скрытый в слабой улыбке рот, влажно белевшие зубы — нет сил оторваться!.. Она, клонясь к нему, беззвучно, одними губами, прошептала что-то, должно быть, нежное, что произносят в минуту близости…
В это время на дороге возник глуховатый гул спускающегося с венца грузовика. Машина перебралась по узенькому мостику через овраг и, густо загудев, выползла на пригорок.
По дороге, погромыхивая на жестких кочках, прошел Мотин грузовик. В редких сумерках Аребин различил трех человек в кабине и в кузове женщину с повязанной головой; ему показалось, что он видит строгий и скорбный ее профиль…
Наталья медленно сняла руку с его плеча.
— Иди встречай, — сказала она тихо.
Аребин взглянул на Наталью растерянно, с испугом, — именно теперь, когда нужно расстаться с ней навсегда, он осознал, что всерьез и крепко к ней привязан. Он замялся. Наталья легонько подтолкнула его:
— Иди. Ничего… — И когда он сперва неуверенно, а затем все решительней и быстрее стал удаляться от нее, она проговорила:
— Вот и ответ на мои требования. Вот и конец. Уезжать! Сразу же! Немедленно!..
Над головой все плотнее смыкались сумерки. Озноб, поднявшись от промокших ног, охватил плечи. Наталья побрела в село, бесприютная, заброшенная, одинокая во всем мире, тяжело неся свою тоску, свою боль. Она явственно представила себе встречу Аребина с семьей: порывистые объятия, звучные поцелуи, светившиеся счастьем взгляды. Ей стало жутко, холодно — хоть беги и грейся у чужой радости…
С бугра Аребин уже бежал. Его волнение походило на недоброе предчувствие.
За углом избы Алены Волковой он остановился передохнуть и усмирить дрожь. Перед освещенными окошками стоял грузовик. Старуха ворчливо выговаривала Тужеркину:
— Непутевый ты мужчина, Матвей! Как женишься, хлебнет горя с тобой жена. Эко закатился! Тут человек, ожидаючи вас, исстрадался вконец. А вам хоть бы хны, погуливают в столицах. Небось этот грамотей-то, Костянтин, везде свой нос совал, светил очками во все щели…
— Отвяжись, старуха! — с глухим раздражением откликнулся Мотя. — Без тебя тошно. — Он возился в кузове, прикрывая брезентом груз.
Сердитое ворчание Алены сменилось певучим заботливым воркованием.
— Вот и опять ты тут, Гриша. Иди-ка в избу, сынок. Папка твой скоро придет, узнает, что ты здесь, и прибежит.
Услышав имя сына, Аребин рывком оттолкнулся от угла. Алена обрадованно воскликнула:
— Вот он и явился! Вот и свиделись отец с сыночком…
— Папа? — с изумлением прошептал мальчик; он как будто не верил, что перед ним действительно отец. — Папа! — уже радостно повторил он и протянул руки. Аребин подхватил его и так судорожно сдавил, что мальчишка жалобно пискнул.
— Мальчик мой, сынок! — пробормотал он прерывисто; затем ищущим взглядом обвел крылечко, окна избы, кабину грузовика. Алена вытирала передником навернувшиеся слезы: была растрогана встречей. Мотя Тужеркин сидел на борту кузова, мрачно молчал, точно виноват был в том, что Ольга не приехала.
— А где мама? — спросил Аребин сына.
— Мама в Москве осталась, — бойко ответил мальчик. — Она тебе письмо прислала…
У Аребина вдруг ослабели руки. Это закутанного Гришу он принял за Ольгу. Он чуть было не уронил мальчика.
— Как же она отпустила тебя одного?
— Я не один. Со мной приехали дедушка и дядя Матвей. Вот он…
Мотя поспешно полез в карман и вынул письмо.
— Не поехала, Владимир Николаевич, — сказал он. — Уговаривал. На работе у нее нелады. А мальчишку доставили в целости и сохранности. Держал себя молодцом… — Подавая Аребину письмо, он доложил скромно: — Почти все достали, Владимир Николаевич, привезли…
Алена не удержалась:
— С кем поехал-то — с Костянтином Назаровым! Он кого хошь заговорит, что твой адвокат!..
— Это верно, со стариком можно за дело браться. — Мотя мотнул головой и усмехнулся. — Если, говорит, я слягу и умру, то ты, говорит, Матвей, будешь за все в ответе. Я, говорит, в трех войнах уцелел, ты же обязательно доконаешь меня своей ездой, а я, говорит, человек полезный для общества. Мучитель, говорит, ты!..
Не дослушав Тужеркина, Аребин прошел в избу; приблизился к лампе и разорвал конверт. В записке Ольга сообщала о том, что ее огорчают сложившиеся в доме обстоятельства: работницу подыскать не может, другой Нюши не найти, да в Москве и не прописывают никого; Гришу в лесную школу устроить не удалось, и для мальчика лучше всего провести лето в деревне рядом с отцом; расставаться с сыном ей тяжело и горько, но дед Константин и Матвей — очень хорошие люди, и с ними ей отпускать Гришу не страшно. «Пускай будут прокляты все, кто разбил нашу с тобой жизнь, а что жизнь наша разбита, я поняла окончательно — ее теперь не склеить…»
Аребин осторожно положил письмо на краешек стола и застыл в оцепенении, глядя на огонь. Вот и развязка всему. Этого и следовало ожидать. Возможно, все это к лучшему…
Чуть запрокинув голову, Гриша с недоумением смотрел в лицо отцу.
Из-за борта машины вывернулся Павел Назаров.
— С приездом, Матвей! Расплачивайся за деда, он кости пересчитывает, целы ли…
Алена предостерегающе подергала его за рукав.
— Не шуми, у Владимира Николаевича горе.
— Подумаешь, горе! — буркнул Павел жестко. — Такая жена тяжелее камня на шее.
— Эх, герой! На чужое-то горе легко махнуть рукой — чужое. В таком разе каждый храбрец. Но тебе, Пашка, это не к лицу. Ты какой год с горем в обнимку живешь?
— Пятый пошел, — подсказал Мотя, хмыкнув.
— Вот то-то и оно. Отыми у тебя это горе — и осиротеешь.
Алена дотронулась до самого больного места Павла.
— Ты моего горя не знаешь — и не лезь! Разговорилась!
— Я молчу, Паша, — с неискренней кротостью промолвила Алена. — Но и ты о чужом горе помалкивай, если сердце твое не способно его понять…
— Я знаю, что говорю.
Мотя Тужеркин выпрыгнул из кузова и тихонько приоткрыл окно.
Аребин все так же недвижно стоял у стола, рука теребила волосы сына.
— Владимир Николаевич, я поеду, — сказал Мотя. — Машину с добром загоню к себе во двор, лягу в ней спать, так спокойней..
— Хорошо, Матвей, — отозвался Аребин, очнувшись, и торопливо спрятал письмо жены в карман. — Завтра разберемся. — Он сел на лавку и притянул к себе Гришу. — Что же, старина, начнем вместе жить…
— Начнем, папа, — охотно ответил мальчик и погладил отца по щекам.
Алена опять всхлипнула. Подергав Павла за рукав, она прошептала, словно клятву:
— Слышь, Паша, великое горе падет на мою голову, если я кину их без присмотра… Милые вы мои!..
Мотя завел мотор. Павел вспрыгнул к нему в кабину. Машина тихо взбиралась на бугор. В свете фар трава казалась белой. Павел толкнулся коленом в колено Моти.
— Ты с ней говорил, с Ольгой?
— Говорил.
— Ну и что она?
— По-моему, с ней дело гиблое. Она и нас ненавидит, и все наше село. Уверена, что мы по темноте нашей, по неразумности и неумению натворили здесь безобразий, а ее мужу и вообще городским приходится наставлять нас на путь истинный… — Мотя хмыкнул. — Поглядел я на нее: красивая баба, как на работу идти, перед зеркалом охорашивается, духами одно ушко смочит, другое, нос попудрит, сережки нацепит — и пошла. Не пыльна работенка!.. Ничего, поскучает немного да прислонится к другому… — Мотя казался усталым и раздраженным. — А как у тебя с Шуркой, без перемен?
— А что может перемениться? — ответил Павел угрюмо. — В ней точно бес засел. Да и Коляй Фанасов письмами ее засыпает…
— Коляй? Настаивает на своем, значит? Неужели она, Шурка, унаследовала Лукерьин характер, неужели она просто дрянь и может так, ни за что ни про что, измываться над человеком?
— Она не дрянь, — сказал Павел решительно.
На улице путь машине преградила женщина. По платью, по струящимся в свете волосам Мотя узнал Наталью Алгашову. Он затормозил. Наталья подошла к кабине.
— Привез? — спросила она.
— Сына привезли, а жена не поехала.
Наталья, будто в испуге, отшатнулась, глаза ее расширились.
— Не поехала! Я так и знала!.. — Затем повернулась и медленно побрела прочь от машины, в темноту. И трудно было определить, рада она этому или огорчена.
— Вот тоже бездомная душа, — сказал Павел с сочувствием. — Как беспорядочно, нелюбовно сортирует, сближает и разъединяет людей жизнь!..
— Дрянь она, Пашка, или не дрянь — это я про Шурку, — я выясню у нее сам, — сказал Мотя, подъезжая к своему двору. — Зайдем ко мне, поужинаем. Я из Москвы кое-что привез…
В избе было тихо и полутемно: Алена завесила окошки дерюгой и байковым одеялом. Она подкрадывалась на цыпочках к раскладушке, на которой спал Гриша, и, всплескивая ладошками, отгоняла мух.
— Липнут и липнут к парнишке, отбою нет! — шептала она в сердцах. — Вот сошью и повешу полог, тогда ни в одну щелочку не пролезете…
Разбуженный ее шепотом, мальчик открыл глаза и некоторое время смотрел на темный, в сучках, потолок, припоминая, где находится. Алена пропела с ласковым изумлением, врастяжку:
— Проснулся… — Голос ее напоминал скрип медленно отворяемой двери. — Поваляйся еще немного, потянись. Кто из всей силы тянется, тот быстро растет…
Гриша встал, отогнул край дерюги, глаза сладко смежились от света.
— Папа уже ушел?
— Еще затемно. В район поехал. Уборка началась, сынок, ты к нему не приставай… Беги умывайся, а я приберу твою постель.
— Я сам.
Алена умиленно следила, как он ловко и деловито свертывал простыню, матрасик, складывал кровать; затем достал из чемодана свежее полотенце, завязал его вокруг поясницы, как это делал отец, и в трусиках выскочил на крылечко, к жестяному умывальнику. Алена со старческой расторопностью потрусила за ним.
— Я тебе сварила манную кашу, яичницу с луком поджарила, вынула из погреба молоко — холодное. Тебя раскормить придется, худой ты больно — ребрышки пересчитать можно. И бледный. Что будешь есть?
— Картошку, — сказал Гриша, возвращаясь в избу. — Картошку сварили?