Алена рассмеялась.
— Этого добра у нас вволю. Да разве для тебя еда — картошка? Вот она, целый чугун! Кожуру-то лупить можешь? Ешь. Соль бери… — Она присела на лавку рядом с Гришей. — Теперь, сынок, мы связаны с тобой одной веревочкой — куда я, туда и ты. Неразлучные будем… Сейчас пойдем в огород, нарвем огурцов, отец твой малосольные огурчики любит. Морковки надергаем…
— Не хочу я в огород, — сердито проговорил Гриша и отодвинул от себя картофелину. — С вами мне совсем неинтересно.
Алена даже откачнулась от него, чуть было не перекрестилась.
— Неужто? С кем же тебе интересно?
— С дядей Матвеем.
— Этот тебе наврет с три короба, только слушай! — Алена обидчиво поджала губы. — А отец не заругает, что отпустила тебя в чужие руки?
— Он мне разрешил.
— Ой ли! — Старуха недоверчиво прищурилась. Гриша заявил авторитетно:
— Вы не можете мне не верить, бабушка, я никогда не лгу.
— Ладно. На первый случай поверю. Идем, провожу…
— Я сам.
— Что ты все сам да сам! Еще заплутаешься, греха не оберешься.
— В Москве я ходил в булочную, в кино, за молоком, ни разу не заблудился. — Мальчик нечаянно задел Аленину патриотическую струну.
— В Москве своя жизнь, свои для человека помехи, здесь — свои. Шофера глаза водкой нальют и мчатся что есть духу, как угорелые, слепым ходом. Всех кур и собак передавили. Того и гляди угол у избы отхватят… Наелся ли? Ну, идем, укажу, как Матвея найти… — Алена вывела Гришу на крылечко. — На улице держись ближе к домам. Немножко пройдешь, увидишь колодезь с журавлем, тут и есть поворот в проулок; проулком немного пройдешь — и сразу колхозный двор встанет. Там и гараж. Рубаху за трусишки заправь…
Мальчик, словно вырвавшись из плена привязчивой старухи, спрыгнул с крыльца и припустил на горку; на улице остановился оглядываясь.
— Туда ступай, туда! — Алена заплескала руками, посылая его налево.
В это время из-за угла магазина вымахнул на крупной рыси золотисто-рыжий жеребец, запряженный в рессорную мягкую качалку, и Алена заголосила еще пронзительней:
— Отбеги с дороги! Задавят!
Поравнявшись с Гришей, жеребец оборвал рысь, шумно фыркнул, рассерженно поводя горячим глазом; вожжи натянулись как струны.
— Ну вот, наехала! — с тревогой прошептала Алена.
Властно осадив коня, Наталья Алгашова поставила ногу на крыло качалки, чуть свесившись вниз, обняла Гришу взглядом.
— Ты чей, мальчик? Как тебя зовут?
Гриша суховато ответил. Наталья и так узнала его по серым, ключевой чистоты, аребинским глазам.
— А вы кто?
— Я Наталья Ивановна, агроном. Хочешь поехать в поле? Папу твоего разыщем.
— Папе некогда заниматься со мной. У него уборка. Я иду в гараж к дяде Матвею.
— Хочешь прокатиться на Урагане? Садись.
Алена неотрывно следила своими маленькими, нестерпимо светившимися глазками за Натальей и Гришей и стонала от горести: не слышала, о чем они говорят. «Ведь Наталья, как ни кидай, не чужая ему, хотя мальчишка об этом и не догадывается». Алена уже спустилась с крылечка и, жадная до новостей, мелкими суетливыми шажками побежала на бугор.
Но Наталья протянула Грише руку, помогла ему сесть в качалку и тронула жеребца шагом. Алена остановилась бранясь: неутоленное любопытство саднило душу.
— Ты приехал сюда надолго? — Наталья обняла мальчика за плечи и чуть-чуть прижала к себе. Гриша осторожно отодвинулся от нее на прежнее место.
— Не знаю. Как скажет папа. — Он не сводил взгляда с прядающих ушей лошади под дугой. Ураган норовисто мотал головой, требуя свободы вожжей. Наталья придерживала его.
Она провела ночь в тяжелых раздумьях, в тревоге; над ней будто шли грозовые облака, и в лицо то щедро плескался радостный свет, то снова ложилась тень. Она была счастлива тем, что приехал Гриша: Аребин тосковал по сыну. Еще одна ниточка, связывавшая его с Москвой, оборвалась. Но за мальчишкой может припожаловать и Ольга, и тогда, это вполне вероятно, останется здесь навсегда…
— А мама твоя за тобой не приедет?
— Нет. Ее с работы не пускают. Да и дедушка болеет. Я один езжу. Папа в поезд посадит, и я поеду. А может быть, я и совсем не поеду; мы с папой еще не решили…
— Правильно, Гриша, не уезжай. — Наталья опять обняла его за плечики, прижала к своему боку. — Я тебя сведу со здешними мальчишками, будешь с ними по грачиным гнездам лазать… — Она провела пальцами по мягким льняным волосам Гриши от лба к затылку; ветерок зашевелил его вихры.
Чем было вызвано ласковое внимание этой незнакомой женщины, Гриша не понимал. Он украдкой покосился на нее.
Закатное золото загара лежало на ее щеках, желтой пылью осело на ресницах; сквозь камышовую густоту их просвечивала, переливаясь, голубизна глаз: нижняя губа своенравно отогнута книзу; правая рука крепкой, мужской хваткой держала вожжи. Женщина показалась ему красивой, красивее мамы, и это почему-то обидело его.
— Вот он, колодезь! — крикнул Гриша. — Мне в этот переулок. Я тут сам дойду. — Он выпрыгнул из качалки и побежал мимо колодца в проулок.
Возле гаража, дощатого сарая с распахнутыми настежь воротами, шофер Шурей Килантев осматривал перед выездом в поле грузовик, ударял по баллонам заводной ручкой; вырвавшись из рук, ключ отлетел к ногам неуверенно приблизившегося мальчишки.
— По коленке не попал? — спросил Шурей и, обернувшись к воротам, крикнул: — Мотя, аребинский сынок пришел, к тебе наверно!
Тотчас выступил из сарая Тужеркин в пятнистой от мазутных жирных мазков рубахе, в плоской, блином, кепчонке, насунутой на левую бровь, надвинулся на Гришу, откинув в сторону длинную, как весло, руку, по-приятельски толкнул боком.
— Сам пришел?
— На Урагане приехал.
— На Урагане? — переспросил Мотя.
Шурей Килантев сказал напрямик:
— С агрономшей. Хитра баба, с тыла подбирается, метит прямо в цель.
Мотя выпрямился, большим пальцем ткнул в козырек кепчонки, она скользнула и задержалась на затылке, придав Моте облик задиристого кочета.
— У тебя все готово? Кузов проверил, зерно не потечет, как из решета?
— Все дырки залепил, — торопливо отозвался Шурей и, опустив взгляд, без нужды начал отряхивать пиджак, брюки на коленках. — Так я поеду, Матвей…
— Погоди.
Мотя заглянул через борт. В кузове в самый угол был втиснут сверток. Пристав на баллон, Мотя достал его, развернул — два порожних мешка.
— Как тут очутились мешки? — Он легким рывком дернул Шурея за плечо. Шурей держался за открытую дверцу, одна ступня стояла на подножке.
— А кто их знает, чьи это, — буркнул Килантев и с досадой сбросил с плеча Мотину ладонь. — Валяются и валяются…
Мотя мотнул тяжелым своим подбородком.
— Дурачком прикидываешься? Не годишься ты в артисты, Шурей, талантов в тебе таких нет. А вот шкодливая твоя натура на лице узорами проступает, все видно. Я тебя по дружбе предупреждаю…
Шурей Килантев вскочил в кабину, толстые губы его как бы налились гневом.
— Что ты мне все грозишь: «Предупреждаю, гляди!..» Сам-то ты в прошлом году без мешков не выезжал из гаража!
Он завел мотор, со скрежетом включил скорость и рванул машину с места. Она с ожесточением вычертила крутую дугу и канула в проулок, взрывая клубы пыли; куры в ужасе махали крыльями, спасаясь от колес.
Мальчик с восхищением посмотрел вслед Шурею.
— Эх, как понесся!
В сарае Мотя нырнул в яму, облицованную досками, под грузовик с разобранным карданным валом. Ловкие и проворные пальцы отвинчивали и отнимали выкупанные в масле, увесистые, в зубцах и дырках части, — он торопился наладить машину до прихода Аребина. Гриша присел на корточки с краю ямы.
— Давай по-быстрому наладим нашу колымагу. Подай мне разводной ключ. На верстаке он, тяжелый, с длинной ручкой. Заодно и сальник возьми, в бумаге, круглый такой…
Гриша ринулся исполнять просьбу, хватал инструменты, не боясь испачкаться: ему нравились руки дяди Матвея, неотмываемо-смоляные и какие-то бесстрашные.
Перед обедом Аребин, заглянув мимоходом в гараж, нашел сына под машиной, в яме, — мальчик старательно светил переносной лампой, пока Мотя подгонял болты и шплинтовал гайки. На щеке и на лбу у него появились следы усердной работы — жирные мазки, а на рубашку, навсегда въедаясь в материю, легли первые дегтярно-черные пятна.
— Как идут дела, мастера?
— Хорошо, папа! — звонко откликнулся Гриша, едва сдерживая радость. Он даже не посмотрел на отца, так был занят.
Аребин заслонил ладонью невольную усмешку: как неописуемо всполошилась бы Ольга, увидев сына в этой яме и в таком виде!.. «Пускай приучается к делу, — решил он. — А рубашечка-то пропала. Как бы все на себе не перепачкал. Не отстираешь. Да и стирать некому… Вечером скажу, чтоб поаккуратнее обращался с вещами. А сюда пусть ходит только в этой рубашонке…»
— Что случилось, Матвей?
— Сальник хвостовика поизносился, смазку из дифера гонит. Хорошо, что в Москве сальниками разжились, а то бы беда…
— А я только что от Леньки Кондакова, — сказал Аребин, приседая на корточки и заглядывая под машину.
— Небось кипит как самовар?
— Страшно подойти! — Аребин засмеялся. — Кричит, шум мотора перекрывает. «Машин в колхозе много, а зерно от комбайна возить не на чем! Это все интриги против меня Мотьки Тужеркина!»
— Послал к нему Шурея Килантева, — прохрипел Тужеркин, с силой налегая на ключ.
— Теперь успокоится…
— Для него, Владимир Николаевич, хоть целую колонну снаряди — не успокоится. От другого чего заведется.
— Придумали, говорит, раздельную уборку, всех приличных лошадей пристегнули к соро́кам — это он жнейки презрительно именует сороками за их сорочье стрекотание. А нам, говорит, захудалых клячонок сунули, спотыкаются на каждом шагу, душа в них последние минуты доживает!..
Мотя вылез из ямы; за ним выпрыгнул Гриша, взглянул на отца независимо и так же, как Матвей, стал вытирать руки влажной от масла тряпкой.
— Все в порядке, — сказал Гриша с солидностью взрослого. — Теперь можем ехать.