— Верно, — промычал Павел сквозь сцепленные зубы: боялся закричать от распиравших его грудь чувств; он чиркнул ребром ладони поперек шеи. — Ух, вот так верно!..
— И ультиматум Назарова резонный! — все так же взволнованно продолжал Аребин. — Старую, захудалую скотину держать глупо, убыточно. Заменим. Не сразу, не в один день, даже не в год, а заменим. — Он подошел к сидящему Павлу сзади, обе руки легли ему на плечи. — Принимайся за работу, Павел, со всей решительностью, на какую только способен.
— Решительности ему не занимать! — не без гордости заявил Мотя Тужеркин, все более осваиваясь и смелея. — Зачем меня-то позвали? Терпенья нет ждать.
— Тебя? — Терентий прищурил глаз от едкого дыма цигарки; Мотя побаивался пристального взгляда старика и сейчас чуть попятился к порогу. — Обсудили мы гаражные ваши дела… Негодный человечишко машинами заведовал, выпивоха, хват, сам в новых щиблетах с калошами, а машины разуты-раздеты, ржавеют… Коптильников держал его из корысти. Мы завгара сняли. Я предложил на его место тебя, Матвей! Парень ты старательный, а к строгости привыкнешь…
Мотя сдержал возглас удивления, длинной ногой нащупал табуретку и сел; крапины веснушек побагровели.
— Что ты, дядя Терентий!.. Я не знаю… Вот если…
— Что если? — спросил Орешин насмешливо. — И у тебя ультиматум?
— Нет, что вы!.. — Мотя вдруг вспотел. — Не смогу я. Ну, куда мне… Восемь машин!.. — И замялся, испуганно озираясь.
Павел Назаров, чуть пригнув голову, мрачно наблюдал, как Мотя в волнении то приподымался, то опять садился. Затем резко обернулся, громко и отрывисто скомандовал:
— Встать!
Мотя, сорвавшись, вытянулся — руки по швам; в нем мгновенно проснулся ретивый ефрейтор: грудь вперед, глаза, устремленные на командира, выражали готовность «сложить голову, а победы достичь».
Павел отчетливо проговорил:
— Выполняйте, что вам приказывают: принимайте автопарк!
— Есть принять автопарк! — хрипло гаркнул Тужеркин и пристукнул каблуками ботинок.
Павел улыбнулся:
— То-то же!.. А то — «не знаю»…
— Вот, видать, как надо беседовать с тобой, Матвей! — крикнул Терентий, закашлявшись от смеха.
Мотя смущенно ухмыльнулся:
— Он меня врасплох взял. Рявкнул так, что мертвый встанет! А ультиматум у меня тоже будет, я тоже не дурак… — Но предъявить его Мотя не успел.
В комнате стало душно: накурили. Наталья Алгашова растворила окно.
— Ленька Кондаков идет, — известила она и оживилась, кивнула Аребину: — Теперь держитесь, Владимир Николаевич.
Аребин тоже повернулся к окошку.
Огибая пруд, к зданию правления сбитой, решительной группой приближались молодые парни.
— Кто такой Кондаков?
— Бригадир механизаторов. — Орешин с неприязнью поморщился. — Ленька наверняка сломает весь порядок заседания. Три года назад из армии вернулся…
— Дисциплина армии его не коснулась, — вставил Мотя Тужеркин и покосился на Павла, как бы ставя себя в пример: вот я впитал живительные соки армейской дисциплины.
— Что он за человек? — спросил Аребин.
— Человеком его назвать, пожалуй, не совсем впору. — Терентий Рыжов лукаво улыбнулся; видно было, что, несмотря на такой нелестный отзыв, Ленька ему нравился. — Он, Владимир Николаевич, больше к семейству сатаны сваливает. Дед его был бешеный. Возы, бывало, опрокидывал. Возьмется за ось, крякнет — и телега кувырк. Снопы ли, мешки ли — на дорогу. Стоит и смеется, помогает опять наваливать… Ленька в него выдался. Гляди, как вышагивает со своими чертями-трактористами, всех вышколил! Работать начнет — себя не щадит и бригаду не балует. На улицу выйдет — не становись поперек: сокрушит. Вооружен, как разбойник…
Трактористы, ввалившись в комнату, все такой же плотной группой сбились у порога. Ленька Кондаков, рослый парень с расстегнутым воротом рубахи, отделился от группы; на взлохмаченных кудрях — небрежно брошенная кепка; окруженные серебристо-белесыми ресницами, выпуклые глаза его, светлые, сквозного цвета, с дичинкой, смотрели нагловато; раздвоенный подбородок привздернут, верхняя, клином, губа упрямо давила на нижнюю.
— По какой нужде пожаловал, Леонид? — строго спросил Орешин.
Ленька вздернул левое плечо, и трактористы, повинуясь этому знаку, придвинулись к столу.
Ленька стоял, подбоченясь, выставив вперед ногу.
— Я об одном хочу поставить вас в известность: вы нас с колхозниками не равняйте. — Он опять покосился на трактористов. — Мы, Владимир Николаевич, сельскохозяйственные рабочие и за оплату, которую получают колхозники, работать не будем.
Кирилл Моросилов хлопнул себя по колену большой ладонью.
— Ну, гусь! Ты что же, нас, колхозников, ставишь ниже себя?
— Мы свой труд оцениваем по достоинству.
Мотя сказал с насмешкой:
— Гляди на него — высшая раса, князь-механизатор! Давно ли тележного скрипа боялся!..
Ленька чуть отступил.
— Тележного скрипа я не слышал, дед мой слышал. А вот как ревут моторы на пашне, могу объяснить.
Ленька опять шагнул к столу, на прежнее место, и опять, подбоченясь, выставил ногу.
— Ты хочешь получать по восемь рублей деньгами и по два кило хлеба в день, а колхозники в день — ну, скажем, по рублю и по одному килограмму. Ты считаешь это правильным? — спросил его Аребин.
Ленька с искренним удивлением оглянулся на трактористов.
— При чем тут колхозники, товарищ председатель? Мы в них не нуждаемся. Мы можем одни обработать поля, посеять и убрать. Вам остается только хлеб получить…
— Широко берешь, Ленька, рук не хватит! — крикнул Терентий Рыжов.
— Ничего, у нас рук много, и крепкие!
Аребин, подавшись вперед, навалился на стол.
— С чего вы взяли, что мы будем платить вам меньше?
Трактористы, сбившиеся в кучу позади Леньки Кондакова, оживленно зашептались.
— Дайте расписку! — с дерзкой наглинкой заявил Ленька.
Аребин, спокойный, выдержанный Аребин вдруг взорвался, ударил по столу кулаком и вскочил с перекошенным от гнева лицом.
— Наглец! — крикнул он. — Ты на базар пришел, к спекулянтам?! Расписку ему давай…
В светлых глазах Леньки мелькнуло замешательство, даже испуг: не ожидал такой вспышки.
— Вы отстаиваете свое, мы свое! — пролепетал он невнятно.
— Я не свое отстаиваю — народное! — Аребин, толкнув от себя стол, придвинулся к Леньке. — В том числе и твое, наглец! Ах какой наглец!.. Откуда в тебе столько жадности? Неужели, кроме восьми рублей в день, ничто тебе не дорого?..
Ленька, видимо, понял, что перехватил.
— Насчет того, что дорого, — иной вопрос… — Он примял кудри кепкой, повернулся и, растолкав друзей, вышел. Трактористы, надавливая друг на друга плечами, вытолкнулись из комнаты.
Аребин сел, крепко потер ладонью лицо.
Наталья все чаще — помимо своей воли — и все более пристально вглядывалась в Аребина. Она с недоумением, с досадой чувствовала, что теряет щит, которым заслонялась от всего и всех, — иронию. Аребина словно бы стесняли ее глаза, он встряхивал головой.
— Надо этого Кондакова ввести в правление… — вдруг сказал Аребин и от этой внезапно пришедшей мысли даже развеселился.
— Это ты ловко придумал, — похвалил Терентий Рыжов.
Члены правления разошлись в обед, утомленные, озабоченные и удовлетворенные: начали с малого, разглядели, какая прореха шире и что латать в первую очередь.
Кипенной белизны облака, поредев, взвились в весеннюю синеву и недвижно застыли, насквозь пронизанные солнцем, тихо тая. С полей несся чистый и тонкий аромат: там ходили, туманились фиолетовые клубы пара.
Аребину вспомнилось далекое босоногое детство, когда каждый солнечный день весны, казалось, был распахнут настежь и до краев налит беспричинной радостью и не хватало сил удержаться на месте, он мчался во весь дух по проталинам, по лужам, в звонких брызгах…
Он и сейчас рвался душой вслед за тем босоногим мальчишкой. Ему показалось вдруг, что неодолимых, невозможных дел нет, не существует вовсе. План предстоящих выездов складывался сам собой, задачи, крупные и мелкие, решались в уме успешно и незамедлительно. Он шел домой, щурясь от яркого света и улыбаясь… Уж если суждено ему прожить здесь два положенных года, то провести их надо с пользой для людей, чтобы потом, при воспоминании, не точила совесть за бесцельно проведенное время…
В Алене Волковой пробудилось материнское чувство к постояльцу. Выбежав на крылечко, она издали увидела Аребина и бросилась собирать на стол.
— Ох, и проголодался, чай! — Костлявые коричневые пальцы старухи проворно расстегивали его пальто. — Иди, я полью тебе, умойся. Они, заседания-то, речи-то, изнуряют пуще всякой работы. Небось напланировали, в мыслях-то хрустальные дворцы возвели… Садись, сейчас обрадую. — Рука ее нырнула под фартук, извлекла из складок сарафана скомканный конверт. — От Ольги, должно. Пахнет больно сладко.
Аребин схватил письмо, разорвал конверт.
Ольга скупо извещала: до Москвы добрались благополучно; на работе, к счастью, еще не успели подобрать на ее место нового человека — сотрудники были уверены, что она вернется; сын здоров; она извиняется перед ним, Володей: оставила одного в трудный час жизни…
От письма веяло скрытой обидой, холодком. Жена виделась Аребину бесконечно одинокой, грустной и несчастной. Он тосковал без сына, без его упорных вопросов «почему», без его неизменной «мужской» дружбы… Но тоску и сожаления прочь! Они незаметно могут подточить дух, характер, который уже лег в горн, — в трудностях, в буднях началась его закалка…
Выпадают на долю человека испытания, которые разрывают судьбу, казалось, навек скрепленную любовью: забота о счастье людей как бы зачеркивает заботу о счастье личном… В борьбе выстаивает не бесстрашный — людей без чувства страха нет, — но сильный духом, побеждающий в себе страх. Аребин не раз видел на войне: человек от страха белый как полотно, даже онемели губы, но стоит, все подчинив одному — воле к победе. Ему, Аребину, и сейчас, как и в ту мокрую ночь, страшновато от предстоящего, но с каждым днем он ощущает в себе все больше сил и воли выстоять. Ольга слабая, духом слабая, ее можно только пожалеть! А жалость убивает гордость за нее, спутницу жизни!..