дках и встал среди огуречных лунок.
Две девочки, игравшие в проулке, словно курицы, выпорхнули из-под колес, прижались к воротам, онемевшие от страха. На крылечке стояла старуха и крестилась. Пятнистая собака отпрянула в сторону; она взвилась на дыбы — шерсть вдоль хребта встала свирепой щетиной — и метнулась на огород.
Шурей Килантев кое-как отворил дверцу, вывалился из кабины на огуречные плети и пополз, глядя перед собой невидящими, очумелыми глазами. Руки подламывались, и он часто тыкался носом в грядки. Попробовал встать на ноги. Собака, хрипя от ярости, налетела и опрокинула его; на клыках ее остался лоскут штанов Шурея.
— Караул! — закричал он. — Помогите! — Голос потонул в собачьем лае, от возмущения переходящем то в хрип, то в визг. Штаны Шурея быстро превращались в лапшу… Нащупав огурец, он замахнулся им на собаку и вдруг увидел перед самыми своими глазами львиных размеров трепещущую псиную морду с оскаленной пастью, отчаянно завыл от ужаса и ничком сунулся в лунку. — Жри меня, зверь, рви, сволочь, на куски! Все равно человеку пропадать!..
Мотя Тужеркин, подойдя, отогнал осатаневшего пса и носком ботинка брезгливо толкнул Килантева во вскинутый зад. Шурей, не отрывая лица от шершавых листьев, безвольно взмахнул рукой.
— Разрывай на части, проклятая! Нет мне жизни на земле!
— Вставай! — сказал Мотя рокочущим от гнева голосом и еще раз, уже сильнее, пихнул Шурея в бок. — Вставай, подлюга!..
Шурей неожиданно и проворно вскинулся.
— Это кто подлюга? Я? Ты какое имеешь право оскорблять? — по-пьяному глупо, куражливо промямлил он и, чтобы не упасть, схватился за Мотин рукав. — Кто ты такой будешь, чтобы меня оскорблять? Пшел вон отсюдова! Собака ты, Мотька! Вот ты кто! Нет, ты хуже собаки, она только лает, штаны рвет, а ты оскорбляешь!.. Ты какое имеешь право гонять за мной? — Большие и вялые губы его едва шевелились.
Мотя поморщился — омерзительный сивушный дух наотмашь бил в лицо, — слегка отодвинул его от себя. Килантев пошатнулся и завопил:
— Ты какое имеешь право меня толкать?! Я тебе покажу, как толкаться! Думаешь, ты начальник, так тебе можно и толкаться?! Тьфу! Вот какой ты для меня начальник!
Мотя ударил его кулаком в челюсть. Шурей отлетел на морковную грядку, дважды перевернувшись. Вскочил и, как бы сразу отрезвев, ринулся на Мотю. Тужеркин новым ударом отшвырнул его.
— Вставай! А то излуплю до полусмерти!
Шурей тоскливо оглядел развороченную изгородь, машину с помятыми крыльями, с расколотыми фарами и захныкал, размазывая по губам кровь:
— Прости меня, Матвей!
— У кого напился?
— Не помню.
— Врешь!
— Ей-богу, не помню!
— Говори, а не то душу вытрясу!
— У твоей, у… — Килантев проглотил имя. Матвей сильно его встряхнул.
— Сколько оставил хлеба?
— Три мешка. Честное благородное слово!
Мотя чуть приподняв, с отвращением отбросил Шурея от себя. Шурей упал и для безопасности не поднимался — лежачего бить не станут.
— Разве ты человек? Червь! Навоз! — Мотя сплюнул. — Машину искорежил, гад! Поднимешься, починишь, зерно с участка Кондакова перевезешь все, до последней горсти. А не то тебе не жить!.. Убью! И судить не станут — скажут: освободил землю от лишнего гада! — Он с состраданием взглянул на помятый грузовик с темными, ввалившимися глазницами фар, тяжко вздохнул, прикинув, сколько придется повозиться с ним, досадливо мотнул тяжелым подбородком и, перешагнув через лежащего Килантева, удалился с огорода, провожаемый исступленным хрипом собаки и руганью хозяйки — от них Шурею достанется похлеще, чем от Моти.
Саженными шагами обколесив прудик, Тужеркин вышел прямо к крыльцу Дунявы Гагоновой. Старуха, едва передвигаясь, несла от колодца ведро с водой.
— Рученьку оттянула, мочи нет, — пожаловалась она слезливо; Мотя принял у нее ведро. — Ты ее пробери хорошенько, Матвей, а то побей, не шибко, а побей, для острастки. Ишь моду взяла…
Пригнув голову, чтобы не удариться о косяк, Мотя вступил в избу, в чулане поставил на лавку ведро. Дунява спустилась в подпол сложить собранные с гнезд яйца. Из зияющей дыры тянуло прохладой, запахом прелой земли и плесени. Мотя присел возле щели на корточки.
— Дунява, — позвал он. — Эй, Дуня, выползай на свет божий!
Внизу, в черноте, послышался кротовый шорох, затем показалась голова Дунявы.
— Ты, Матвей? Как напугал! — На тугих, налитых зоревой свежестью щеках ее заиграли, заулыбались ямки; радостным оживлением и напускной обидой она пыталась прикрыть свою растерянность, даже испуг; тревожный взгляд ее скользнул за спину Моти, к двери — не привел ли кого с собой? — Ну тебя, Матвей! Сколько дней не показывался… Не стыдно тебе?.. Я уж и не знала, что и подумать…
— Не до гуляний сейчас. — Мотя нахохлился. — Ты вот что, Евдокия…
— Погоди, — остановила его Дунява. — Подай-ка мне крышку с яйцами, я спущу их…
Мотя молча пододвинул крышку. Женщина утонула в темноте подпола и вскоре вынырнула перед Мотей. Опять дразнились веселые ямочки на щеках. Рыжие Мотины брови сердито взъерошились: не до заигрываний.
— Шурей Килантев машину разбил. Из-за тебя. Зачем напоила? Зачем пшеницу от него приняла?
Дунява с кошачьей ловкостью выпрыгнула из подпола.
— Я твоего Шурея и в глаза не видала! — Сощурясь, крикливо выпаливая слова, она наступала на Мотю, выпуклая, тугая грудь ее касалась его груди. — Нужна мне ваша пшеница! У меня своей с позапрошлого года три сусека по самое горло засыпаны! Взгляни, если хочешь! Работаю так, что пятеро не угонятся! Ты это знаешь. И чем я его буду поить? Помоями? Для этого телку держу. Водки и в помине нет. Ни капли.
— Нету? — с угрозой спросил Мотя.
— Хоть обыщи.
Он легонько отстранил ее и спрыгнул в подпол. Дунява от внезапности охнула, замерла.
Мотя чиркнул спичкой, и сейчас же внизу качнулся слабый отблеск. Вслед за тем донесся мокрый, хлюпающий звук, зазвенели осколки разбитой стеклянной посуды. Дунява зажмурилась, словно он не бутылки разбивал, а хлестал ее по щекам. Из ямы пахнуло удушающе крепким водочным духом. Дунява заплакала.
— Вот тебе, чтоб не врала! — кричал Мотя, с остервенением разбивая бутылки о край ящика. — Чтоб не спаивала!.. Не мутила ребятам мозги!.. Окаянная баба!.. — Уничтожив все запасы зелья, он вылез, тяжело отдуваясь, забрызганный вонючей жидкостью; из порезанной руки текла кровь. Дунява рыдала.
— Бессердечный ты, Матвей, словно злодей какой!..
— Врешь! — Мотя приподнял повыше головы руку, чтобы приостановить кровь. — Я очень сердечный, даже слишком… Я, если ты хочешь знать, гуманист законченный. Мне бы на вас дело завести, устроить над вами открытый общерайонный процесс. А я… Ну-ка, перевяжи. — Мотя хмыкнул. — Получил боец ранение в борьбе с алкоголизмом… Чай, разит от меня, как от пивного ларька…
Дунява, всхлипывая, перевязывала ему ладонь белой тряпицей. Мотина свирепость утихла, он успокоился, сожалеюще причмокнул губами.
— Может, не надо было мне разбивать бутылки-то, Дуня? — В молчании женщины он уловил укор. — Ведь там было этой радости рублей на четыреста!.. Да, зверь я, когда разойдусь, никакая сила не остановит… С другой стороны, не разбей я бутылки, уважение к себе потопил бы в ней, в этой водке. Ведь пьющему человеку разбить бутылку с водкой — это черт знает какое мужество надо иметь! За это я себя ценю… Гляди, как у тебя пальцы работают, настоящая сестра милосердия!
— Когда придешь? — тихо спросила Дунява, завязывая последний узелок.
Наступило молчание. Он провел рукой по ее теплому и пышному плечу, притронулся к нежной шее, к влажной щеке. В голову, оглушая, ударила кровь, голос от волнения осекся.
— Нынче приду. Только попозже. Ты дверь не запирай.
— Двором пройдешь.
— Ладно. — Он двинулся к выходу, на пороге приостановился. — Приду, поговорим. Надо подымать твое гражданское самосознание…
Дунява застенчиво улыбнулась. В избу все настойчивее вторгался, просачиваясь сквозь щели в полу, пряный, бьющий в лицо запах спирта. Женщина торопливо растворила все окна, распахнула дверь.
Но Дунява зря прождала всю ночь своего возлюбленного, взбалмошного, нескладного и такого доброго и щедрого в ласках, зря металась на постели до утра, пылая от нетерпения, — не пришел Мотя Тужеркин. Вспомнила звон разбиваемых бутылок, ей стало еще горше, она всплакнула от одиночества, от неутоленного желания и досады. «Погоди, я тебя приму, — шептала она, глотая слезы. — Я тебе покажу…»
Мотя явился к ней только недели через две. Он хотел прокрасться бесшумно, незаметно, но до непроглядности спрессованная темень, словно мстя за оскорбление хозяйки, выставляла на пути углы, высовывала концы жердей, о которые он больно ударялся боками, упирала в грудь острые коровьи рога, под ноги подсовывала пустые ведра — они откатывались, гремя, вызванивая дужками. А над головой, как бы издевательски аплодируя ему, захлопал крыльями и заголосил петух; сразу же заблеяли две овцы.
— Ну, что ты за наказанье! — услышал он сердитый шепот; Дунява стояла в двери в длинной белой рубахе. — Весь дом взбулгачил. Когда ждешь, тебя с ищейками надо искать. А в полночь незваный притащился. Зачем? Уходи!.. — А сама долбила кулаками по его лопаткам, толкая в духоту сеней.
Мотя ощупью отыскал кровать, приподнял полог и сел, нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки. Дунява скользнула мимо него, закатилась к стене, умолкла, таясь и ожидая.
— Не ругай меня, Дуня, — произнес Мотя шепотом, переходящим в рокот. — Меня хвалить надо за мою деятельность, за радение, а не ругать. Не мог я прийти к тебе, Дуня, разрываюсь на части.
— Ложись скорее! — сердито отозвалась Дунява. — Басит, как в бочку!
— Сейчас лягу, только покурю.
— Начадишь теперь — не продохнуть…
— Шел я к тебе и думал в ночной тиши: в колхозе есть у нас два человека, на ком держится вся жизнь: Владимир Николаевич Аребин и я. Ну, Пашка Назаров еще, у этого тоже чертячья хватка… — Он вздул спичку, быстро прикурил и тут же, помахав ею, загасил. — Владимир Николаевич без меня ни шагу — я у него правая рука…