С венца сквозь густую, сочащуюся влагой мглу расплывчато проступало большое село; оно, как бы отяжелев, продавило под собой землю и погрузилось в глубокую лощину, заслонившись со всех сторон голыми пологими возвышенностями. Лошадь, почуяв близость конюшни, шумно фыркнула, но шагу не прибавила, хотя дорога спадала под уклон, а только расслабленнее качалась в оглоблях, когда телегу швыряло на выбоинах.
— Но-но, шевелись! — прикрикнул Мотя на лошаденку и ободряюще улыбнулся Ольге. — Еще одна преграда, Козий овраг, и конец! Тридцать верст отмахали! После такой дорожки горячая печь — рай.
Ольга с горечью думала, глядя на село: «Вот оно, наше пристанище…» Ей казалось, что там холодно, как в колодце, там навечно осел туман, в котором можно задохнуться, и все скользкое и липкое от сырости… По спине побежали ознобные мурашки… Нет, жить тут она не сможет.
Уже сползли и плотно сомкнулись в Козьем овраге сумеречные тени; на дне еще лежал снег, под ним шипела и булькала полая вода. Лошадь всхрапнула и приостановилась, почуяв опасность.
Мотя, посуровев, выдернул из передка телеги кнут.
— Это место надо брать штурмом. Вы, Владимир Николаевич, хватайтесь за тяж и в случае чего приналягте что есть духу, а то засядем… — Хлестнув лошадь кнутом, он вдруг заорал на весь овраг: — Ну, ну, милая, пошел, пошел, пошел!!
Лошадь с неожиданной прытью рванулась вперед, увязла в снегу по самое брюхо, выпрыгнула; Аребин едва успел крикнуть жене: «Держи сына!» Телега рухнула вниз, с маху проскочила глубь, передок вздыбился, а задние колеса завязли в снегу и грязи. У кобылки не хватило мочи выдернуть их. Она остановилась вздрагивая; мокрые бока вздымались и опускались, как мехи, от них валил пар.
— Ну что? — спросил Аребин.
— Вот черт, засосало! Ничего, выберемся, здесь ночевать не останемся…
Обнимая сына, Ольга со страхом посмотрела на мужа.
Именно в этот момент Аребин услышал вновь тот строгий, почти беспощадный вопрос: «Сможете ли вы, товарищ Аребин, посланец партии, столицы, за два-три года вывести колхоз на уровень передовых? Вам достанется хозяйство далеко не на высоте… Подумайте и скажите. А мы в зависимости от вашего ответа примем решение…»
В наступившей тишине Аребин услышал учащенные удары своего сердца. До отчаяния, до глухой тоски не хотелось ехать в колхоз. Но признаться в малодушии невозможно, постыдно. И мысли метались, отыскивая опору: «Два года — срок небольшой. Попробую…»
— Думаю… — глухо проговорил он и осекся: захотелось передохнуть. — Думаю, смогу…
Так решилась судьба.
Два часа назад Мотя Тужеркин остановил подводу у райкома.
Немолодая женщина осторожно пробиралась по тропке, держась близко к изгороди: боялась замарать новенькие резиновые боты.
— Привет, Варвара Семеновна! — крикнул Тужеркин.
Выбравшись на сухой «пятачок», женщина подняла синие удивленные глаза.
— Товарищ Аребин! Прибыли? — Она мельком взглянула на подводу. — Вы, оказывается, не один. О, и с маленьким! — Поспешно подступила к телеге. — Здравствуйте. Продрогли? — С укором покачала головой. — Зачем вы их привезли? Устроились бы сперва сами, а потом семью переправили…
Аребин рассмеялся так, словно сняться с места и прикатить сюда ему ничего не стоило.
— Птицы по весне как прилетают? Разве в одиночку? Вот и мы всей стаей.
Варвара Семеновна встретилась с глазами Ольги.
— В гостинице пожить придется первое время…
Аребин решительно перебил ее:
— Направляйте сразу на место.
— Тоже резонно, — согласилась Варвара Семеновна. — Пройдемте ненадолго ко мне.
Мотя Тужеркин крикнул им вслед:
— Товарищ Ершова, я их все равно к себе увезу! Наши они!..
На крыльце задержались. Аребин шутливо попросил:
— Позвольте доложить, товарищ Ершова: опыта у меня с воробьиный нос, о делах колхозных знаю, в сущности, по газетам, брошюрам, постановлениям. Направьте, если можно, в небольшое, не очень разваленное хозяйство. И вдруг я, собрав все свои силенки, обновлю его за два года…
Ершова не приняла шутки:
— С небольшими да с легкими хозяйствами и мы, товарищ Аребин, справились бы. Не стоило бы вас беспокоить… Сами к нам пожелали?
— Да. Если работать, так в знакомых местах: я из-за Суры.
— Поедете в «Гром революции», — сказала Ершова. — Не везет там с председателями. В эту зиму много молодняка погибло. Не углядели. — И неожиданно сорвалась с губ жалоба: — Разве за всем углядишь?.. Район большой, глуховатый. С кормами неважно… В «Гром революции» поехал Прохоров, председатель райисполкома, разбираться. Повстречаетесь с ним…
Мотя Тужеркин в последний раз затянулся дымом папиросы, вдавил в грязь окурок, потом вытащил из кармана плаща сдавленный ломоть хлеба, дал лошади, проверил, крепко ли держится дуга в гужах, толкнул ногой колесо.
— Да, тяжеловата тележка для такого конька…
— Я сойду, — поспешно сказала Ольга, высвобождаясь из-под брезента.
— Придется сойти, Оля. — Аребин помог жене слезть с телеги, затем снял Гришу.
Мотя опять закрутил над лошадью кнутом, опять натужно закричал. Кобыла как-то присела, оскалила зубы и вся подалась вперед, упала на колени, ткнувшись храпом в землю, выдернула воз из овражка и засеменила быстро-быстро, торопясь перевалить через горку. Мужчины, оскользаясь и крича, тянули воз за тяжи.
К Соловцову приближались в сумерки. Кое-где уже засветились огни. На одном дворе, длинном и приземистом, в белых пятнах известковой покраски, вместо кровли высились редкие ребра стропил. Другой был наполовину раскрыт. Человек вилами скидывал с конька солому. Донеслись причитания женщины. Аребин приостановился.
— Макариха голосит, — пояснил Мотя, тоже задерживаясь. — Должно, еще один телок ноги протянул…
Аребин решительно свернул с дороги. За ним, остановив лошадь, побрел и Мотя.
На дворе было сумрачно, пахнуло устоявшимся, плотным запахом навоза и прелой соломы. Аребин прошел по мощеному полу к тому месту, куда шлепались сверху охапки с крыши. Здесь было светлее. Возле стены на подстилке лежал, беспомощно вытянувшись, худенький теленок; у него жалостливо вздрагивало ухо и дергалась задняя нога, открытый глаз уже мертвенно застекленел. Возле него на корточках сидела женщина. При появлении Аребина причитания ее оборвались. Поднявшись, она двинулась навстречу, грузная, широколицая.
— Теленок что дите: разжуй да дай, тогда он будет сыт! — заговорила она сердито. — А с гнилой соломы долго ли протянешь! Своих-то телят мы в избах держим вместе с собой, а тут постой-ка на ветру да на морозе… Сил нет глядеть на такие безобразия!
Аребин внезапно ощутил ужасную, старческую усталость.
— Не в ту пору к нам попали, Владимир Николаевич, — пожалел Мотя, — рановато. Лета бы надо подождать…
Проезжая мимо старых ветел, рассаженных вдоль дороги, Тужеркин встрепенулся, дернул Аребина за рукав и по-мальчишески взвизгнул, задирая голову:
— Глядите, глядите! Заявились дружки залетные, черти горластые! Грачи! На старые гнезда. Открыли сражение за место жительства. Слышите?
В ветвях, несмотря на поздний час, плескали крыльями и вскрикивали невидимые в сумерках птицы. От рассерженного грачиного рокотания, от всплесков крыльев веяло детством… «Грачи-то совьют себе гнезда: ветвей много, — а вот нам как удастся?..» Горькая и жалостливая мысль эта вызвала в Аребине досаду. Он даже в темноте ощутил на себе укоризненно-скорбный взгляд жены. «Устала, — с нежностью подумал он. — Такая дорожка и вола укатает…»
— В правление заглянем, Владимир Николаевич?
— Ну, а куда же?
Правленческий дом в центре села. Он как бы украдкой подполз к пруду и, словно забоявшись воды, в нерешительности застыл на берегу, старый, с седловатой крышей. Окошки его светились, роняя на черный, ноздреватый лед расплывчатые, маслянисто-желтые пятна. Люди, сбившиеся у крыльца, даже не обратили внимания на подъехавшую подводу: они припали к стеклам и с жадностью заглядывали внутрь помещения.
За окном послышался женский предостерегающе резкий вскрик:
— Лампу держите!
— Свяжите его! — раздался вслед за этим нетерпеливый и властный, срывающийся на визг голос.
Лампа качнулась, свет от толчка пыхнул и погас. Наступила темная тишина. За окнами во тьме возникали слабые розоватые вспышки: вздували спички.
Люди оторвались от окон и столпились у крыльца, заглядывая в черную дверь. Из нее появился человек в стеганой телогрейке и тяжелых сапогах, постоял немного на крылечке, оглядываясь, затем махнул через все ступеньки вниз.
— Пашка! Гвардеец! — Мотя Тужеркин яростно щелкнул кнутом. — Опять атака отбита с большими для нас потерями?!
Возле Пашки суетился дед Константин Данилыч.
— Эх, не сдержался! Сам на себя беду взвалил. Теперь, Павличек, держись! — Старик взял внука за локоть. — Идем домой, сынок…
Павел угрюмо двинулся от крыльца. Аребин встал на его пути.
— Что тут происходит? — Он увидел возле самого своего лица оскаленные зубы Павла Назарова.
— Гадов много по земле ползает. Давить надо. Нещадно!
Павел пошел прочь, чуть сгорбившись, шатающейся поступью. Следом за ним хлопотливо засеменил дед Константин Данилыч.
Часом раньше к правлению колхоза подкатил на вездеходе Прохоров. Он легко взбежал по ветхим, скрипучим ступеням, на ходу торопливо стаскивая с плеч дождевик. Перешагнув порог, он швырнул плащ на скамейку и с решимостью сел за шаткий, залитый чернилами стол, привычно положил перед собой кулаки.
— Ну, докладывайте, что вы натворили. — В голосе его слышались и сдержанный гнев, и угроза, и готовность к снисхождению.
Члены правления, бригадиры таились в сумраке углов, сидели, примолкнув, на корточках, облачками дыма заслоняясь от пытливого, укоряющего и как будто презрительного взгляда этого невзрачного с виду, но властного человека; глаза его были глубоко вжаты под лохматые, сердито ощетиненные брови, и лишь острый блеск выдавал их живой ум, проницательность и цепкость: на темени, от уха до уха, лежала седоватая прядь, отчетливо оттеняя большой, круто выпирающий лоб.