— Вот это верно! — Кирилл Моросилов оживился. — Однажды я не подвез на ферму соломы — лошадей, что ли, не оказалось в наличии или праздник был, — одним словом, не привез. Так Пашка прибежал ко мне домой — я еще спал, — стащил с постели и вытолкал на мороз босого, в одних подштанниках. «На перине, — кричит, — валяешься у бабы под боком, а коровам подстелить нечего!» Едва дал одеться…
Мотя Тужеркин ринулся на защиту Назарова:
— А с вами только такой и сгодится! На тихих и покорных воду возят! Пашка никакой крепости не устрашится! Ручаюсь больше, чем за себя.
Члены правления развеселились:
— Матвей за дружка в огонь и в воду!
Аребин кивнул Моте, и тот, смекнув, быстро выбежал в сени.
Павел вошел в комнату, сел напротив стола, покрытого праздничным кумачом, расстегнул телогрейку.
Бухгалтер с важностью посмотрел на Павла.
— Владимир Николаевич Аребин предложил назначить тебя опять заведующим МТФ. Правление поддерживает…
Плотно сжатые губы Павла горьковато покривились от внутренней усмешки.
— Благодарю за доверие. Но я на эту должность не пойду.
— Это почему? — вырвалось у Орешина.
Неожиданный отказ Павла озадачил и Аребина.
— В чем дело, Павел?
— Не желаю больше ходить в дураках! — Сунув между колен ладони, сдавив их, Павел сидел, нахохлившись, замкнутый, сосредоточенный. — Я соглашусь взять на себя МТФ только в том случае, если правление примет мой ультиматум.
— Ого! — Наталье нравился прямой мужской разговор.
Орешин вытянул шею, как всегда, когда пытался казаться строгим.
— Какой такой ультиматум?
— Вот какой: вы потребуете больше молока? Да? И правильно! Иначе зачем держать на дворах столько коров. А где его взять? Половина коров старые, беззубые, ждать от них молока бесполезно. Их надо заменить. И не только коров! Свиньи у нас тоже старые, холостые, беспородные, поросят приносят мало… У доярок собственные коровы дают молока по двенадцати литров, а колхозные — по полтора. Свои ухожены, обласканы, а эти запущены, до этих им дела нет. Уговоры, угрозы, ругань — впустую.
— Кнутом их, шилохвостых! — сердито вскрикнул Терентий: он не любил женщин. — Сойдутся в круг и начинают сплетни вить, всех одной веревкой опутают!
— Что ты сказал? — Наталья с угрозой обернулась к Терентию. — Я вот скажу бабам, они тебе покажут — «кнутом»! Ты своих коней стегай кнутом, старый лошадник!
Голос Терентия сделался мягким, почти нежным.
— Я своих лошадок пальцем не трону: лошадки, Наташа, умные, покладистые, работящие. А что бабы? Может, перед ними колени преклонить? — Конюх кисло ухмыльнулся. — Стар я и хром, мне это трудненько…
— Зачем кнут, зачем колени?! — Мотя Тужеркин снялся с табуретки и подлетел к столу, оживленный, с шалой улыбкой во все лицо. — Ты покажи им рублик, дядя Терентий!
— Рублик? — Терентий в запальчивости потянулся к Моте через стол, чуть было не опрокинул чернильницу; черные усы ощетинились. — Я и сам, Матвей, до страсти рад поглядеть на него, на миленького. Тоскую по нем с самой юности. А он, рублик, в очи мне сверкнет, а в руки идет к другому.
«Презренный, ненавистный рубль! — подумал Аребин, слушая этот шутливый спор. — Ради рубля столько совершалось подлостей, преступлений! Какие низменные чувства будил он в человеке: алчность, подлоги, воровство!.. Теперь же этот рубль будет моим добрым и надежным помощником в работе — рубль честный, трудовой…»
В это время в комнату вошла Дарья Макарова.
Следом за ней перевалились через порог трое ее ребятишек; на младшем были ботинки — правый надет на левую ногу.
— Не ругайте меня, что без спросу пришла. Нужда пригнала.
Нужда, по всему видать, полюбила Дарью навсегда и следовала за ней как тень. Но женщина выносила ее мужественно, не жалуясь.
— К вам я. — Дарья пододвинулась к Аребину. — Коптильникова-то сняли, вот беда… Он посулил мне леску. Три венца подгнили совсем, избенка набок села. Что делать — ума не приложу…
— Кто посулил, тетка Дарья, с того и требуй! — неуклюже пошутил Мотя. — А избенка твоя если сейчас села, то жди: скоро ляжет.
— Ох, ляжет, Матвей! — подтвердила Дарья. — Придавит, кой грех!
Аребин взглянул на ребятишек; они стояли вдоль стены рядком, лузгали семечки. Он узнал от Павла, что муж Дарьи, Леонтий Макаров, в минувшую войну был ранен в грудь осколком; вернувшись домой, долго хворал и года два назад умер, оставив на руках жены пятерых детей.
— С избами прямо беда! — пробасил Кирилл Моросилов. — Не успеют справить избу, года два-три постоит — и, глядишь, низ уже подгнил.
— Дерево сырое, некрашеное, фундаментов нет, вот и сыплются бревна — труха… — Терентий сочувственно вздохнул: у самого дом тоже не новый.
Аребин знал, что в колхозе леса нет, но твердо заявил:
— Дадим, Дарья, лесу. И венцы подвести поможем.
И отметил про себя: «Кто еще поможет ей, если не мы? Надо съездить в райплан, узнать, сколько выделено для нас леса; с лесхозом завести отношения, леса много потребуется… Дворы, фермы, амбары, школа — все лес, лес… А здание правления? Этот дом когда-то принадлежал кулаку Оськину, еще тогда, в тридцатом году, перенесли его сюда; так он и стоит, скрипит весь, кряхтит, шатается, как старый дед…»
Павел Назаров, указывая на Дарью, сказал, как всегда, страстно, неспокойно:
— Ей за ее работу, за отношение к колхозной скотине не то что три венца — золотую избу возвести не жаль!
Лицо ее засветилось надеждой, помолодело и похорошело.
Аребину в эту минуту до невозможности сильно захотелось сделать эту женщину счастливой, счастливой навсегда.
Дарья не уходила, медлила, переминаясь посреди комнаты.
— Вы уж не сердитесь, Владимир Николаевич. — Она виновато понурилась, озираясь. — Не одна я к вам. Девки за мной погнались, прямо отбою нет… — И кивнула на дверь.
Аребин поспешно выбежал на улицу.
Через минуту комната наполнилась шумом, стало тесно. Доярки столпились у порога. Мотя исподтишка ущипнул Нюру Блинову; девушка взвизгнула тоненько, потом засмеялась, отбиваясь от его рук.
— Тише, ты! — шикнула на нее строгая и суховатая Анастасия. Она чуть выступила вперед. — Узнали, что вы тут заседаете, и вот пришли… — Она умолкла и оглянулась на подруг.
— Ну, ну, смелее! — Аребин тихонько притронулся к ее руке, теребившей концы платка.
— Чтобы про нас вы не забыли. Ведь без интересу работаем.
И сразу — словно прорвалась запруда — захлестнули Аребина выкрики; женщины плотно оцепили его.
— Рученьки обломали, а все зазря! — Молодая доярка поднесла к его лицу широкие, с негнущимися пальцами ладони.
Другая добавила с состраданием:
— Из жалости к скотине ходим!
— Совесть удерживает, а то бы давно забросили дворы!
Нюра Блинова заявила бойко и категорично, как отрезала:
— Больше я так, задарма, работать несогласная! Ищите другую дурочку!
Терентий Рыжов, оправившись от внезапного налета доярок, встал и притопнул хромой ногой.
— Замрите! Раскудахтались, курицы! Высказывайтесь по очереди. Сплетни вить пришли или решать важные проблемы? — Усмирив женщин, он сел.
— Спасибо, что пришли, — сказал Аребин.
— Да ведь мочи нет терпеть дольше! — мягко, словно бы оправдываясь, проговорила Дарья. — Ничего ведь не получаем, Владимир Николаевич. Коровы запущены, молока не дают…
— Я же говорил. — Павел отодвинулся от стола к женщинам, как бы подчеркнул этим, что он с ними заодно.
— Решайте что-нибудь, товарищ Аребин. — Доярки с надеждой смотрели на председателя.
— Уже решили, — сказал он и оглянулся на Орешина, на Моросилова. — Решили выплачивать вам по пятнадцать копеек за каждый надоенный литр молока.
Орешин удивленно привстал.
— Владимир Николаевич!..
Аребин приподнял руку, и Орешин опустился, достал платок и стал вытирать вспотевшую лысину.
Женщины переглянулись настороженно, с недоверием.
— Неужто правда, Павел? — шепотом спросила Дарья и оглянулась на ребятишек.
— Правда, — сказал Павел.
Мотя Тужеркин по-бабьи всплеснул руками, потешаясь.
— Теперь они, Владимир Николаевич, сами останутся голодными, доярки, а коров ублажат!
— А как же! — живо отозвалась Дарья. — На коровушек-то молиться будем: выручай, милая… — И неестественно, суматошно заторопилась: — Идите, бабоньки, не станем мешаться тут…
Нюра Блинова ввернула, смеясь:
— Идемте скорее, а то раздумают, урежут нашу зарплату!
После ухода женщин сразу стало как-то пустовато и тихо. Терентий Рыжов с недовольством пошевелил кисточками усов, кашлянул.
— Это ты, Владимир Николаевич, зря ляпнул, погорячился…
Орешин, быстро прикинув в уме заработок доярок, хмыкнул с сомнением:
— Да, пятнадцать копеек — многовато. Договорились ведь по двенадцати платить…
Наталья, обернувшись, сердито вырвала у него счеты.
— Для тебя, Орешин, каждая копейка — многовато. Хоть раз взгляни на дело не по-бухгалтерски, а по-человечески! Думаешь, легко обслужить десять — двенадцать коров? С зарей встань, с зарей ложись. Ты руки у доярок видел?..
— Наталья Ивановна права, — сказал Аребин. — Из-за копеек упрямиться неразумно. И я не погорячился, Терентий… — Неистовое волнение вдруг овладело им; он вместе с табуреткой придвинулся к Рыжову и Орешину. — Вы только подумайте, товарищи… Самое священное у человека — это его труд. Он был обесценен. В человеке оскорбили, унизили труженика, то есть совершилось противоестественное, страшное деяние против человека. Артель стала ему не матерью, а мачехой… Вы видели: они не опустили рук. Они добиваются. Наши люди вообще никогда не вешают головы. В радости или в горе они прибегают к единственному, неиссякаемому источнику жизни — к партии. Партия признала и исправила допущенные в сельском хозяйстве ошибки. Она сейчас стоит стеной за интересы крестьянина-труженика… — Аребин передохнул, удивляясь себе: никогда он не говорил таких громких, таких возвышенных речей, а сейчас до страстного нетерпения захотелось высказаться. — В стране совершались революции. В огне сражений сгорали люди. Ленин разработал величайший план колхозной жизни. Для кого? Для кого мы с таким упорством, с такой верой строим коммунизм? Для человека же! Чтобы ему, простому человеку, лучше жилось. Чтобы он был богат и духовно и материально. Быт его чтоб был светел и чист. У доярок нет другого пути для обогащения, для улучшения жизни, кроме труда в колхозе. Так надо этот труд ценить. И если мы с вами, дорогие товарищи, будем работать по старинке, народ нас не потерпит, он нас сбросит и поставит на наше место других руководителей.