Алена усадила Аребина к столу, сама села напротив, подперла кулачками подбородок.
— Что пишет-то? Про любовь, наверное, раз духов не пожалела. — И покивала ему с сочувствием. — Сказать про любовь легко, писать еще легче. Любить трудно — вот беда… Ешь больше! Ешь!
К окошкам на большой скорости подошла грузовая машина. Взвизгнули тормоза. Мотя Тужеркин шумно ввалился в избу. Дряхлые половицы запрыгали под его шагами, скрипнув тонко и жалобно.
— Старт дан, Владимир Николаевич!
Алена рассердилась.
— Человеку поесть надо!..
— Я тоже ничего не ел — терплю. — Мотя был воодушевленно бодр и напорист.
— Эко сравнил! Ты вроде верблюда: неделю проживешь не емши.
По-птичьи вскинув голову, она с любопытством заглянула в лицо Тужеркину, острой щепотью засверлила его плечо.
— Правда ли, Матвей, что тебя начальником сделали? — И мелко, по-старушечьи скрипуче засмеялась.
— Что это тебе так весело? Не похож я на начальника?
Алена сокрушенно качнула головой:
— Вот счастье-то привалило дурачку! Ты теперь, Матвей, озорство выкинь из головы, старайся!
— Мое старанье вот где! — Мотя поднес к сухонькому ее личику огромный кулак. — Если что не по-моему сделают, дам разик — и каюк!
— Ты на кулак не надейся! — Алена сердито отвела от себя Мотин кулачище. — Ты на голову надейся: без нее и кулак — дурак: махнет на кого и не надо. — Она опять ткнула его щепотью в плечо. — Машину-то дашь, чай, если что?
Мотя, важничая, задрал свой утиный нос.
— Подавай рапорт в письменной форме, наложу резолюцию.
— Экий ты бюрократ!.. — проворчала Алена беззлобно. — Я же неграмотная!
Мотя с сожалением развел руками.
— Ничем не могу помочь, гражданка. Увы! — И заржал.
— Ты, гляди, потише езжай, не завязни, лужи-то обкругляй! — наказала Алена.
Аребин, одеваясь, озабоченно взглянул на Мотю:
— Не застрянем, Матвей?
Тужеркин четко, по-солдатски крутанулся на каблуках.
— На скаты цепи надеты. Проберемся.
Алена с грустью постояла возле избы, глядя вслед машине, пока та не скрылась за поворотом.
Дорога уже подсыхала. Но машина ползла на третьей скорости, натужно гудела, а в лужицах жидкой грязи взвизгивала: колеса пробуксовывали.
В полях стояла томительная, как бы предгрозовая тишина, зелено пламенели озимые, над ними уже повисли жаворонки и несмело, словно осваиваясь, зазвенели, сплетая узоры песен. Скоро потонут эти песни в могучем реве моторов: двинется на поля сеятель, запахнет машинным чадом…
На Суре, в Кочках, в пункте Заготзерна Аребин получил первый удар — особенно тяжкий, потому что первый, неожиданный: пока тянули со снятием старого председателя и избранием нового, весь семенной фонд был роздан другим колхозам. Посылали за семенами на элеватор — за тридцать километров от села, на станцию. На пути лежало много непроезжих, трясинистых оврагов, машину засасывало — трактором не вытащишь.
Аребин растерялся. Сроки сева явно срывались. Прохоров мимо этого факта не пройдет: «Вас прислали затем, чтобы вы срывали нам график работ?»
Аребин с ненавистью подумал о Коптильникове: подхалим и очковтиратель! Осенью вывез из колхоза все семена, сдал в госзакуп, чтобы только стоять первым в районном списке почета. Теперь завози обратно. Лишняя, бестолковая работа, трата людской энергии, загрузка транспорта…
К кому обратиться за советом, за помощью? Директор совхоза работает в этих местах двадцать лет, он должен знать все ходы и выходы, подскажет…
— До совхоза доберемся, Матвей?
— Проедем, Владимир Николаевич, тут всего восемь километров. — Мотя одобрил выбор Аребина. — Директор там Тимофей Пугачев — сила!
Директора на месте не оказалось — обедал, и Аребин явился к нему на квартиру.
Навстречу вышел из-за стола массивный, грузный, уже немолодой человек с просторным животом, перетянутым узеньким кавказским ремешком с набором бляшек, с налитой короткой шеей и заплывшими, в щелочку, и от этого казавшимися хитрыми глазками.
— Тимофей Иваныч Пугачев, — отрывисто, но мягко, со смешком сказал он, опуская на плечо Аребина тяжелую руку. — Слыхал про вас… Как же, слыхал! Проходи, давай обедать.
Аребин сразу почуял, что с таким человеком надо говорить начистоту.
— Плохи мои дела, Тимофей Иваныч, — сознался он, вешая пальто. — Вчера избрали, а сегодня к тебе за помощью.
— За семенами, что ли? — Пугачев засмеялся; Аребин тоже усмехнулся.
— Откуда узнал?
— Не ты первый… Да, попал ты в переплет, москвич, сядешь в калошу с севом. Прохоров с тебя не слезет, разнесет на весь район… Маша! — крикнул Пугачев в другую комнату. — Налей гостю щей! Садись, Владимир Николаевич, заправься.
Аребин от обеда отказался.
— Спасибо, сыт. Выручи, Тимофей Иваныч… На несколько дней.
Пугачев безжалостно взглянул Аребину в глаза.
— Не могу, Владимир Николаевич, не обессудь. Зерна у меня нет. А было б — все равно не дал бы. Такая помощь называется разбазариванием государственного добра. И вкатят мне выговор. Пробивайся, друг, на элеватор. Еще день-два — и дороги откроются… — Пугачев проводил удрученного Аребина на улицу. — Жаль мне тебя, москвич, не хочется, чтобы ты купался в грязи, но ничего не могу поделать.
Мотя Тужеркин, подняв капот, возился в моторе.
Тимофей Пугачев, обойдя грузовик, притронулся носком сапога к баллону, и глазки его сузились в насмешливые щелочки.
— На такой жестянке поплаваешь… Хочешь, Аребин, дам тебе свою машину? Грузовики у меня мощные, как танки. С передними ведущими. Вездеходы!
Аребин поблагодарил: он пробьется на элеватор, сев начнет вовремя!
Пока Мотя Тужеркин, гремя ключами, рылся в моторе, Аребин и Пугачев прошлись немного в сторону совхозной усадьбы.
— Если в чем нужда скажется, — заговорил Пугачев, — милости прошу ко мне. Без стеснения. Доброты мне не занимать, Владимир Николаевич. Честно говорю…
Неподалеку от жилого дома, возле сарая, ржавели под открытым небом какие-то механизмы. Ни на одну сельскохозяйственную машину они не были похожи.
— Что это там лежит, Тимофей Иванович?
— Пресс для выделки кирпичей. — Пугачев отметил, что гость сильно заволновался.
Аребин вспомнил замечание Терентия Рыжова: «Фундаментов нет, сыплются бревна, как труха…»
— Семян ты мне не дал, Тимофей Иванович, — заговорил Аребин торопливо. — Ну, а пресс, что лежит и ржавеет, можешь дать, на время, конечно, за плату?
Пугачев был рад смягчить свой отказ в семенах.
— Бери. Только на черта он тебе сдался? — Тимофей Иванович с сомнением покачал головой. — Кирпичики — дело нелегкое. Но бери, дорогой. Пресс в исправности. Прочистишь, промажешь — заработает…
После обеда Павел Назаров заглянул к Алене Волковой. Старуха выметала из чулана сор.
— Уехал, Пашенька, по делам. С Матвеем Тужеркиным в Кочки подались…
— Знаю. Скоро должны вернуться. — Павел принес в кошелке, накрытой мешком, курицу. — Сваришь Владимиру Николаевичу.
Алена приподняла мешковину: из кошелки высунулась куриная с красной короной голова.
— Украл, чай, у кого-нибудь…
— Своя, — буркнул Павел.
Алена вытащила птицу и взвесила ее на руках.
— Тяжелая…
Курица, взмахнув крыльями, вырвалась и, роняя черные перья, с паническим криком метнулась в окно, разбила стекло, отлетела на стол, опрокинула солонину…
— Держи ее! — крикнула Алена. — Она мне все окошки побьет, чтоб она сгорела, окаянная! На грех навела!
Курица, обезумев от страха, орала что есть мочи, хлопала крыльями, увертываясь от двух пар рук. Павел, свирепея, бросался по избе, тянулся под кровать, под стул. Ударившись коленкой об лавку, взвыл от боли.
Курица схоронилась в углу, за ухватами.
— Хватай ее!
Павел схватил. Курица встрепенулась, и в руке Павла осталась горсть перьев — чуть не весь хвост. Павел яростно сплюнул и, прихватив ухват, двинулся на измученную, обессиленно раскрылившуюся птицу.
— Прижми ее ухватом! — командовала Алена, подкрадываясь к курице с осторожностью старой, опытной кошки. — А я схвачу.
Курица, собрав последние силы, взлетела еще раз, со всего маху ударилась в окно, продавила стекло и вывалилась наружу.
— Ах, сатана! — Алена всплеснула ладошками. — Живущая какая! Все перья оставила, голая ушла!
Павлу понравилось упорство, с каким курица билась за свою жизнь; он пообещал:
— Ладно, другую принесу.
Алена, подбирая по избе перья, проворчала:
— Не курицу принес — жеребца! Разве справится с ней старуха? Свою заколю. Ты мне окошко вставь!
Павел сел на лавку, уткнулся в разбитое окошечко, заслонив его плечами. Алена подсела рядышком — она уже забыла о курице, — острая щепоть ее застучала Павлу в лопатку.
— Слышь-ка, Павел — заговорила она доверительным шепотом. — Лукерья-то Осокина иссохла от злости. За ночь сделалась как вобла: не удалось сбыть дочь Коляю. И честит тебя почем зря! И разбойник-то ты, и зверь дикий, и аспид, на большую, говорит, дорогу тебе идти грабить, а не за честной девушкой ухаживать. И Шурка, говорят, жалеет Коляя, слезами исходит… Ты ее не видал, Шурку-то? А, Павел?
Павел озлобленно обернулся к Алене.
— Что ты лезешь ко мне в душу, старуха? Что тебе надо? Отвяжись!
Алена скользнула по лавке — от греха подальше.
— Ты на меня не ори! Я твой голос слыхала! Не больно я тебя испугалась! У меня теперь есть защита… Что я тебе, собачонка, что велишь мне отвязаться? И вправду аспид! «Отвяжись»! Я о твоем счастье пекусь, бестолковый ты мужчина! А ты за мою заботу платишь рыком!
— О Владимире Николаевиче пекись! — Павел обернулся к Алене. — Ты должна состоять при нем вроде адъютанта при генерале. Поняла?
Алена, прикрыв ладонью рот, польщенно рассыпалась мелким стыдливым смешком.
— Выдумщик ты, Пашка! Какой я дъютант? Толк я свой знаю. Видишь, в избе ни соринки, над кроватью полог повесила, ни одна муха не укусит… Щи мои хвалит!