— Вот еще! Не дома на печи сидеть. — Шурей вскочил, выдернул из колеи лопату и засуетился возле увязнувшего ската.
Павел подозвал Мотю Тужеркина.
— Что будем делать? — И взглядом показал на зарывающиеся в зыбке колеи колеса, на шоферов и грузчиков; они стояли возле передней машины и, тяжело отдуваясь, с жадностью курили.
На утомленном, в звездах засохшей грязи лице Моти расплылась неунывающая ухмылка; он приподнял руку и прислушался. Когда наступило затишье, из-за бугра донесся натруженный рокот мотора.
Мотя достал из-под сиденья что-то завернутое в газету и зашагал по полю напрямик, за бугор — на поклон.
Вскоре к дороге подполз гусеничный трактор, подцепил и выволок головной грузовик…
Невозмутимость председателя колхоза, казалось, выворачивала Леньку Кондакова наизнанку, он просто изнемогал от бессилия, от гнева.
— Какие дни уходят! — стонал он. — Ведь их не схватишь за подол, не остановишь, не вернешь… Ах, дурак я! Надо было самому сопровождать машины на тракторе. Тогда знал бы наверняка, что семена будут. А то сидят, чай, ребята где-нибудь в овраге, загорают — жди!
— Пробьются. — Видимо, самообладание давалось Аребину с большим трудом. — Каких орлов послал: Павел, Матвей Тужеркин! Пробьются!
— Легко сказать, пробьются, — проворчал Ленька. — Эх, Владимир Николаевич, сидеть бы вам в вашей столице, бумажки ворошить!
— И рад бы, Леня. — Аребин ничуть не обиделся или сделал вид, что не обиделся. — Да вот как получилось: говорят, надо выправлять положение в колхозе… Думаешь, тебе одному жалко этих дней?.. Другие колхозы сеют, а мы стоим. Потерпи еще немного, дружок.
Аребин ласково похлопал его по открытой груди.
— Ох, и силища в тебе, Леня!.. Богатырь! Но ты бы не выставлял ее, силу-то, напоказ, и так все знают. Застегнись. Все-таки бригадир.
Ленька досадливо вздернул плечо, сгреб ворот рубахи, прикрывая горло, отошел ворча: его натиск разбился о невозмутимость этого человека.
Когда же наконец привезли семена, трактористы ринулись наверстывать упущенное. Бригада сеяла «на рысях».
Голубые тающие дымки носились над полем. За плугами редкими стайками перелетали грачи.
К вечеру на бугор за Козьим оврагом приехала в рессорной качалке Наталья Алгашова. Прищурясь, она окинула взглядом участок, который обрабатывал Вася Патешонков, и, выпрыгнув из качалки, направилась к стоящему посреди поля трактору; из трубы его с осторожными хлопками вылетали, как бы нанизываясь на невидимую нитку, синеватые зыбкие кольца.
Находившийся тут Ленька Кондаков знал наверняка, что сейчас вспыхнет у него ссора с этой женщиной, все равно из-за чего: она возмущала его своей властностью; шевелилось в его душе глупое тщеславие: все ребята с опаской обходят его сторонкой, а девки и бабы бегут от одного взгляда. Это выделяло Леньку среди других. А Натальи Алгашовой он сам остерегался… Вот она решительно свернула прямо к нему.
— Я вашу работу не приму. — Наталья щелкнула плетью по голенищу хромового сапожка.
Ленька с вызовом откинул голову, выставив раздвоенный клинообразный подбородок.
— Все зерно наружу, не видите? Почему не прицепили бороны, волокуши? Норовите как бы полегче. Скорей, скорей!.. Совесть потеряли.
Ленька Кондаков развернул плечи. На лице, припорошенном темной пылью, белые зубы сверкнули ледяным блеском.
— Мы потеряли двое суток. Из-за вас. Хотите, чтобы мы торчали на этом клочке неделю? Извиняюсь! — И неприязненно поморщился: вспомнил, что за спиной того подрядчика, который стоял раньше, — МТС — уже нет, и теперь сам за все в ответе; защищает Ваську Патешонкова по старой привычке, из чувства протеста; чувство это засело в нем глубоко…
Наталья черенком плети коснулась Ленькиной груди, заставила отодвинуться.
— Ты отчаянный, Ленька. Об этом все говорят. Но ты к тому же наглый и глупый. Этого я не знала. Прости меня за такое заблуждение.
— Вы бы полегше…
— Придется переделать, ребята.
— Мы не жрали с утра! — крикнул Вася Патешонков. — Садись сама за рычаги и переделывай, если есть охота!
— Хорошо. — Наталья завязала волосы косынкой, повернулась и, подступив к машине, села за рычаги. Трактор, взревев, послушно выполз на край поля, где были оставлены бороны.
Ребята некоторое время озадаченно следили за Натальей.
— Гляди, как пошла! — Вася от удивления присел.
Ленька обозлился:
— Что мне глядеть! Сам гляди, ты чесал поле! — Он кинулся, спотыкаясь в бороздах, вслед за Натальей. Поравнявшись с машиной, Ленька вспрыгнул на ходу и схватился за рычаг. Трактор резко развернулся и встал.
— Слезайте, — приказал он Наталье. — Сами перепашем. По-хорошему сделаем.
Наталья, не оглядываясь, пошла к качалке. Не останови ее Ленька, она пахала бы всю ночь — из упрямства. И необходимо было убить грустные размышления о своей судьбе. Сегодня ей исполнилось двадцать восемь лет. С чем и с кем пришла она к этому дню, чего достигла? Одна. О семейной жизни вспоминать не только стыдно и горько — тошно. О счастье думала с усмешкой: не верилось, что оно вообще бывает, просто выдумали люди такое красивое, манящее слово и утешаются. Где оно, счастье, какие тропы ведут к нему? Она шла по многим и не нашла. Читала о нем в книгах, смотрела в кино, но какое оно — неизвестно…
Наталья вернулась к качалке. Молодая лошадка коснулась губами рукава ее кожаной курточки. Наталья дала ей квадратик сахара, погладила белую звезду между ее глаз, потом распутала вожжи и опустилась на обтянутое парусиной сиденье; лошадка неспешной рысцой побежала под изволок, к селу.
Дома Наталью ждала бутылка шампанского — утром посылала хозяйку в магазин: «Отмечу день рождения одна. Без шумных тостов, зато необычно…» Наталья, развеселившись, попросила у старухи горячей воды, вымылась, достала из чемодана вечернее платье, туфли — шесть лет назад она встречала в этом наряде Новый год. Белое платье лилось с плеч к полу и шуршало, как осыпающийся с дерева сухой искристый снег. Она села к зеркалу, тряхнула головой и ахнула от восторга: густые русые, чуть завитые на концах волосы касались открытых теплых плеч. «Боже мой, глаз не оторвать!.. — мысленно воскликнула она. — И вот… Никому моя красота не нужна, никого она не греет, не радует…» И вдруг вспыхнула от стыда — посмотрела на себя чужими, мужскими глазами; вырвался горловой смешок; но тут же она испуганно съежилась: представила возле себя Аребина; явственно услышала его дыхание возле своего уха, неспокойно обернулась — в избе никого не было. Но Аребин, как она ни старалась, не отходил от нее, безотвязно стоял рядом, ласково обнимал взглядом, добрый, стеснительный и от этого еще более обаятельный.
Наталья опять оживилась, забегала по комнате, накрывая на стол, взяла у хозяйки патефон и поставила пластинку с танцевальной музыкой. «Что же, не хочешь уходить, оставайся, — с задором озорной девчонки подумала она про Аребина и, положив руки на горло, засмеялась: влюблена. — Мы с тобой сейчас выпьем, Владимир Николаевич».
Пробка с шумом вылетела из горлышка, шампанское, вспенясь, полилось через край стакана. Наталья на мгновение замерла, склонив голову, словно прислушиваясь к чему-то, перед сощуренным взглядом как бы расступились стены избенки и раскинулись дали, ровная дорога, уходящая к розовому горизонту. «Наташа, любимая, единственная. Я пью за тебя, за твою красоту. Я счастлив оттого, что ты есть у меня». Наталья поставила стакан, не выпив, уголки губ грустно опустились: «Ну, говорят же, наверно, такие слова другим женщинам… А я не дождусь. Одиночество изнуряет хуже всякой работы. От работы есть отдых, от одиночества — нет…»
В это время в сенях хлопнула дверь. Человек, о котором думаешь часто, очень часто, является в самом деле, легок на помине. Наталья прижала руку к больно застучавшему сердцу, с тревожным ожиданием обернулась к двери.
Аребин, перешагнув порог, растерянно толкнулся назад, точно попал сюда по ошибке: ярко плеснувший свет, танцевальная музыка, шампанское на столе, Наталья в неожиданном убранстве — все это поразило его внезапностью, неправдоподобием. Наталья зашуршала платьем, приближаясь к нему, от нее веяло праздником, далеким и звонким, как юность; он улавливал тонкий, едва внятный, грустный запах духов.
Перед глазами Аребина в стремительном чередовании пронеслись картины прежней жизни: шорох автомобильных шин по мокрому асфальту, синие потоки холодного прожекторного сияния, густые толпы на Манежной площади, какие-то суматошные сборы на вечер, оживленный съезд гостей в зале, увешанном гирляндами разноцветных ламп, сладкий аромат женских волос, жаркий и волнующий шепот губ…
— Что все это значит? — едва вымолвил Аребин.
— Я знала, что вы придете, и вот… — солгала Наталья и, смеясь, пояснила: — Решила отметить день рождения, боялась провести вечер в одиночестве… Боже мой, как вы кстати, Владимир Николаевич!
Аребин посмотрел на свои руки, принужденно улыбнулся.
— Что же вы не сказали раньше? У меня и подарка нет…
— Для меня лучший подарок — вы сами. Снимайте куртку, идите, я вам полью на руки. Просто удивительно! Как это вас надоумило прийти…
— Я зашел спросить, что у вас произошло с трактористами… — Он все еще чувствовал себя стесненным. — Кондаков не обидел вас? От этого парня всего можно ожидать… — Он подставил руки под ковшик.
Наталья, сливая воду, небрежно бросила:
— Ничего особенного. Я просто показала им, как надо пахать. А Леньку Кондакова не бояться надо, а почаще говорить ему, что он хороший и добрый. На сильных и мужественных людей, даже если они и не очень умны, это действует благотворно. Я ему так именно и сказала. Он постарается теперь это доказать, до утра не уйдет с поля, а сделает все как надо…
— Вот уж не предполагал, что такие слова — «добрый» и «хороший» — вам знакомы. — Аребин вытирал руки полотенцем. — Как я заметил, обычно вы смотрите на людей вот так… — Он чопорно вздернул подбородок. — Во взгляде презрение, надменность, властность.