— Прости меня, Коля… Зря побеспокоила тебя, не поеду я с тобой. — Коляй сел, словно Шура сильно толкнула его. — Не будет у нас с тобой жизни. Уехать я не могу. — Она через плечо взглянула на Павла: войдя в дом, он снял с нее гнет, к ней вернулось прежнее сознание независимости. — Да, ты, Коля, ошибся во мне. Тебе не жена нужна, не друг жизни, не товарищ, а работница. Чтобы она могла таскать кирпичи и цемент, рыть землю, торговать на базаре огурцами, чесноком, готовить тебе обеды и рожать детей. Тебе нужна рабочая лошадь. Я человек! Не будет у нас счастья. — Она передохнула. Ей стало горько, что судьба обошла ее счастьем. — Уходи, Коляй! — крикнула она сквозь слезы. — Уходи сейчас же!
Лукерья перекрестилась.
— Что ты делаешь, Санюшка? — прошептала она с материнской болью. — Опомнись!
— Пусти, мама! — Шура оттолкнула мать, резко обернулась к Павлу. — И ты уходи! Слышишь? Никого мне не нужно!.. Господи, мама, ну почему я такая несчастная!..
Мать увела ее в чулан, усадила там на лавку и вернулась к Коляю и Павлу.
— Видите, не в себе она. Довели девку…
Павел, очутившись на крыльце, сел на свое обычное место.
— Ну, что? — спросил Мотя Тужеркин, подбегая.
— Выгнала, Мотя.
— А поглядеть на тебя — словно она тебя поцеловала! — ухмыльнулся Мотя. — С чего это тебе так весело?
— Она и его выгнала, Мотя. «Не поеду, — говорит, — с тобой».
— Вот и хорошо! — проговорила Алена, довольная тем, что довела дело до конца. — Я пойду домой, Паша, ноги закоченели…
Через несколько минут мимо Павла и Моти метнулся Коляй Фанасов; подлетев к машине, швырнул в кабину чемодан, вскочил сам. Как назло, сел аккумулятор. Коляй вылез из кабины и загремел заводной ручкой, не попадая в отверстие.
Павел подошел к Фанасову.
— Не сердись, Коляй, что так получилось, — сказал он миролюбиво. — Мне без нее в жизни ходу нет… Если можешь, пойми. — Он взял из рук Коляя заводную ручку. — Садись за баранку, я крутану.
Коляй, отъезжая, бросил Павлу:
— Утром приеду за картошкой, приготовь!
Машина, разворачиваясь, фиолетово озарила избу светом фар, вышла на дорогу и укатила. В ночной свежести долго носился острый запах бензиновой гари. А за стеной девушка с соломенными волосами плакала о счастье.
Утром за Мотей Тужеркиным пришла сторожиха, полная сердитая баба, — концы платка, завязанного на лбу, торчали подобно рогам, — сказала, чтобы немедленно явился на правление.
Мотя встревожился:
— Не знаешь зачем?
Сторожиха взглянула на него косо, недружелюбно; рога были нацелены прямо в грудь.
— Мне не докладывали! Набедокурил, чай, что-нибудь…
Торопливо одеваясь, Мотя выискивал свои провинности, за какие ему могло влететь. Наверно, за машину — разутая стоит, без присмотра, без номера… А может, надумали взыскать за пшеницу: осенью, когда возили хлеб с поля, у него раскрылся кузов, и полмашины зерна осталось на дороге, грачам на потеху… Или птичница наябедничала новому председателю: Мотя стащил двух кур и вместе с приятелями сварил их в Козьем овраге на закуску под самогонку… Много всплывет грешков, если покопаться получше…
Встретив возле правления Павла Назарова, Мотя решил, что их требуют к ответу за вчерашний набег на дом Осокиных.
— Тебя тоже вызывают? — спросил он Павла. — Лукерья небось нажаловалась…
Павел мельком взглянул на Мотю.
— Испугался?
Мотя, ощутив в Павле надежную поддержку, приободрился.
— Мы боролись за правое дело, за общественное: полезного для колхоза человека хотели умануть — отстояли…
Бесхитростное лицо его выражало искреннюю веру в то, что он говорил. Концы бровей над переносьем Павла разомкнулись, губы дрогнули в едва приметной улыбке, он по-дружески толкнулся плечом в Мотино плечо.
— Все хрипишь, Матвей? Долго что-то… Полоскал бы чем-нибудь горло-то…
— Самое лучшее полоскание — водка. Да боюсь. Мне один солдат рассказывал, у него однажды дядя тоже, как и я, простыл: хрипит и хрипит. Стал он промывать горло водкой. А голос и вовсе сел: рот мужик разевает, а звуков никаких. Как сом. Дядя тогда к врачу. «Отслужило, — говорит врач, — твое горлышко, спалил ты его, — говорит, — водкой окончательно, проржавело оно, как старая самоварная труба, до дыр. Хочешь, — говорит, — я тебе другое горло вставлю?» И вставил ему гусиное. И солдатский дядя стал шипеть, шепотом разговаривать. А разгорячится — кричит гусаком. Правду говорил солдат или врал… Неужели человеку можно вставить горло гусака?
Павел улыбнулся.
— Медицина все может, Матвей!
— Да, в такое время живем… — согласился Мотя и, спохватившись, заглянул в окошко. — Зачем нас все-таки вызвали?
Заседание нового правления только началось. Куда ни обернешься, куда ни кинешь взгляд, всюду недоделки, гниль, всюду нужны средства, силы. Одно дело отодвигалось подальше — терпело еще, другое требовало безотлагательного вмешательства.
Лицо Аребина осунулось от забот. Ломило в висках, возбужденная дрожь сводила плечи. Как проникнуть в самую глубину жизни колхоза, осмыслить прошедшее и настоящее, чтобы смело и безошибочно идти в будущее? Главное, коренное заслонялось мелким, незначительным.
— Прежде всего, — сказал Аребин, — надо отыскать корень всех бед, поставить точный диагноз наших недомоганий… — Беспокойство высветлило до горячечного блеска его серые глаза, лоб покрыла тревожная белизна.
— К рулю встаешь, Владимир Николаевич, — заговорил Терентий Рыжов несколько торжественно: первое свое слово на первом заседании хотелось сказать умно, с толком. — Учти одно: народ все примечает, от его глаза никуда не скроешься. Ты только еще, может, подумал о чем-нибудь, а он уж и об этом знает… — Терентий передохнул, вопросительно кивнул Орешину: резонную ли ведет речь? Орешин одобряюще нагнул голову. — Непорядки нас одолели. Просто засосали по самую шейку! Тоска смертная — жить среди безобразий! А как их изничтожить, с чего начать — задача!
Доверчивая улыбка сузила глаза Аребина.
— Начнем сначала, Терентий. Надо поставить на ноги общественное производство, подобрать надежных, работящих людей, расставить их с умом.
— Людской вопрос самый сложный, — заметил Орешин и постучал в окно изнывавшему в тоске и в неизвестности Моте Тужеркину.
Мотя зачем-то снял кепку, от волнения оступился на крыльце и чуть было не растянулся. Он заранее горел от стыда перед Аребиным: остальные были свои, знали Мотю как облупленного. Аребину же Мотя желал казаться значительным, честным и стойким.
В помещении Мотя сел на табуретку у порога и замер в ожидании, теребя в руках кепочку. На него не обратили внимания, и он кашлянул, давая о себе знать.
— Посиди, Матвей, — промолвил Орешин и обернулся к председателю.
Аребин с покорностью развел руками.
— Для первого шага, товарищи, для начала придется поклониться государству, попросить у него взаймы, немного и на короткий срок. До осени.
Лысая, ушастая, на длинной шее голова Орешина мотнулась над счетами; кружочки издавали сухой стук кастаньет.
— Мешкотары четыреста штук по двенадцать рублей; горюче-смазочные материалы, ремонт транспортных средств — нужно купить не меньше пятидесяти станов колес, по сто двадцать рублей за стан; справить сбрую; поставить на колеса весь автопарк… — Кастаньеты отстукивали сотни, тысячи, десятки тысяч. Орешин заключил, поставив счеты на ребро: — Тысяч сто, не меньше.
— Взять легко, — со вздохом произнес Терентий Рыжов, — отдавать трудно! Чем платить будем? В долгах, как в перьях!
Кирилл Моросилов подтвердил:
— С МТС за работу прошлого года еще не расплатились: высосала нас эта МТС окончательно.
— Расплатимся, — сказал Аребин. — Цены на хлеб повысятся — будем с деньгами.
— Откуда это тебе известно? — Орешин вдруг заволновался, пальцы начали гонять костяшки счетов.
— Мне ничего не известно, я просто предполагаю. Изменения должны быть.
— Давно пришла пора, — сказал Кирилл Моросилов.
— Так что расплатимся со всеми, — продолжал Аребин. — Зерном, молоком, мясом.
— Где оно, молоко-то да мясо-то? — опять возразил Терентий. — От всех девяноста восьми коров — тридцать пять, двадцать шесть, двадцать литров молока в сутки надаиваем. С таким молоком из долгов не вылезешь.
— Павел Назаров не пришел? — спросил Аребин.
Мотя Тужеркин тотчас откликнулся:
— Здесь он, у крыльца. Позвать?
— Погоди.
Орешин, не понимая, взглянул на председателя: зачем понадобился Назаров? Аребин обвел всех членов правления строгим и озабоченным взглядом.
— Я предлагаю поставить Назарова на прежнее место — на МТФ. Парень энергичный. Если возьмется за дело всерьез — а он только так и может работать, — МТФ оправится и станет давать колхозу доход.
Орешин отодвинул от себя счеты, вышел из-за стола, худой, длинный, с вытянутым лицом.
— Так не пойдет, Владимир Николаевич! Мы его исключаем из партии, снимаем с должности именно за развал работы, а вы его на старое место! Как это воспримут люди? Я бы воздержался…
Аребин, выйдя из-за стола, обнял Орешина за плечи.
— Василий Тимофеевич, дорогой… вы ошиблись. Исключили не того, кого надо было. Разве из-за него погибло столько молодняка?
— Не только из-за него, — согласился Орешин. — Но и его нельзя отодвигать в сторонку, и он виноват.
— Согласен, — подтвердил Аребин.
Бригадир Кирилл Моросилов, великан с широченными седловатыми плечами и дымчатым ежиком волос, недовольно завозился на лавке; он курил толстую самокрутку, и дым из носа вылетал как бы под большим напором двумя тугими струями.
— Ты бы, Василий Тимофеевич, не горячился насчет Назарова: утопили парня. А теперь и руку помощи протянуть боимся… Дадим ему право исправить свои ошибки.
— Не знаю. — Орешин, сдаваясь, нерешительно взмахнул костлявой рукой. — Не я один тут… Как другие…
— Больно уж невоздержанный, черт! — с сокрушением промолвил Терентий. — Прямо кипяток! Чуть что не так сказал — берегись, того и гляди, огреет чем попадя…