— Почему вы не выйдете замуж? — осторожно спросил Аребин, когда она замолчала. Он все еще не смел взглянуть на нее.
Наталья усмехнулась невесело:
— Найти мужа легко. Товарища выбрать трудно. — Нечаянно коснулась плечом плеча Аребина, отстранилась. — Где бы я ни появилась, куда бы ни повернулась, натыкаюсь на мужские взгляды. Одни из мужчин смотрят без зазрения совести, выпучив глаза, другие — с прищуром, прицеливаясь. Я знаю, о чем они думают: эх, хорошо бы с этой бабочкой провести ночку!.. Извините за цинизм, но именно так они и думают… Потом начинается неизбежное ухаживание. От этого становится и тошно и смешно. Результат один и тот же — месть со стороны отвергнутого. Переменила три колхоза. Этот четвертый. Здесь — Коптильников. И тоже с ухаживанием. Наверное, и отсюда уехала бы, и без сожаления, без боли — что терять здесь, что искать в другом месте?.. Появились вы…
Склонив голову, она молча прошла несколько шагов, задевая рукой за рожь, процеживая колосья между пальцев.
— Когда увидела вас, помните, вы сидели с Коптильниковым у двора? В сердце вошла иголочка, остро, больно…
Аребин чувствовал, что вместе с ее голосом, со словами наплывает на него туман; на миг пробился и встал перед глазами точеный профиль Ольги, заставил вздрогнуть, и снова заволокло взгляд туманом, вязким и сладким; руки пронизывала дрожь, которую не в силах был унять, и он сплел пальцы на груди.
Наталья произнесла чуть слышно:
— Сперва я обрадовалась вам… Потом поняла: одному из нас придется все-таки уехать. Очевидно, мне.
— Да, Наталья Ивановна, вам придется уехать, — глухо, через силу выговорил Аребин и оступился. Скосив глаза, он никого не увидел возле себя, круто обернулся.
Наталья убито стояла на том месте, где слова Аребина остановили ее. В лунном сиянии волосы ее, рассыпавшись, светились, будто горели холодным огнем. Ему показалось, что она медленно тает и сейчас исчезнет, растворится в этом живом струящемся мерцании.
Вот она, выждав какой-то момент, вскинула голову, волосы, искрясь, осыпали плечи белыми, словно накаленными прядями, блеснули зубы в слабой улыбке; руки медленно протянулись к нему. Это вольное и властное движение как бы отодвинуло прочь все, что связывало и останавливало Аребина. Он подошел к Наталье и жадно поцеловал — зубы коснулись зубов. Чуть приподняв ее, он сошел с дороги. Рожь захлестывала ноги, мешая идти…
— Прости меня… — прошептала Наталья, держа на своих коленях его голову. — Я виновата перед тобой и…
— Не говори об этом. — Аребин взглянул на склоненное над ним лицо. — Ты предсказала мне будущее: буду пить, браниться… А вот про эту ночь не сказала…
— Я знала про эту ночь, знала, что она сведет нас. Но не сказала. Трудно тебе?
— Трудное впереди, Наташа.
— Идти бы нам с тобой вместе, Володя…
Предутренняя тишина охватила мир, окольцованный разгорающимися кострами зари. Легчайшее колебание воздуха вызывало шелест колосьев. Бледные рассветные тени все гуще пропитывались розоватыми зоревыми соками.
Наталья встала и незаметным стыдливым движением обдернула платье; заря кинула на щеки алый румянец. Они оба взглянули на примятые ржаные стебли, на кочки пашни и одновременно улыбнулись — не было постели мягче этой.
Уснуть не пришлось: прилег, сомкнул глаза, и тотчас совесть позвала к ответу. Сожаление и раскаяние были не в силах исправить случившегося, они лишь заставили трезво посмотреть на себя. Неизвестный стрелочник — Необходимость — перевел стрелки, и жизнь понеслась другой колеей. Не остановить, не свернуть. И иные спутники появились на новой дороге — одна цель, одни и те же невзгоды… Вспомнились дерзкие стихи, которые читал Ольге, забравшись на ее балкон по старому тополю:
Надеюсь, верую: вовеки не придет
ко мне позорное благоразумие.
Теперь он, кажется, хотел и благоразумия и благополучия. Но прежнего покоя не вернуть…
Потом Аребин услышал, как Алена Волкова, ревниво охраняя его сон, переругивалась с кем-то, не пускала в дом.
— Ты на меня не напирай! — кричала она воинственно. — Может, для других ты демон, а для меня — петух неощипанный! Так я ощиплю. Выну из печи головешку и кудри твои подпалю, будешь помнить, как старухе угрожать.
— Мы же по делу, — объяснял кто-то ломающимся баском, просительно.
— Какие такие у вас сурьезные дела могут быть? Одна несуразица. Для вас что день, что ночь — одна мера, шатаетесь по селу, поете, голоса от усердия надломились, дребезжат, как чугунки с трещиной.
— Ты, божий мотылек, меня не зли, — пригрозил знакомый Аребину голос. — А то пустим тебя по воздуху — полетаешь…
— Не стращай!
Просительный басок вежливо предложил:
— Тетя Алена, вам, может, воды принести?..
Наступило молчание, затем звякнула дужка о край ведра. Алена заметно смягчилась.
— Сходи уж… Все-таки день не зазря проживешь… Сейчас доложу. — Пройдя в избу, Алена приподняла тюлевый полог над кроватью. — Владимир Николаевич, Ленька Кондаков с приятелями пришел. Ломятся — отбою нет…
— Пусть войдут.
Аребин поднялся с кровати и растворил окошко. Пригоршней ключевой воды плеснулся в лицо пахучий ветер; рассыпались в стороны солнечные брызги. Было рано, свежо.
Ленька Кондаков переступил порог. За его спиной остановились Вася Патешонков и Пандик Лизаров.
— Проходите, ребята.
— Извините меня, Владимир Николаевич, за вчерашнее. — Ленька опустил глаза: каяться было тяжело. — Я не спал всю ночь. Когда вы ушли, Шурка Осокина взялась меня пилить, живого места на мне не оставила. «Несознательный ты элемент, хулиган, а не комсомолец! Говоришь, тракторист, бригадир? Так тебе за это платят! А для людей что ты сделал?» Унижала при всех ребятах. С ней бы схлестнуться, да не мог: права она, Осокина.
— Наговаривает он на себя, Владимир Николаевич, — запротестовал Вася Патешонков. — Так она не пилила.
— Ничего похожего! — Пандик Лизаров удивленно оглядывал Кондакова.
— Раз говорю, значит, так пилила. — Ленька шумно, с хрипом выдохнул: — Ну, вот… До свидания.
Аребин догадывался, каких мучений стоила Леньке эта повинная. Теперь парень с облегчением двинулся к выходу: дешево отделался и нотаций, которые его всегда бесили, не услышал. Но уйти так запросто ему не удалось: в сенях задержала Шура Осокина.
— Извинился. Что еще надо?
— Подумаешь, подвиг какой — извинился! — Шура толкала Леньку назад, в избу. — Человека сняли с работы, оторвали от дома, разлучили с семьей, послали к нам, для нас стараться… Правильно я говорю, Владимир Николаевич? — Аребин кивнул. — К нам, молодежи, он обратился за помощью. А мы что?
— Вот и пришли… — скромно промолвил Пандик Лизаров.
Кондаков замахнулся на него локтем:
— Замолчи.
— Пришли… Сперва накочевряжились, кистенем намахались, а потом пришли…
— Что же мне теперь, на колени встать?.. Встану, если хотите. — Ленька подступил к Аребину. — Прошу меня от должности бригадира отстранить. Молод я еще для такого дела. Поищите другого человека, посолиднее. А я у него поучусь.
— Что ты, Ленька! — испугался Вася Патешонков. Ленькина просьба изумила, даже обидела Шуру: сдался парень.
— Трудностей забоялся, вот и бежишь.
— Ты сама норовишь улизнуть из села, подальше от трудностей, сама с Коляем Фанасовым переписку держишь…
Шура вспыхнула.
— Если бы хотела, так давно бы улизнула.
Аребин улыбнулся. Замечательные ребята стояли перед ним!
— Молодость — пора временная, повзрослеешь, — проговорил он. — Закалка всегда прочнее, когда человек на трудном деле.
— Скажите, что делать.
— Подводи один трактор к прессу.
— Он уже в Козьем овраге.
— Трактору твоя сила не нужна, — сказала Шура. — Завел его, он и стучит.
— Ну? — спросил Ленька, не понимая, чего от него все-таки хотят.
— Человек пятнадцать ребят можешь собрать? — спросил Аребин.
Ленька небрежно оглядел Васю и Пандика.
— Хоть тридцать. Ну?
— Вот и командуй ими. Братья Аршиновы вам покажут, что делать.
— Кирпичики! — весело пропел Вася Патешонков. — Знаем!..
— Сделаем, Владимир Николаевич, не беспокойтесь, — горячо заверил Пандик Лизаров.
Ленька лишь скосил на Пандика глаза, и парнишка сразу съежился, — по всему видно, Ленька не терпел ни замечаний, ни подсказок. Он бросил, уходя:
— Ладно, подумаем.
Аребин отошел к окошку. Как сказать о самом главном, щекотливом: работа не будет оплачиваться. Он окликнул Леньку, когда тот, спрыгнув с крыльца, проходил мимо:
— Ты можешь объяснить ребятам, Леня? Помощь ваша вроде шефской. Бесплатная. Это для первого случая, для начала… Ну, хотя бы первую неделю.
— Проработают и дольше, руки не отвалятся, — сказала Шура. — Хоть пользу колхозу принесут.
Ухватившись за наличник, Ленька просунул голову в избу.
— Пользу, пользу! Только и твердишь об одном. А мы хотим пользу и для себя выгадать. — Ленька кивнул Аребину. — Вчера про клуб говорили… Обещаете?
— Даю слово коммуниста.
— Ладно, — опять сказал Ленька и оттолкнулся от наличника. Вася Патешонков сообщил Аребину по секрету:
— Между прочим, чтобы вы знали, Владимир Николаевич, кистень тот вчера ночью Ленька кинул в колодезь. На дно.
Кондаков ушел. Шуру Аребин задержал. Девушка как будто испугалась: сейчас коснется ее больного места — отношений с Павлом. И приготовилась к отпору.
— Нехорошо ты себя ведешь, Шура, — начал Аребин. Девушка, волнуясь, перебила:
— А он хорошо? Я долго ждала, думала — переменится, утихнет. К нему подойти страшно, клокочет весь…
— А ты не бойся, подходи. Ласковое слово скажешь да поцелуешь — он и утихнет. Его все против шерсти гладили…
— Вы не знаете, Владимир Николаевич, что это за человек… — Шура страдальчески свела брови. — Не выйдет у нас с ним жизни…
Алена внесла в избу щепок на растопку печи, в чулане насторожилась, сгорая от любопытства: сейчас поймает какую-нибудь новость. Но Шура не оправдала ее надежды, ушла.