ее синих, потемневших глазах, смотрела на дождь, косо хлеставший в стекла, на бредущее по грязи стадо; коровы мычали уныло и жалобно…
Вдова рассказывала соседкам:
— Ну жиличку бог послал, прямо ума не приложу, как с ней действовать!.. С утра до вечера плачет. Ночью не спит, бормочет что-то, ходит и все курит. Боюсь, как бы дом не спалила…
Однажды Наталья, надев хромовые сапожки, кожаную куртку со множеством кармашков на «молниях», вынув из чемодана плеть с красивой резной рукояткой, с веселой решимостью отправилась в правление просить лошадь, чтобы доехать до района: село ей не понравилось, пускай пошлют в другой колхоз. В правлении, кроме сторожихи, никого не застала и явилась прямо на конюшню.
У амбара, на ступеньке, сидел Кузьма Кокуздов, а вокруг него — кладовщик Омутной, конюхи Терентия Рыжова. Они курили, пряча цигарки в кулаки. Увидев Наталью, в ожидании примолкли. Кокуздов отбросил окурок и потер ладонью о ладонь в предвкушении чего-то примечательно-забавного, что должно произойти. Он встал, вынул из кармашка расческу и подул на нее.
Наталья строго и недружелюбно потребовала лошадь.
— Вам каких кровей, простите? — Кокуздов провел расческой по реденьким белесым волосикам на розовом темени. — Орловских, арабских или сойдет просто битюг? На тех, что еще держатся на ногах, возят, пардон, навоз.
Конюхи сдержанно хохотнули. Ноздри Натальи диковато расширились. Кокуздов спросил еще учтивее:
— И вообще, гражданочка, на какой предмет вам лошадка, позвольте вас спросить? Зачем вам в район? Ради прогулки или просить увольнения?
— Не ваше дело, — мрачно бросила Наталья. — Дайте мне лошадь.
— А русский язык вас научили понимать? — Кокуздова предупредительно дернули за пиджак: хватит, мол, подурачился и довольно, сядь; тот отмахнулся. — Знаете такое слово: «нету»? Или оно для вас незнакомо, вам хоть из-под земли вынь да положь?
Наталья закусила губу и с угрозой шагнула к Кокуздову:
— Вы что, скоморох?
— Ах, извиняюсь! — Кокуздов, вспомнив что-то, обрадованно воскликнул: — Есть лошадь! Только для вас! — Он обернулся к конюхам: — Оседлайте Урагана. Пусть дамочка прокатится…
— Не дури, Кузьма…
— Эх, угодим гостье, ребята! — настаивал Кокуздов. — Ну как не услужить такой фартовой бабочке! Пускай прокатится…
Наталья брезгливо отвернулась от Кокуздова: было в нем, в его шутовском кривлянье, что-то омерзительное.
Два парня вывели из конюшни сытого рыжего жеребца. Конь, нетерпеливо перебирая копытами, косил в сторону горячим, возмущенным глазом, по золотистой, с темной полосой спине волнами перекатывалась дрожь: беспокоило седло. Наталья чуть не вскрикнула от невольного восхищения. Конюхи переглянулись с затаенной ухмылкой. Кокуздов подмигнул им: сейчас, мол, она шарахнется.
Наталья бесстрашно подступила к коню и похлопала его по тугой, как бы полированной шее. Ураган ткнулся мордой ей в плечо, дико всхрапнул и в беспокойстве ударил в землю копытом. Наталья ловко и стремительно взлетела в седло. Молодой парень предостерегающе вскрикнул, конюхи и Кокуздов бросились прочь.
Ураган на секунду замер, пораженный дерзостью человека, затем взвился на дыбы, желая сбросить седока. Рухнув на передние ноги, вскинул зад. Опять взвился, один раз, второй, все выше и размашистей, рискуя опрокинуться на спину.
К амбару подлетел Коптильников, крикнул срывающимся голосом:
— Он убьет ее!
Схватив жеребца за узду, Коптильников на некоторое время повис на его морде. Конь круто повернулся и отбросил Коптильникова в сторону, сбил с ног.
Взбешенный жеребец упал на колени, ткнувшись оскаленным храпом в землю, оттолкнулся, вскинул круп, взбрыкивая задними ногами: с шумом срывались с копыт шматки грязи. Седок оставался в седле. Жеребец завертел головой и пронзительно взвизгнул от бессильной злобы.
Наталья хлестала Урагана по шее плетью. Он ошалело метался по площади, стараясь избавиться от обжигающих ударов.
Конюхи, Коптильников и Кокуздов с ужасом следили за этим поединком.
Ураган в последний раз встал на дыбы, затем рванулся и что есть духу прыжками понесся в поле. Вскоре жеребец и всадница скрылись в Козьем овраге.
— Ты очумел! — закричал Коптильников на Кокуздова. — Засудят теперь!
— Откуда я знал, что она сядет на такого черта! Его мужики как чумы боятся. А она бешеная, — оправдывался Кокуздов. Он сел прямо на грязные кочки: от испуга ослабели ноги.
— В погоню надо! — Коптильников в замешательстве бегал по двору.
— На чем? — простонал Кокуздов. — Кто догонит такого зверя? Начал махать верстовыми скачками!..
Минут через сорок к усадьбе подъехала Наталья. Ураган укрощенно помахивал головой и громко фыркал; исхлестанные бока стремительно вздымались, с них обильно стекала пена. Наталья была бледна, глаза дикие, как у человека, только что избежавшего смертельной опасности.
Первым бросился к ней Кокуздов, в радости схватил за колено.
— Жива? Ну, огонь баба!
Наталья, презрительно сощурясь, со всей силой вытянула его плетью по спине. Кокуздов, по-поросячьи взвизгнув, ткнулся носом в грязные кочки.
— Мерзавец! — выругалась Наталья. — Конь никогда не ходил под седлом. Он мог меня убить.
— Ты это что! — Кокуздов был ошеломлен, а еще больше оскорблен. — Ты смотри!.. Ты какое имеешь право? Погоди…
Наталья неторопливо спешилась, ласково похлопала коня по мокрой шее, дала ему кусочек сахару и, не проронив ни слова, ушла домой, усталая и независимая…
С того дня Наталья и Ураган — друзья. И сейчас, пока она гадала Аребину, конь, доверчиво положив ей на плечо морду, замер, чутко пошевеливая ушами.
Коптильников ревниво следил за Натальей. В его влечении к ней таилось что-то безнадежное и изнуряющее. Наталья никогда не улыбалась ему так щедро, как Аребину, не предсказывала будущего. Впрочем, оно, будущее, известно без гаданий: власть председателя уйдет, потянутся томительные дни ожидания новой работы; эта красивая женщина никогда не будет ему близка…
Коптильников покосился на Аребина. Простое лицо приезжего с родинкой на верхней губе и грустными серыми глазами опять вызвало в нем чувство вражды.
— Вы собрались в Теплый Стан, так поезжайте, — сказал Коптильников Наталье и понял, что сказал резко, с излишним раздражением.
— Благодарю за напоминание. — Наталья, усмехаясь, щелкнула плетью по сапожку. — А то я в вашем интересном обществе забыла про все…
Наталья легко села в седло и, немного рисуясь, натянула поводья; жеребец, почувствовав властную руку хозяйки, потанцевал на месте и сразу перешел на крупную рысь. Коптильников с осуждением кивнул вслед ей:
— Циркачка. Наездница…
Аребин промолчал. Что-то неосознанное тревожило его, быть может, неизбежное одиночество: он еще ни разу не расставался с женой. «Что ж, прощай! Как-нибудь до весны проживу и один — без жены», — вспомнились ему грустные строчки Бунина. Она сейчас трясется по замерзшей дороге и, наверное, плачет, отвернувшись от Моти Тужеркина. А сынишка, как птенец из гнезда, выглядывает из телеги. Озяб, наверно. Аребин поежился от холодка, от нежности к сыну… Все-таки хорошо, что они уехали: столько хлопот, огорчений в первые дни на новом месте… С какого боку подступить к этому хозяйству, с чего начать?.. Думать мешала Наталья: перед глазами непрошенно, раздражающе стояло ее лицо, рука с плетью на запястье, слышался поддразнивающий голос: «Начнете пить…» Гм, предсказательница…
— Как у нас с семенами, Гордей Федорович? — Аребин удивился вырвавшимся словам «у нас»: значит, дворы, амбары, поля отныне он считает своими… Он повернулся — на чурбаке сидел Павел Назаров, Коптильников ушел.
— Семена придется доставать в «Заготзерне». Свои осенью сдали под метелочку. — Помолчав немного, Павел сказал с невеселой усмешкой: — На завтра партийное собрание назначили. Торопятся. Как бы я не ускользнул, не приняв вины…
Со двора выехали на дорогу груженые подводы: повезли в поле навоз.
Из-за угла, разговаривая и смеясь, выступили три женщины-доярки: сестра Павла Катька, Дарья Макарова, немолодая, грузная (ее причитания над умирающим теленком слышал вчера Аребин, когда въехал в Соловцово), третья — беленькая и хорошенькая, похожая на Снегурочку, Нюра Блинова.
Наткнувшись на Аребина и Павла, они растерянно смолкли и прибавили шагу. Павел перегородил им путь.
— Куда разбежались? — Женщины потупились под его мрачным взглядом. — Стойла не чищены, скотина не ухожена — вам и дела мало. Небось и не напоили… Марш назад! Хозяйки… Ты слышишь, Катька?.. — Он понизил голос: — Перед приезжим человеком стыд…