— Держись! — предостерег он Гришу.
Мальчик схватился за дверцу.
— Я уже запомнил эту яму. Первый раз стукнулся головой так, что шишка вскочила.
Миновав канаву, Мотя переключил скорость.
— Кому от нового урожая пироги и пышки, а нам с тобой, выходит, синяки да шишки. Что ж ты молчал? Я бы тебе примочку сделал.
— Какую примочку?
— Глину приложил бы, шишка в глине и застряла бы, осталась бы там навсегда.
— А если к носу приложить, нос тоже в глину уйдет?
— И нос уйдет.
Гриша захлопал в ладоши.
— Вот и неправда ваша! Я про нос спросил нарочно: узнать, правду вы говорите или выдумываете. И вышло — обманщик вы. Нос глиной не отдерешь.
— К сожалению, это так, Гриша, — неохотно и с огорчением согласился Мотя. — Нос будет торчать на лице всю жизнь, и никакими средствами его не переделать, как ни старайся. Остается одно: каков бы он ни был, носить его с гордостью!.. Давай-ка съедим по огурчику… — Тужеркин пошарил по сиденью рукой, достал из фуражки огурец. — На, хрусти.
С каждым рейсом полевая дорога меняла свой рисунок — ветвилась новыми поворотами, изгибами. Часа два назад пшеница за овражком изобильно полыхала в лицо желтым текучим огнем, и машина огибала ее стороной. Теперь же на этом месте пусто — лишь пухлые охапки теплой соломы на сердитой щетине жнивья.
Грузовик, оставляя свежий след, мчался по кочкам напрямик.
На участок Леньки Кондакова проползла линейка, груженная светлыми жестяными бидонами для молока. Шура Осокина по пути к стаду решила проверить, как у Леньки идут дела, а стройную и хорошенькую, словно курочка-молодка, Нюру Блинову потянуло взглянуть на «свое горе» — она Леньку обожала и до смерти боялась.
Мотя столкнулся с девушками возле вороха зерна, ссыпанного прямо на стерню.
Шура с недоумением обкружила ворох.
Тужеркин пристально разглядывал девушку в синем халатике, перетянутом пояском, точно хотел окончательно выяснить, что она за человек, и вынести приговор. Он живо вспомнил вчерашний глухой от отчаяния голос Павла, его исстрадавшийся, жалобный взгляд, и в душе Моти рождалась неприязнь к Шуре. Ну что прилепился к ней Павел, что в ней отыскал такого неповторимого? Девка как девка, каких полно в селе, малость перезрелая. Нет, безусловно что-то не в порядке у него с мозгами, с сердцем. Пора ему произвести передислокацию и раскинуть боевую палатку у других окошек…
Но вот Шура тряхнула волосами, ответила Моте взглядом независимым и дерзким — глаза цвета зеленого бархата горделиво округлились, руки уперлись в бока, пальцы почти обхватили талию, до того она была тонка и упруга, и Мотя с безнадежностью крякнул. «Отступления не жди, — подумал он о Павле. — Будет штурмовать крепость вплоть до победы или геройски падет на поле брани за любовь! В такой борьбе без резервов не обойтись». И Мотя усмехнулся с тайным умыслом. Шура свела брови.
— Что ты сияешь, как ясный месяц? Что ты нашел забавного тут?
— Уж больно ты строга, Шурка, прямо мороз по коже пробегает от такой твоей строгости.
Шура еще раз обошла ворох.
— Зачем он сюда ссыпает зерно, чумовой?
— Не знаю, — буркнул Мотя; в его сердце закрадывалась нехорошая догадка, вспомнились мешки в кузове машины Шурея Килантева. Он глянул вдоль участка.
Ленька на большой скорости приближался с дальнего конца. Режущий аппарат вонзался в сухую, с треском ломающуюся густоту стеблей, колосья покорно и печально падали, подсеченные ножами, с лихорадочной поспешностью скользили по транспортерной ленте и исчезали в грохочущей барабанами и решетами машине. Позади метельно бушевали полова и пыль, а из рукава, ручьисто шелестя, лилось в бункер зерно.
Ленька Кондаков стоял на площадке под зонтом, прожженным солнцем, до дыр пробитым ветрами. Негодование его не поддавалось никаким измерениям. Он измучился, даже осунулся весь от гнева. Лицо и открытая грудь были припудрены пыльцой, выпуклые глаза щурились, в небритой щетине застряли колючие пшеничные остья. Приметив возле вороха подводу с бидонами и машину, он насунул кепчонку на брови, и верхняя губа его приподнялась в злорадной усмешке.
На середине участка Ленька развернул комбайн вправо. Шура побежала ему навстречу.
— Что ты делаешь?! — крикнула она, указывая на ворох.
Ленька, рванувшись, перевесился через поручни — вот-вот свалится.
— А куда прикажешь ссыпать? В карманы, в шапку? — Он сорвал с себя кепчонку, кудри вздыбились упругими стружками. Осадив комбайн, он коршуном слетел к Шуре. — С потерями боремся: «Ни зернышка не оставим в поле!» Какое зернышко — вороха! Тут один ворох да на другом конце такой же. Дождь грянет — заварит кашу, пшеничную кашу! Кто будет держать ответ?
Шура попятилась, растерянно хмурясь.
— Объясни толком…
Ленька повернулся к Моте Тужеркину спиной, выказывая этим свое полное презрение к нему, лишь выразительно дернул плечом.
— У него спрашивай, его козни. Лошадей забрали — машину отрядили. А где она, я спрашиваю? — Ленька круто повернулся к Моте. — Ты нарочно подсунул мне этого идиота Килантева? Подкоп под меня ведешь, как бы я за уборочную кампанию вперед всех не забежал? Зависть гложет? Вот что подстраивают твои активисты, товарищ Осокина!
— Остынь, дуралей! Экий зверь, как распалился!.. — Мотя укоряюще покачал головой, кивнул на Нюру Блинову, сжатую бидонами на линейке.
Ленька кинул на девушку косой взгляд, от которого ей захотелось сжаться в горошину.
— У девчоночки, глядючи на тебя, такого зверя, сердце небось в пятки закатилось! Небось зареклась подходить к тебе, тигру, не то что строить совместную с тобой семейную жизнь.
Ленька опять покосился на Нюру, произнес отчетливо, с запалом:
— Пускай знает заранее: цветы под ноги кидать не стану.
— Тебе, Леня, позарез надо поднимать гражданское самосознание на более высокий уровень, — продолжал Мотя примиряющим тоном наставника. — Ты должен постигнуть диалектику человеческой души. А диалектика эта по-солдатски проста и ясна: не теряться ни при каких обстоятельствах, глядеть опасности прямо в очи…
Ленька огрызнулся:
— Иди ты со своей диалектикой! — Обернулся к Васе Патешонкову: — Ссыпай!
Мотя остановил:
— Сыпь в наш кузов, мигом отомчим.
— Вот это по-товарищески! — весело одобрил Вася Патешонков.
Но Ленька опять норовисто дернул плечом.
— Сергачев не хуже меня. Мое зерно пойдет на ток, а его ляжет в поле?..
— Ленька прав, — вмешалась Шура Осокина. — Ты, Матвей, объясни лучше, куда пропал Шурей Килантев?
— Не знаю, — обронил Мотя. — На току не появлялся.
— Может быть, с машиной что случилось?
— На дороге не попадался. Вечером узнаем. Ох, Шурей!.. — выдохнул Мотя и направился к кабине; вспомнив что-то, вернулся, отвел Леньку за комбайн для секретного разговора. Пошептавшись немного, они подошли к подводе.
— Как только выпадет свободный вечерок, Шура, собери комсомольское бюро, — попросил Мотя.
У Шуры вожжи выскользнули из рук.
— О Килантеве хотите поговорить?
Ленька Кондаков произнес, едва размыкая зубы:
— И о нем, и еще кое о ком. Пора прояснить это дело и поставить точку.
— Ведь мы не собирались с начала года, — напомнил Мотя.
Шура недоумевала: раньше она с трудом зазывала их на бюро или на собрание, теперь требуют сами. Что взбрело им в голову?
— Хорошо, я не возражаю. — И покраснела, словно была виновата в чем-то. — Но я не подготовила ни одного вопроса — такая пора…
— У тебя есть время подумать, — жестко бросил Ленька.
Как дождь из водосточной трубы, лилось в ворох зерно.
— Ты обязан перевезти эту пшеницу, — наказала Шура Тужеркину, снова берясь за вожжи. — Хоть всю ночь возить придется.
— Будет исполнено! — заверил Мотя. — Здесь не оставим. — Он вскочил в кабину. — Помчались, Гриша!..
Машина выбралась с участка и побежала по накатанной дороге. Гриша завозился на сиденье, усаживаясь попрочнее, все время он с опаской следил за Ленькой Кондаковым, боясь выйти из кабины, и теперь вздохнул облегченно.
— Дядя Матвей, почему этот Ленька такой страшный, колючий весь? Мне жаль ту девушку. Она хорошая, Нюра, а он плохой. Он на нее смотрел ужасно.
— Не бойся за нее, Гриша. Она сгорает от счастья, когда Ленька на нее смотрит. И потом он врет, будто цветы не кинет ей под ноги. Кинет. Как миленький. Каждую тропку устилать станет. Видишь, какая она, чертовочка эта, беленькая, да мягонькая, да ласковая. Она его лаской опутает с головы до ног — не трепыхнется… Одержимый он малость. Силы льются через край. Мне такие парни по душе. Если бы он, Гриша, работал на своем огороде и так бушевал, я бы первый сказал ему: «Подлец ты, Ленька, лютый собственник!» А тут — другое. В этом, брат, ценность человечья скрыта…
Возвращаясь с грузом в село, Мотя Тужеркин и Гриша по выезде из Березок увидели далеко впереди себя машину. Пренебрегая дорожными изъянами, совершая неожиданные зигзаги и выверты, она неслась на предельной скорости. Мотя отвернул с проезжей части и замедлил ход. Встречная с ревом пронеслась мимо, чуть не зацепила бортом, и Мотя на миг увидел в кабине Шурея Килантева, грудью навалившегося на баранку. Всклубившаяся пыль заволокла смотровое стекло.
Гриша схватил Мотю за плечо.
— Это тот самый, Шурей!
— Он, Гриша.
Тужеркин развернул свою машину и, налегая на газ, погнал за Килантевым. Гриша весь подался вперед, дух захватило от восторга — такие погони показывают только в кино.
Они настигли Шурея в Березках. Боясь приблизиться вплотную — Килантев мог нарочно подставить свою машину — Мотя сигналил.
Шурей взглянул в заднее окошечко, догадался, что его преследуют, и прибавил ходу. Быстро оторвавшись, он нырнул под гору, в овраг, разделявший деревню.
Узенький мостик через горловину оврага шоферы всегда переезжали на куриной скорости, осторожно перебирая бревнышки. Шурей же проскочил его с ходу, вздыбил и расшвырял позади себя эти бревнышки, чудом не врезался в воду слева или не сорвался направо, в обрыв. Вымахнув на гору, он не успел взять руля на крутом повороте, проскочил прямо, свалил сруб над колодцем, влетел в проулок; ганочная изгородь затрещала, грузовик вломился в огород, раза два подпрыгнул на гря