— Ах, батюшки! А у нас не прибрано! — с наигранной хлопотливостью запричитала Лукерья, хотя все у нее было в чистоте и порядке: к встрече готовились долго и тщательно. Она вышла навстречу гостю, вытирая о передник руки. — С приездом, Николай Афанасьевич! Растрясло, чай! Отдохни…
— Сейчас, — Коляй вернулся к машине и достал чемодан. — Умыться дайте…
— Иди вот сюда. — Лукерья проводила Фанасова на заднее крылечко, где висел рукомойник. — А хочешь, я тебе полью… Чемодан я отнесу в избу.
— Не надо, — остановил ее Коляй, — переодеться хочу.
— Саня, — крикнула Лукерья, — ставь самовар! Да в погреб спустись! — И тут же спохватилась: — Ладно уж, я сама, а ты приберись…
Шура надела белую, любимую свою кофточку, перетянула талию широким ремнем с блестящей пряжкой, причесала волосы, сердясь на озорную прядь, которая вздымалась над ухом, напоминая о беззаботной и отчаянной девической поре.
Через час Шура сидела за столом невестой, свежая, притихшая, стесненная пристальным, упрямым взглядом Коляя; румянец, словно легкое дуновение счастья, коснулся ее щек, одухотворял лицо. Но в мелком дрожании смущенно опущенных ресниц, в пальцах, бесцельно и беспокойно блуждающих по краю стола, замечалась печаль, как при расставании с чем-то дорогим и невозвратным.
— Мое слово крепко, Александра, — сказал Коляй, поддевая вилкой колесико соленого огурца. — Сказал, приеду — жди. И видишь, я здесь. — Очень ловко плеснув в рот водку из рюмки, он смешно перекосил лицо, огурец сочно хрустнул на его крепких зубах. — Что же ты… даже не пригубишь?
— Не пьет она, Коля, — ответила Лукерья за дочь. — Ко всему приучена, ко всякой работе, а к вину нет, бог с ним, с вином, не девичье это занятие. Давай-ка я с тобой выпью. Кто-кто, а я-то знала, что ты явишься непременно, сердце меня никогда не обманывало. Спасибо тебе, что не подвел…
— Мама, — тихо обронила Шура, не подымая глаз. Ей было неловко: мать благодарила Коляя за приезд.
— Ну, молчу, молчу! — быстро отозвалась Лукерья. — Слова сказать не даст!.. Яичницу-то ешь, Коля, остынет…
Коляй плеснул в рот еще одну рюмку, опять перекосился и захрустел огурцом. Взглянув на Шуру, усмехнулся:
— Все невесты, мать, скромницы, не пьют, пока женами не станут. — Лукерья льстиво хихикнула, а Шура недовольно нахмурила брови: нашла шутку не совсем умной. Коляй понял это и, распахнув полы нового пиджака, возвестил серьезно и по-деловому: — Я домишко построил, Шура, уже под крышу подвел. Осталось только внутри отделать. Приедешь — хозяйкой будешь, поможешь доделывать… Домишко — это сравнительно с городскими домами, а если поставить рядом с нашими избами, так это будет домище… Немного земли имею, весной огород разведешь — огурцы, морковь, горошек…
— Огород? — Шура робко и вопросительно взглянула на Коляя. — А я думала, на производство пойду, работать…
Шурино замечание оскорбило Коляя, он отодвинул от себя рюмку.
— Хм, работать!.. Боишься, не сумею прокормить? Ошибаешься! Что тебе, что матери — много ли вам надо? А Надюшка, сестренка, вообще ничего не жрет, худая как спичка… Нет, работать я тебе не разрешу! Хватит хлопот по дому; алебастр привезу для штукатурки, надо его перетаскать в сарай, чтоб не подмок, тес свалю — надо уложить; грядки вскопать, прополоть… Мать не работница, у сестренки уроки, да вечеринки, да подружки — всякая ерунда в голове. Какое тут производство! Нуждаться ты не будешь, это я могу заявить тебе при свидетелях… Зарплата у меня небольшая, не скрою. Но я подшибаю, помимо зарплаты, вдвое, а то и втрое больше. Пока ехал из Горького, знаете, сколько сюда положил? — Он коснулся рукой кармана. — Семьсот рубликов! — Лукерья восхищенно ахнула, а Коляй засмеялся. — В Княгинине одна женщина сует мне десятку. «Довези, — говорит, — до Сергача». — «Двадцать пять, — говорю, — известная цена». Говорит, нет больше. Врешь, думаю, жадничаешь… «Тогда, — говорю, — жди другую машину, а то шляпку, — говорю, — продай…» Не люблю, кто торгуется и жадничает… Будем создавать, Шура, семью крепкую, чтобы ни нам, ни детям не было ни в чем нужды… Помощника в своих делах хочу иметь, одними помыслами с тобой будем жить…
Шура слушала жениха и чувствовала себя маленькой и беспомощной, ее воля бессильно металась под натиском этого могучего и точно каменного человека с крепкой шеей и тяжелой, свинцовой челюстью. Он подавлял ее убежденностью в своей житейской, давно выверенной правоте. И возмущалась оттого, что покоряется его власти она, Шура, комсомолка, озорная, независимая, свободолюбивая! Значит, конец… Пришла пора проститься со свободой, притаиться под мужниным крылом… И от этой неизбежности, от неизбежности покориться, ей сделалось тяжко, из души рвался крик. Но она сдерживала себя… Так вот почему в голос плачут девушки, покидая родительский кров! Шура с изумлением наблюдала это каждую осень, когда справлялись свадьбы, — девушки прощались с собой, с юностью, со свободой… Где же любовь, где счастье? Она вздрогнула, испугавшись Коляевых рук, широких, сильных, беспощадных, с черными от мазута ободками на ногтях, — попадись в эти руки, не пожалеют, сомнут…
— В нашем поселке недавно открыли кинотеатр, — сказал Коляй и улыбнулся Шуре. — Совсем рядом с нами. По субботам будем смотреть картины. И магазин недалеко и рынок…
Подвыпившая, разрумянившаяся Лукерья, пододвинув к Коляю тарелку с вареной курицей, бочком присела на краешек лавки, дотронулась до его плеча осторожно и ласково.
— Может, поживете здесь недельку, Коленька? Больно с Санюшкой расставаться…
— Нет, мать, неделю нельзя, — озабоченно сказал Коляй. — Денек-другой погостюю в родном уголке, а неделю не могу. Дела! Да и дни без пользы проводить незачем, у шофера каждый день — деньги, хоть немного, а деньги. Семья-то прибавляется!.. Готовься, Шура!
— Готова, — быстро ответила Лукерья. — Давно готова!
— Картошки-то дадите, мамаша? Или у других искать?
Лукерья насторожилась, у нее даже лицо по-лисьи заострилось — проснулась жадность.
— Мешок-два дадим, как же, — небрежно проговорила она и ушла в чулан как бы за новой едой. — Непременно дадим, Николай Афанасьевич.
— Мешок-два? — с сожалением ответил Коляй. — Оставьте уж ее себе! Придется поискать завтра по селу.
— Не слушай ее, Коля, — сказала Шура. — Сколько надо, столько и возьмем…
— Я не настаиваю… — начал Коляй, отирая вдруг вспотевшее широкое лицо платком.
В это время на крыльце громыхнула щеколда. Гулко отдались в сенях стремительные шаги, шаркнула рука, отыскивая в темноте скобу, дверь рывком растворилась, и порог переступил Павел Назаров. Он остановился, держась за спинку кровати, распаленно глотнул воздух, откинул голову, словно был поражен Шуриной печальной, жертвенной чистотой.
В первый момент Шура обмерла, глаза погасли. Лукерья от внезапности онемела, не могла вымолвить слова… «Не заперла сени, старая дура! Теперь быть беде…»
— А, приехал! — сдавленно проговорил Павел, кивнув Коляю.
Фанасов застегнул пиджак, сел прямо; небольшие глаза углубились под брови.
— Здорово, Паша! Садись за компанию…
— Погоди. Мочи нет сидеть! — И Павел опять перевел взгляд на Шуру; он никогда не видел ее такой красивой, тихой и покорной; необычайная перемена в ней ужаснула Павла — значит, окончательно решилась…
Лукерья спохватилась, метнулась к Павлу, загораживая ему дорогу к столу.
— Уходи, Пашка! Эко вломился!.. Лось! Ничего ты здесь не забыл! Уходи, говорю!..
Павел легонько отстранил Лукерью.
— Зачем приехал, Коляй? — Он медленно придвинулся к столу, навис над Коляем. — За тобой, Саня?
— За мной! — отчетливо и с вызовом ответила Шура.
Коляй, мрачнея, как бы раздавался все шире, тучнел, наливаясь чугунной, несокрушимой силой; шея, уши побагровели до черноты.
— Какое твое право спрашивать ее? — Челюсти его едва разомкнулись. — Ты здесь кто? Пришел повидаться — садись, угощайся, а не то — вот бог, а вот порог.
— Погоди, не стращай! И на порог не указывай! — Волнение прерывало Павлу дыхание. — Ты за картошкой приехал? Бери, нагружай, я свежую яму разрыл. А Саню оставь, по-товарищески тебя прошу.
— С кем ей оставаться-то, уж не с тобой ли? — крикнула Лукерья.
— Со мной!
Лукерья наскочила на Павла, сунула ему в лицо остренькие кулачки, выкрикивая исступленно, визгливо:
— Фигу тебе вместо Сани, фигу! Фигу! Вот выкуси! Что ей делать с тобой, горе мыкать, во щах капустинки вылавливать да слезы считать?! Жених… В партейных ходишь, а толку что? Другие партейные вон как живут! От пирога лучшие куски режут!
— Какие же они партийные, если заботятся только о своем пироге? — негромко, сдержанно проговорил Павел, хотя выкрики Лукерьи глубоко задели его: во всем она ищет только выгоду. — Я в чужие карманы не залезал и не залезу. Я в партии состою для того, чтобы тебе, темной женщине, светлей жилось.
Послышался злой старушечий смех.
— Чем ты мне будешь светить? Прорехами на штанах? Светитель!..
— Хватит, тетка Лукерья, отойди! — Павел повернулся опять к Коляю Фанасову. — Шуру я тебе не отдам. Попытаешься увезти — машину твою взорву. Я жизнь за нее положу!
Коляй грузно поднялся, отодвигая от себя стол, кулаки повисли, как гири.
— Ты, Пашка, брось. По-доброму говорю. Я тоже не шутки шутить приехал. Я тоже могу за себя постоять, ты знаешь.
Лукерья всполошенно заголосила:
— Да что же это такое, батюшки! Скричать надо кого-либо!.. — Она торопливо накинула на голову шаль, собираясь выйти из избы. — Ах ирод, ах разбойник!..
В окно постучали. Лукерья отогнула занавеску. К стеклу, расплющив нос, приник Мотя Тужеркин, показывая Коляю кулак: смотри, мол, не начинай. Сбоку от Моти виднелось сухонькое личико Алены, негасимым любопытством светились ее пронзительные глаза.
Шура глубоко и словно болезненно вздохнула. Она встала из-за стола, решительно приблизилась к Павлу.
— Отойди!
Он взглянул на нее недоуменно и, казалось, с мольбой и послушно отодвинулся к кровати. Шура обернулась к Коляю.