— Погоди уезжать, дело для тебя есть…
Лизаров поспешно, словно школьник, встал.
На улице хлестко, отрывисто запели под гармошку мужские голоса. Песню обрубили у самых окон избы-читальни; гармошка, всхлипнув, смолкла. В сенях глухо затопали, зашумели и засмеялись. Скоба лязгнула от короткого и тяжкого удара.
Шура бросилась к двери и распахнула ее. Нюра Блинова, сидевшая ближе к порогу, прошептала с опаской и в то же время как будто с радостью:
— Ленька Кондаков… — Она пересела поближе к столу, замерла от страха и восторга, что видит его.
— Ты очумел? — крикнула Шура Кондакову.
Парни ввалились в читальню и оторопели: никак не ожидали встретить здесь Аребина.
Ленька быстро сунул что-то за спину.
— Что там прячешь, Кондаков? — спросил Аребин.
— Так… игрушка…
— Покажи.
Ленька, шагнув вперед, нерешительно застыл, выставив тугой, упрямый чуб; под бровями — крупные белки глаз.
— Не стоит.
— Покажи свое комсомольское лицо, Кондаков, — с издевкой сказала Шура Осокина. — Товарищу Аребину интересно посмотреть, какой ты есть человек, бригадир-механизатор…
— Мое лицо на виду, смотри. А как бригадира меня надо смотреть в поле.
Мотя Тужеркин сгреб Леньку за плечо.
— Клади на стол. — Железная хватка побагровевшего от гнева Матвея принудила Леньку покориться. Затевать скандал на глазах председателя он не осмелился.
— Могу и положить. Пожалуйста. — Ленька подступил к столу и положил перед Аребиным кистень: старинная двухфунтовая гиря на пружине, с деревянной, искусно выточенной рукояткой.
Аребин изумился. Ударом такой штуки можно свалить быка. Владимир Николаевич поднял на Леньку глаза: лицо парня, уши, шея потемнели от прихлынувшей крови, тяжкий стыд ссутулил его плечи, большие руки неловко повисли.
— Ты собрался кого-то убить? — Аребин с осторожностью повертывал в руках страшное оружие. Бледные Ленькины губы шевельнулись в невеселой и виноватой усмешке:
— Я курицу не могу зарезать — мать прошу…
— Зачем же тебе кистень?
Ленька промолчал.
— Он и финку носит, — сказала Шура.
— Друг перед другом глупостью своей выхваляются, кто чего пострашнее выдумает, тот и храбрее. — Мотя Тужеркин ухмыльнулся с презрением. — Кистенем этим фонарь у магазина разбил — вот и вся его храбрость…
— Не могу понять, ребята. Кончаете вы десятилетки, знакомитесь с величайшими научными достижениями, читаете Пушкина, Шекспира, великолепные работники, а, отправляясь гулять, берете с собой вот это оружие средневековья…
Мраморная бледность медленно расплылась по всему лицу Леньки: верхняя губа плотно придавила нижнюю.
— Мы сил на работе не жалеем, — сказал он, едва разжимая зубы. — Ну а после работы, после молотьбы, пыльной пашни, в зимние вечера что для нас есть? Может быть, в кино идем, в клуб повеселиться, в музыкальном кружке на трубе сыграть? Ничего подобного! Развлекайтесь, как умеете. Мы и развлекаемся… — Ленька передохнул, придвинулся ближе к Аребину. — Вы, Владимир Николаевич, пришли к нам сейчас с какой целью? Поговорить, как мы проводим молодое наше время, как веселимся? Нет ведь. Хотите склонить нас делать для колхоза кирпичи. Верно? Опять работать… — Он оглянулся на приятелей, кучкой стоявших у порога, как бы спрашивая у них, правильно ли он говорит. — Согласны. Станем прессовать кирпичи. Пускай колхозники чинят печи. А нам-то что от этих кирпичей? Какая радость? Лежать и греться на горячих печах? Мы не старики…
— Построим клуб… — начал Аребин, но Ленька, обрывая его, крикнул:
— Врете! — Ярость исказила его лицо, он схватил свой кистень и хрястнул им по столу; кто-то из девушек испуганно вскрикнул. — Врете! — повторил Ленька глуше и осторожно положил кистень на прежнее место. — Каждый председатель только и делал, что кормил нас обещаниями. Клубный сруб поставили двенадцать лет назад. Мой старший брат надеялся погулять в новом клубе. Не дождался. Второй брат мечтал повеселиться и потанцевать в клубе. Не дождался. Председатели в колхозе меняются, а сруб не меняется, как стоял, так и стоит возле пруда, сгниет скоро… — Ленька внезапно замолчал, его азарт, о котором говорил Мотя Тужеркин, погас, взгляд прояснился, и со всей отчетливостью Ленька увидел непроницаемо спокойное лицо Аребина.
— Я за других не отвечаю, Леня. — Аребин поднял на парня глаза. — Если будешь махать вот этой штукой, то думаешь, и клуб, и школа, и все, что нужно для молодежи, само по себе возникнет? Нет. На, убери свое оружие. — Аребин подвинул кистень на край стола. — Да, я пришел к вам за помощью. Но такой помощи, со злобой пополам, как твоя, Ленька, нам не нужно, с такой помощью ничего хорошего не создашь. Только покалечить можно, как вот этот стол…
Шура Осокина попробовала задержать Аребина:
— Не обижайтесь на него, он не думает, что делает, с кем говорит… — Толкнула Леньку в спину, властно приказала: — Извинись перед Владимиром Николаевичем.
Ленька непримиримо дернул плечом, Аребин грустно улыбнулся:
— Грубить, Шура, легко, а для извинений надо мужество. — Он взглянул на Леньку Кондакова, на его друзей, таких рослых, здоровых и наглых, и почувствовал, как его затрясло от возмущения.
— И почему вы все время требуете? — крикнул он, обращаясь к Кондакову. — Почему вам все должны приготовить, все построить, все дать — веселитесь, пожалуйста?! А вы сами, такие здоровенные, черт бы вас побрал, сделали что-нибудь для себя? Клуб для вас, вы его и стройте. Он бы давно готов был, если бы вы этого захотели!
Неожиданные и гневные слова Аребина озадачили ребят, а Ленька Кондаков, покраснев, зажмурился; на переносье блеснули капельки пота.
— Я прошу вас, ребята, — уже мягче закончил Аребин. — Помогите нам: научитесь делать кирпичи, научитесь класть стены, штукатурить — у вас будет и кино, и клуб, и школа. Я вам ручаюсь. Колхозу потребуется много квалифицированных рабочих…
Ленька Кондаков стоял у стола, понурив голову, нелепо держа в руках свой кистень, и тяжело, угрюмо молчал.
В полуночной мгле по неясной грани горизонта огромным медно-рыжим колесом прокатилась, как бы подпрыгивая на буграх, запоздалая луна; оторвавшись от вершины холма, она грузно повисла над венцом, кинула на поля багровую полосу, зыбко стекающую к Козьему оврагу. Обрызганные лунной краснотой, качались, тихо позванивая, колосья вызревающих хлебов. Тишина стояла глубокая, недвижный воздух изредка колебался от внезапных и неведомых толчков, и теплая волна, наплывая, окатывала Аребина с головы до ног, била в лицо горьковатым и грустным ароматом черноземных, нагретых на солнце комьев. Неслышно падала роса, и от прогалин и низинок, пронизывая духоту, тонко струилась свежесть.
Выйдя из читальни, Аребин медленно прошел по безмолвному проулку за село, в поле. Он не мог определить, правильно ли вел себя с Ленькой Кондаковым, не лучше ли было за его дикий порыв, за удар по столу осадить его, а заодно отобрать и отправить кистень майору милиции Бурлакову. Конечно, Ленька не кроткий ягненок, в нем сидит тот дьявольский, затопляющий душу русский азарт, который не позволил бы ему покориться… Какая действенная сила, стихийная, мятежная, скрыта в молодой душе! Тратится она чаще всего впустую… Кому же, как не им, молодым, браться за небывалое, за трудное… Бригадир механизаторов — и с кистенем. Невероятно! Надо что-то делать… Пусть поработает трактористом.
За селом, у мостика через овраг, Аребин остановился, услышав позади мелкие торопливые шаги — приближалась женщина в светлом платье. Аребина как будто кто-то легонько толкнул в грудь, он не узнал, а догадался: шла Наталья. Он чуть отступил и зажмурился, словно от внезапной боли или от предчувствия чего-то неизбежного — то ли беды, то ли большой радости.
— Думала, не догоню. — Наталья едва переводила дух, взволнованно, резкими рывками вздымалась ее грудь. — Я почти бежала…
Он смотрел на нее восторженно и вопросительно: не случилось ли чего-нибудь?
— Увидела в читальне свет, заглянула туда. Матвей Тужеркин сказал про вас. Я была уверена, что вы пошли по этой дороге. Сперва я решила сказать, что у меня к вам неотложное дело, чтобы вы, кой грех, не подумали, что я гоняюсь за вами…
— Наталья Ивановна, — с мягким упреком прервал ее Аребин.
— Смешно прятать голову под крыло, противно врать — вам, самой себе. Никакого дела, да еще и срочного, у меня нет, Просто тошно сидеть в такую ночь в душной избе. Потянуло к вам, сил нет… — С лихорадочной поспешностью выговорив все это, Наталья облегченно вздохнула; в опущенных руках, в слабом наклоне головы было что-то обреченное — отдавала себя на суд; упавшие пряди волос затенили ее лицо. Наступившее молчание показалось долгим и томительным. Обезоруженный ее признанием, Аребин не знал, что ответить, не смел заговорить.
— Как вы попали в это село? — спросил он, решив если не снять, то отдалить момент объяснения: надо было разобраться в своих ощущениях, в мыслях.
— Сама не знаю.
Они миновали мостик и свернули на затравевшую, еще не избитую колесами полевую дорогу, узкую и глухую. Колеи еще хранили дневное тепло. Луна подымалась и светлела, наливаясь чистым тончайшим звоном. Над рожью, застывшей в ночной тишине, серебристо-сизые, качались тени, то прилегая, то опять взлетая. Аребин страшился взглянуть на Наталью. Неровная дорога как бы нарочно сталкивала их, они то и дело касались друг друга плечами.
— Судьба не баловала меня своим вниманием и заботой, она как будто мстила мне за что-то: красивая, да еще и счастливая — это уж слишком!.. И швыряла меня, словно мячик, туда-сюда… — В приглушенном голосе Натальи сквозила давняя боль и жалоба. — Куда только меня не заносило!.. В войну мы с мамой были эвакуированы в Татарию. Я работала в колхозе и за себя и за маму: ей все время нездоровилось. Мне едва исполнилось четырнадцать лет, когда села на трактор, — мужчин в то время не хватало. Руки у меня были худенькие, слабые, и мотор заводили коллективно — четыре или пять девчонок возьмемся за ручку и крутим… Смешно ужасно. Трактор представлялся нам живым существом, и мы уговаривали его: «Ну, миленький, ну, не капризничай, заведись…» Пахала землю… В соседнем конзаводе старик наездник научил меня укрощать лошадей. Храбрая была, ловкая, цепкая, словно кошка… Однажды заезжий циркач увидел меня на лошади и взял к себе в цирк наездницей. Выучилась, выступала на манеже… Вышла за этого человека замуж. Он был старше меня на шестнадцать лет. Это был жестокий и беспощадный человек, как вспомню — стучит в висках от ужаса. Ревновал меня. Но как! Со слежкой, с допросами. Один раз потребовал у меня подписку: я не должна не только разговаривать с гимнастом — был такой молодой человек, — но и глядеть в его сторону. И когда я случайно остановилась возле этого молодого человека — он о чем-то спросил, — муж, рассвирепев, ударил меня хлыстом. Я позабыла себя. Выхватила у мужа хлыст и изо всей силы, со всей ненавистью, какая во мне накопилась за всю совместную с ним жизнь, начала хлестать. Мне хотелось убить его. Оттащили… Цирк пришлось бросить. Осталась одна на всем свете — отец погиб на войне, мать умерла… Узнала из газеты о новом наборе студентов в сельскохозяйственный техникум в Лыскове. Поехала туда, поступила, окончила…