— Предлагаю отменить как неправильное решение партийной организации колхоза «Гром революции» об исключении из партии Назарова Павла Григорьевича. Предлагаю также отметить поведение коммуниста Назарова в разбираемом деле как глубоко партийное и принципиальное.
Павел приоткрыл рот: еще не верил тому, что она сказала. В нем проснулся воин. Он вытянулся, захотелось отчеканить по-боевому: «Служу Советскому Союзу!» Но жгучий комок перекатывался в горле, мешая говорить.
— Разрешите выйти? — наконец с хрипом вымолвил он и, качаясь, толкнул обеими руками дверь.
Навалившись грудью на кабину, Павел стоял в кузове мчащейся машины. Навстречу неслись облака. Клубясь, упруго выгибая бока, они сталкивались и расходились в небе, налитые белым сиянием. И ветер, с размаху бьющий в лицо, тоже представлялся белым; он как бы раздвигал губы Павла, невозможно было сдержать улыбку. Тяжкая ноша гнула Павла к земле — и ее сняли; душа снова расправляла крылья. Все в мире неузнаваемо изменилось: поля пламенели зеленее, чище, сочнее, солнце расшвыривало свое звонкое золото щедрее, деревни казались краше, уютнее. В груди Павла разлилась живая, непривычная теплота. Не терпелось повидать Шуру; торжества своего он ей, конечно, не покажет, известит о случившемся небрежно: ведь он был убежден в справедливом исходе…
Сзади, нагоняя машину, скользила облачная тень; она уже зацепилась за борт и влеклась по дороге, казалось замедляя ход грузовика, а Павел почему-то боялся, что тень, налетев, захлестнет и погасит свет. Эта тень напомнила ему Прохорова: он еще долго будет гнаться за ним, как эта тень, будет цепляться и замедлять ход его жизни.
Мотя Тужеркин, как назло, притормаживал перед каждой канавкой, точно вез больных. Перевесившись через борт, Павел, торопя, стукнул Тужеркина в плечо.
— Пересаживайся на телегу, если не можешь управлять техникой! Гони быстрее! Прямо на Козий овраг держи!..
— Учи своих доярок коров доить! — саркастически заметил Мотя, на секунду обернувшись. — У тебя душа под облаками парит, так и я должен за ней тянуться? Закажи себе вертолет…
Но газу прибавил.
Аребин, сидевший в кабине между Мотей и Орешиным, подмигнул Павлу: понимал его состояние.
Грузовик подкатил к Козьему оврагу, Павел выпрыгнул из кузова почти на ходу. Оглядевшись вокруг, он ахнул от изумления: правый берег трудно было узнать.
Выстроились недавно сколоченные сараи для просушки сырого кирпича, невысокие столбы подпирали соломенную кровлю. Рядом с ними темнел пресс; гусеничный трактор Леньки Кондакова мерно подрагивал от рокота мотора, по натянутому, стремительно скользящему приводному ремню пробегала зыбь. За сараями выкладывали врытые в берег две калильные печи; старым, опытным печникам помогали молодые ребята — ученики. Парни и девушки копошились и в открытом карьере лопатами наваливали глину в вагонетку и по узеньким рельсам везли к прессу, вываливали ее возле транспортера. Огромный винт, подобно мясорубке, мял, перемешивал и вдавливал глину в узкую четырехугольную, в форме кирпича, горловину. Пандик Лизаров время от времени опускал на сплошную глиняную ленту счетверенный нож: после каждого взмаха на стол ложились четыре синеватых сырых кирпича. Их относили под навес и укладывали штабелем, в елочку, на ветерок.
К машине, возле которой стояли Аребин, Орешин и Мотя Тужеркин, неторопко приблизился старший Аршинов, Папий, в фартуке, заляпанном глиной, с засученными рукавами, в рукавицах, — он клал печь; волосы его повязаны платочком, черная борода присыпана сизой пыльцой.
— Хорошо помогают ребятишки, Владимир Николаевич. Просто не нарадуюсь. Надолго ли хватит у них пороху, не знаю.
Бросив на полдороге вагонетку с глиной, подбежал Ленька Кондаков, без рубашки, в кепочке на кудрях; солнце уже успело горячо лизнуть его: лопатки, грудь, плечи заалели.
— Пороху у нас хватит. — Он надежно защищал своих. — Но надолго не рассчитывайте. Сто тысяч кирпичей отштампуем, и хватит. На клуб перейдем. Я хорошо понял вас, Владимир Николаевич: спасение утопающих — дело рук самих утопающих…
— Не совсем точно, но и за это спасибо, Леня. — Аребин ласково оглядывал сердитого парня. — Надень рубашку, а то сгоришь.
Мотя Тужеркин, словно коня, похлопал Леньку по упругой, бугристой спине.
— Нет такого огня, на котором сгорел бы Ленька Кондаков!
Папий Аршинов всей грудью повернулся к печам.
— Денька через четыре закончим кладку. Возите дрова, Матвей Романович. Пускай подсыхают…
Услышав такое уважительное обращение, Мотя приосанился.
— Дрова, дядя Папий, можете считать, что на берегу.
Павел Назаров немного постоял, оглядывая кирпичное производство, затем кинулся к прессу, отодвинул Пандика Лизарова и, схватившись за ножи, с силой надавил на глиняный «поток». Четыре кирпича послушно легли на стол. Павел бережно, будто новорожденного, взял в руки кирпич, мягкий, с влажными синеватыми гранями, и подошел к Аребину.
— Видали? — Он словно бы не доверял своим глазам. «В таком колхозе да свой кирпич — это же чудо!» — говорил жаркий его взгляд.
Смущенно, робко Павел попросил Тужеркина:
— Будь другом, съезди за Шурой Осокиной.
— До двора сто шагов, буду я машину заводить!..
— Тогда сходи. Пожалуйста…
— Не пойдет она к тебе.
— Уговори.
Тужеркин невнятно проворчал, наморщив утиный нос:
— Вот еще дело!.. — Но отказать не смог: взгляд гвардейца и грозил и умолял, — и нехотя поплелся в сторону дворов.
Павел ждал неподалеку от грузовика, позади размеренно сотрясался и скрежетал пресс, выдавливая и выкладывая на стол все новые и новые кирпичи. Безотрывно Павел следил за Тужеркиным.
Вот Мотя достиг скотного двора, возвышавшегося на взгорье вблизи Козьего оврага, сунулся в темный проем двери. Через какую-нибудь минуту вывернулся из-за угла уже вместе с Шурой. Синий сатиновый халатик на ней был распахнут, шелковая косыночка сползла на плечи, и теплый ветер мягко расчесывал ее соломенные волосы. Порой она бежала, не поспевая за размашистыми Мотиными шагами.
Подойдя ближе к оврагу и увидев Павла с глиной в руках, девушка выставила вперед руки, словно перед ней была стена.
— А сказал, из райкома комсомола вызывают. Ну и балда ты, Матвей, на удивленье! — И повернула назад.
— Погоди. — Мотя, обхватив ее, легонько приподнял и понес.
Возмущенная таким нахальством, Шура ударила его каблуком по ноге. Поставив девушку перед Павлом, Мотя закричал, страдальчески морщась:
— Ты, Шурка, очумела совсем! Ноги мне отбила! От коленных чашек небось одни осколки остались!
Она растирала руки выше локтей.
— Словно клещами сдавил, за месяц синяки не сойдут!
— Получишь приказ — раздумывать нечего. Выполняй!
Девчонки, работавшие в карьере, побросали лопаты и вылезли на бугорок поглазеть. Громко смеяться они не смели: в разыгравшейся сцене участвовала секретарь комсомольской организации. Девчонки смущенно хихикали, переглядываясь. Ленька, оттолкнувшись от вагонетки, запустил в них горстью глины. Девчонки с визгом попрыгали в карьер.
Шура обернулась к Павлу, заносчиво прищурилась:
— Что тебе надо от меня? Долго будешь мучить? Я терпела, ждала — одумаешься. Но всякому терпенью приходит конец.
Павел как будто не понимал, даже не слышал, что она говорила.
— Гляди, королева Солома, что начали делать, — протянул ей бесформенный ком глины, в неистовом порыве смятый его пальцами. — Ты только подумай, Саня: свой кирпич! Мы наделаем кирпичей много, очень много, вот увидишь! Будем класть дома… Сперва для вдов — жен и детишек павших воинов. Сам буду класть, своими руками. Не сумею — научусь… Все село у нас будет каменное, белое… На, подержи в руках… — Он сунул Шуре ком глины.
Она с испугом глядела на Павла и тоскливо, с жалостью думала: «Он не в себе…» Взяла увесистый глиняный ком, подержала немного, глядя на глубокие оттиски пальцев, потом уронила к ногам, отошла к сараю, где стоял Аребин.
— Поговорите с ним строго, Владимир Николаевич, — попросила она жалобно. — Сил моих нет! Опять пойдут пересуды по селу, скажут: Шурке Осокиной Пашка Назаров преподнес ком глины из Козьего оврага… Ребятам в глаза смотреть стыдно…
Аребин следил, как под крышей сарая ряд за рядом укладывались в штабель кирпичи для просушки.
— Ты ведешь себя неразумно, Шура, — сказал Аребин. — Самой горько, и ему несладко… Что это за жизнь!
Девушка с укором взглянула в его холодноватые глаза. «И у него не нашла поддержки». Она безмолвно пошла на бугор, ко двору, и белый — из-под облаков — ветер расчесывал ее соломенные волосы.
Дед Константин Данилыч уезжал с Мотей Тужеркиным в Москву по делам колхоза; дожидаясь машины, он присел на крылечке, по-стариковски опрятный, чистенький. Катька собрала его в дальнюю дорогу старательно: новый черный костюм в мелкую полоску, белая рубашка, подпоясанная узеньким ремешком, парусиновые полуботинки с кожаными носами; седой клинышек бородки и массивные роговые очки придавали деду ученый вид.
— Я надеюсь на вас, Константин Данилыч, — сказал Аребин озабоченно. — Начнется уборка — машины нас зарежут. Резина просто горит…
Константин Данилыч, сняв очки, долго и без надобности протирал стекла.
— В позапрошлом году посылали меня в Москву за кардолентой для шерстобойни. Не было такой малости ни здесь, ни в Горьком. Да и в Москве могли выдать только по приказанию министра. А до министра, мне говорят, высоконько вам будет, старик… Ничего, говорю, меня Ленин принимал. Примет и министр… Достал я кардоленту, привез… Авось и для машин все, что нужно, привезем…
Снаряжая машину в Москву, Аребин надеялся, что Мотя Тужеркин привезет Ольгу и сына, что она одумалась — времени для этого прошло достаточно — и останется здесь жить. Но вчера пришло от нее письмо, коротенькое, отчужденное. Дома было явно неблагополучно. Ольга, видимо, покорилась судьбе, внутренне отдалась на ее волю. Она извещала, что приехать не может, отпуска у нее не будет: истратила его на весеннюю поездку в Соловцово; что Нюша уехала насовсем в Ардатов, к сестре; что Гришу постарается устроить в лесную школу; что папа прихварывает…