Конюх Терентий Рыжов, прижмурив глаз от дыма цигарки, спросил скрипучим голоском, с намеком:
— Скажи, Владимир Николаевич, только по-свойски, по-простому, с охоткой ли ехал к нам, или так, поневоле?
В тишине было слышно, как потрескивал фитиль в лампе. Аребин помедлил, придумывая, как лучше ответить, ладонью провел по глазам, словно ярче хотел разглядеть старика с хитрым прищуром.
— Нет, — признался он, — большой охоты я не испытывал. Поймите меня хорошо, товарищи. Очень трудно в тридцать пять лет начинать строить жизнь заново… Но вопрос встал так: если это необходимо для нашего общего дела, буду строить ее заново. Другого решения нет и быть не может.
— Конечно, нелегко! — вздохнул кто-то с явным сочувствием. — А жена-то твоя, видать, по-другому рассудила?..
— По-другому, — неохотно согласился Аребин.
— А ты не горюй, — долетел из глубины, от двери, задорный со смешком голос. — У нас девок хватает. Женим!..
Кое-кто несмело, как бы стыдливо рассмеялся. А Орешин, Коптильников и даже Прохоров невольно взглянули на Алгашову. Обернулся к ней и Павел Назаров.
Наталья уже не играла балованной улыбкой; пристально, серьезно следила она за Аребиным, и что-то испуганное, обреченное стояло в ее потемневших глазах.
Говорившего одернули:
— Сурьезный вопрос решается, а ты глупость свою выставляешь!.. В Москве родился или пришлый?
— Земляки мы, — ответил Аребин. — С Суры я. Еще до войны ушел на учебу в Тимирязевскую академию. Война помешала. Пришлось заканчивать учение после войны… Работал в сельскохозяйственном издательстве редактором. — Он опять провел ладонью по глазам, скрывая усмешку: вспомнил, сколько положили стараний, хлопот, труда — и он сам, и жена, и тесть, — чтобы не услали на периферию, сколько было встреч с какими-то влиятельными людьми, просьб…
— Как ни огибал нас, а завернуть пришлось…
— Как видите, пришлось.
— Судьба, Владимир Николаевич! — крикнул кто-то, смеясь.
— Тише! — Митька Просковьин поднял руку. — Я прошу слова. Хочу допытаться вот о чем… Скажи мне, пожалуйста, Владимир Николаевич, водочку потребляешь, чай?
— Водочку не пью, — спокойно заявил Аребин.
Митька изумленно закрутил головой.
— Неужто так и не пьешь? Чудно! — Он засмеялся. — Так мы тебя научим!
— Нет, не научите. — Аребин подался к Просковьину. — И запомни, Дмитрий: в пьяном виде в общественном месте при мне никто не появится.
Митька растерянно приоткрыл рот. Ему впервые ставили такие жесткие условия, и это его озадачило.
— Ну, а что ты со мной можешь сделать, если появлюсь? Удалишь с собрания? Эка беда! Заплачу, гляди-ка!..
Вступать с Просковьиным в спор и давать разъяснения о вреде алкоголя было бесполезно да и неуместно.
— Мы для тебя, Дмитрий, вытрезвитель построим, — пообещал Терентий Рыжов.
Митька ахнул:
— Чего?!
— Оборудуем его по последнему слову техники, — разъяснил Рыжов. — Как напьешься — сейчас тебя в вытрезвитель и сунем. А там похуже, чем в аду: в одной стороне ледяной душ поливает, в другой — котлы кипят, выпаривают из таких, как ты, Дмитрий, пьяный кураж.
Митька весело ответил на шутку:
— Мы в семи котлах варены — не берет, дядя Терентий! У нас еще коровник не построен, а ты — вытрезвитель!..
— Коровник, может, потому и не построен, что вытрезвителя нет, — мимоходом заметил Аребин.
Люди, удивленные столь странным и, быть может, верным открытием, заулыбались.
— Вытрезвитель в нашей местности — дело новое, — проговорил Прохоров и тоже неожиданно улыбнулся. — Мы не против новшеств. — Он поддержал шутку Аребина. — Но пускай товарищ Аребин скажет, надолго ли к нам приехал и с чего думает начать свою деятельность.
— Мы тоже думаем про это, — подтвердил дед Константин Данилыч. — Москва, как магнит, так всех и тянет.
— А мы его не пустим, — прохрипел Мотя Тужеркин.
Аребин понял, что на такой вопрос отшутиться нельзя.
— Не знаю, — сказал он серьезно. — Как покажут дела… А дела у вас, как я нагляделся, такие, что надо бы хуже, да некуда. Но я не командовать вами приехал, не учить, а учиться у вас. Работать будем сообща. Без вашей помощи мне ничего не сделать. Наживаться, копить капиталы я не собираюсь. Угол и чашка щей всегда найдутся… А сумеем поставить на ноги колхоз — честь и хвала нам всем, не осилим — значит, я плох и вы не лучше. Если вы меня изберете и я останусь тут жить, то заранее заявляю: жуликам, бездельникам, пьяницам не будет от меня пощады. Меня в чем-нибудь уличите — мне не давайте пощады.
— Это хорошо, — одобрил Митька Просковьин. — Это ты толково говоришь. А смелости у тебя хватит возразить секретарю райкома или вот товарищу Прохорову?
Прохоров встрепенулся:
— Что такое? Что ты сказал?
— Это я к товарищу Аребину, — пролепетал Митька, отступая назад, упираясь лопатками в грудь Павлу.
— Не хватало еще слушать всякую болтовню! — Прохоров грозно взглянул на Орешина.
— Просковьин, замолчи! — Орешин возвысил голос. — Я попрошу тебя вывести!
— Когда чувствуешь свою правоту, — сказал Аребин, — особой смелости не нужно.
— Кто еще хочет говорить?
Павел Назаров крикнул, указывая на Аребина:
— Что вы пристали к нему? Отвяжитесь! Человек сердце раскрыл перед вами, идет к нам с чистой душой, а мы вопросами его залепили!..
Алена Волкова, тыча в спины острыми кулачками, протолкалась к Павлу, подергала его за рукав. Павел не знал, кто его теребит, и отмахнулся.
— Голосуйте скорее!
Алена дернула его уже настойчивей.
— Наклонись-ка ко мне! — с тревогой прошептала она.
Павел склонил голову. Старуха торопливо зашипела ему на ухо:
— К Шурке Осокиной приехал Коляй Фанасов. На грузовой машине. За картошкой. И ее, Шурку, забирает. Лукерья и вещи уже укладывает. Сейчас у нее за столом сидит, сама видела. — И вскрикнула тихонько и слезливо: — Ой, рученька моя! Сломал, пусти ради Христа!..
Павел отпустил руку Алены, с трудом разогнул спину, глаза видели лишь зеленые зыбкие круги возле лампы. Он только теперь понял, почему нет здесь Шуры: готовится к отъезду. Ослепленный, ничего не разбирая, он двинулся к выходу напролом. За ним поспешил встревоженный Мотя Тужеркин, за Мотей проскользнула Алена Волкова.
Аплодисменты настигли Павла уже на крыльце — Аребина избрали председателем колхоза.
— Куда ты, Пашка? — попытался остановить его Мотя Тужеркин.
Павел отмахнулся.
— Не задерживай ты его! — Алена, семеня за парнями, разъяснила: — Коляй за Шуркой приехал. Ты посмотри, Матвей, за ним, не взял бы он какую рогатину — беды не оберешься.
— Ладно, присмотрю, — пообещал Мотя, отмеривая саженные шаги. — Ты домой иди.
— Ишь какой! Так я и оставила вас одних! А вдруг подмога понадобится или сбегать куда, позвать кого?.. — И трусила, спотыкаясь в темноте, сбоку Моти Тужеркина.
Возле дома Осокиных Павел зажмурился: в глаза ударил свет окошек. Скаредная Лукерья не пожалела керосина и засветила лампу-«молнию» — рада была гостю. Край занавесочки в одном окне был отогнут, и в треугольничек Павел увидел Фанасова.
Коляй сидел за столом, чуть развалясь, широколицый, с литыми плечами борца; расстегнутый пиджак открывал полосатую рубашку и криво завязанный, съехавший немного набок галстук. Очистив яйцо, он сунул в рот и проглотил, словно бы и не прожевав; потом, облизнув губы, улыбаясь, взглянул, должно быть, на Шуру. Она сидела спиной к окну. Павлу видны были ее плечи, обтянутые белой шелковой кофточкой, и соломенные, чистые и пышные ее волосы, нежный, почти прозрачный завиток возле уха. Этот трогательный завиток всегда вызывал в Павле прилив нежности и какой-то бережной любви.
Хозяйский взгляд Коляя обжег Павла, оскорбил его чувство к Шуре.
Павел откинулся от окна; он был полон решимости предпринять что-то, пускай даже самое ужасное, — все равно конец! Но что именно, в этот момент не сознавал. Рядом в ожидании и готовности стоял Мотя Тужеркин, чуть поодаль торчала маленькая настороженная Алена, следила за Павлом необычайно живыми, светившимися в темноте глазками.
— А тебе что надо? — сердито проворчал Павел. — Пошла отсюда!..
Алена не испугалась:
— Не кидайся! Скажи спасибо, что известила, а то проголосовал бы Шурку-то! Увезет Коляй в Горький, тогда ищи-свищи… Иди скорее!
— Поддержка нужна? — спросил Мотя.
— Один справлюсь, — бросил Павел, в смятении направляясь в избу.
Мотя крикнул вдогонку:
— Я во втором эшелоне, не забывай!..
Недели две назад Коляй Фанасов известил Шуру, что приедет в село за картошкой, как только чуть просохнут пути, и просил ее готовиться в дорогу. Мать Шуры хранила это письмо у себя и при каждом удобном случае показывала его соседкам, немного хвастаясь:
— За такой девкой, как моя Санька, не то что из Горького — из самой Индии прикатят!..
Лукерья, нетерпеливо поджидая Коляя, собирала дочь к отъезду. Это чувство ожидания передалось и Шуре, только было оно тревожней и отчаянней: скорее бы Коляй приезжал и увозил ее, все равно личной жизни нет, молодость уходит…
Вместе с Коляем войдет в ее судьбу большая перемена, новизна. А за Павлом Назаровым чудилось что-то темное, страшноватое и непонятное, он вызывал в ней жалость и неприязнь…
После обеда Шура, отправляясь на собрание, вышла на крыльцо и, вздрогнув, замерла: грузовая машина, свернув с порядка, на большой скорости влетела в проулок и, заскрипев тормозами, встала у самого, что называется, порога. Из кабины выпрыгнул Коляй, запыленный, в распахнутой куртке, на лице блуждала утомленная и веселая улыбка человека, благополучно покрывшего большой и нелегкий путь. Широким жестом он стащил с головы кепку и ударил ею о коленку, стряхивая пыль.
— Ты что так удивленно глядишь на меня? Не ждали? — спросил он, двинувшись к Шуре.
Она радостно и вместе с тем смущенно улыбнулась:
— Нет, ждали. — И, словно боясь приближения Коляя, шагнула в сени, крикнула: — Мама, Коля приехал!